Дмитрий Бавильский Фото: Антон Оболенский

На обложке поэтического сборника — фотография Александра Слюсарева: серая, шершавая, царапающая поверхность, закрашенная наискосок более плавной и мягкой коричневой краской. Поверх этого наложены две ломаных линии — то ли провода, то ли пути-дорожки, снятые сверху; точно, это карта. Или же берег, утыкающийся в море. Или же схема побега куда-то за границы книжки.

В названии которой заложен смысловой каламбур: памятник Мореходу — один из самых известных монументов Барселоны, описанный Игнатьевой неоднократно, редкий турист не сфотографируется рядом. То есть книга — про Испанию? Или же она сама памятник Колумбу, который есть сердце города, в котором выпало жить? Не даёт ответа.

Причём ни одного, только намекает, манит, исчезая в каждом коротком там, где всё только-только должно начинаться. Сшитый из таких лоскутков, сборник между тем читается как роман с сюжетом — и, даже если ты ничего не знаешь об авторе и обстоятельствах её жизни, центром «Памятника Колумбу» оказывается поэма «Второе письмо Татьяны», в общих чертах внешний сюжет этого избранного повторяющая.

Поэме предпослано либретто, в котором выдаётся характеристика метода: «Думаю, что простой пересказ фабулы не помешает читателю: поэма сшита из лоскутков и в ней легко запутаться…» Далее автор рассказывает, кто кого и когда полюбил и почему из этого онегинского сюжета ничего не вышло, между прочим вздыхая: «Каждый возвращается к своей привычной жизни, и ничего не происходит, не произошло…»

Кроме этого прозаического текста, по книжке разбросано ещё несколько эссе, в которых Игнатьева договаривает то, что осталось за рамками стихов. Проза помогает её откровенности дойти до точки кипения, ибо здесь можно спрятаться — за описание акведука, средиземноморского города или конкурса «Пушкин в Британии». Или же, к примеру, в характеристике каталонского поэта Жузепе Карне, бóльшую часть жизни прозябавшего в изгнании.

«Только после смерти Карне были всерьёз оценены его стихи — их простота и изящество, спокойствие и трезвость их тона…» Далее Игнатьева цитирует статью Карне «Универсальность и культура» ( «У дерева есть свой способ посмеяться над оградой: это ветвиться над дорогой, скажем так — во всю небесную ширь…»), и только тогда ты окончательно понимаешь смысл слюсаревской фотографии на обложке.

Лотман называл это «вскрытием приёма»: другие приберегают полные версии текстов для своих сольных выступлений, а вот Игнатьева возле эссе «Весёлая чужбина» даёт сноску на то, когда и где была обнародована полная версия текста, извлекает из середины главу и ставит отточие.

Возможно, потому, что сердцевина не вписывается в магистральный сюжет, перенёсший главную героиню из заснеженной Москвы в разгорячённую Каталонию, где «сквозь прах розовеет душа / не великая, не мировая».

«Памятник Колумбу» развивается поступательно — от первых стихов 1990 года к последним, уже этого, завершающегося, спотыкаясь пару раз о прозаические перемычки. Ну да, роман, повествование в отмеренных главах, с возможностью взглянуть на себя со стороны и отстраниться.

С одной стороны, лирический дневник, возвращающий нас к одним и тем же образам и лейтмотивам (снегу, «берёзе и рябине», морю, языкам, русскому и испанскому, книгам, любви, ностальгии), но с другой — последовательная работа над превращением конкретной жизни в символически насыщенный сюжет.

«Ничего не происходит, не произошло» , кроме жизни, внутри которой есть всё этой жизни присущее. И, что важно, эта книга не про беду эмиграции и второе рождение на чужбине, как можно было бы подумать с первого раза. «Памятник Колумбу» — роман о маяте, хандре и сплине, принимающих самые разные обличья.

Он о невозможности усидеть на одном месте, невозможности удержаться на двух стульях, нереальности сидения между всех стульев мира, когда неважно, в Монголии они, в Венеции, в Лондоне или в московском метро.

Просто Марии Игнатьевой повезло — её неприкаянность имеет чёткие параметры и осязаемые характеристики. Внешний сюжет (что возможно в основном в прозе) жизни позволяет придумать ощущению нехватки и неполноты (не зря же Игнатьева вспоминает в стихах Хайдеггера, Розанова и Шестова) вполне объяснимые очертания. Из них, собственно говоря, и состоят стихи, посвящённые Памятнику и Человеку.