Ирина Машинская (ИМ): Лена, с того берега Ваша судьба - художника, выброшеного в Америку - кажется либо несчастьем, либо несуразицей. Но мы-то знаем, что жизнь на Марсе - есть. Конечно, любой человек в эмиграции не может не меняться. Он должен отращивать какие-то новые органы, щупальца. Но мне кажется, актеру это вообще свойственно в принципе: подчиняться новой роли.
Елена Соловей (ЕС): Ну, тут, на мой взгляд, обобщений быть не может. Каждый живет только так, как он может жить. Конечно, для человека творческого эмиграция - испытание гораздо большее, чем для людей, занимающихся более практическими вещами. Даже музыканту - хоть ноты всюду одинаковые - приходится трудно. И все дело, мне кажется, в том, как ты себя ощущаешь.
ИМ: То есть нельзя сказать: еще одна роль?
ЕС: Нет, нельзя. Важна именно твоя человеческиая субстанция, индивидуальность как человека. Насколько ты самодостаточен и самостоятелен - вот главное.
ИМ: Перенести с собой свой ковчег.
ЕС: Да, потому что ведь и в своей стране можно оказаться в эмиграции. Когда я приезжаю в Россию или в Киев, например, - меня спрашивают - с такой жа-а-алостливой интонацией : "Ну как Вы там, Лена? Ведь тут Вы были - звезда, а там - никто. Ну, школа - но это все же не то…" А мне всегда хотелось спросить: "А почему вы меня жалеете?
Елена Соловей. Актриса театра Ленсовета. Снялась более чем в 50 фильмах, в том числе кинолентах "Раба любви" и "Неоконченная пьеса для механического пианино" Н.Михалкова, "Жена ушла" Д.Асановой, "Жизнь Клима Самгина" и "Открытая книга" В.Титова. Ныне живет в Нью-Джерси, США, где с 2001 года руководит
детской творческой студией "Этюд". Елена Соловей продолжает работать в театре и сниматься в кино.
|
|
Посмотрите, сколько рядом с вами брошенных, замечательных актеров, которые никому не нужны? Которые умирают. У которых нет денег на лекарства?" Потому что это - рядом.
Знаете, я уже боюсь говорить о Голливуде, потому что я как-то сказала, что, когда я ехала сюда, у меня не было ни иллюзий, ни претензий работать в Голливуде, я сказала, что знала, что я там никому не нужна. И тут же умный журналист вынес на первую сьраницу огромным буквами: "Елена Соловей никому не нужна в Голливуде"! Елки-палки! Может быть, нужна. Это ведь я так думаю!
Конечно, если претензии есть - это трагедия. Но если я туда попаду - это будет для меня большим подарком… Может, я неправа, может, это плохо, но я никогда не смешивала мою частную жизнь и мою актерскую жизнь. Наверное, это была моя самозащита. Для меня эти жизни никогда не пересекались. И вот даже сейчас я могу совершенно спокойно смотреть свои старые картины, которые, я понимаю, уже не имеют ко мне никакого отношения. Я могу их любить, как своих детей. Но я не воспринимаю себя в этих картинах, понимаете?
ИМ: Я читала как-то о том, как Вы озвучивали свою роль и как относились к себе экранной - как к совершенно постороннему человеку, сердились на нее.
ЕС: Наверное, Ира, я не так хорошо к себе отношусь… Я не хочу сказать, что чувствовала себя гадким утенком, но у меня никогда не было мечтаний, претензий - мне хотелось быть именно актрисой, а не первой звездой или первой красавицей. Я вот и своим детям (ученикам. - ИМ) говорю: "Ну зачем вот вы приходите в театр-студию? Не затем ведь, чтоб перед мамой и папой прочитать стихотворение? Вы должны получать удовольствие. - от того именно, что вы можете это ТАК прочитать и только ВЫ можете именно ТАК прочитать. Другой это ТАК сделать не может. Я же никого не учу. Меня раздражает, когда родители и другие педагоги "ставят" - вот тут ты должен сделать голосом так, а рукой так… У детей свое ощущение мира и поэзии, свое чувствование роли. И для них эта игра должна быть еще увлекательнее, чем для взрослых. Для взрослых это ведь тоже - игра, правда?
ИМ: А если бы такая студия была у Вас в России? Я хочу сказать, что здесь есть свои очевидные языковые и культурные особенности. Русский язык, например: у Вас ведь есть еще очень большая подспудная - а для родителей, может, и первостепенная - задача погружения в естественную, пластичную русскую речь. Но есть и другие особенности в американской студии: то, например, что дети уже свободны. Когда я занималась с детьми советскими - или постсоветскими, - выяснялось, что вначале их надо было расковать, потому что даже в запредельной разнузданности и развязности нынешней все равно слышна прежняя советская несвобода, даже некоторая косность. А здесь дети растут изначально свободными. Иногда даже поведенчески неадекватными. Ноги на стол и все такое. То есть, вначале требуется сведение как раз к некоей несвободе, как во всяком искусстве, во всяком ремесле. Наложить несвободу, рамки, форму - а потом в ней проткнуть дырку. И у Вас тоже , наверное, задача: вначале эту естественность - сузить.
ЕС: Да, их надо организовывать. Они ужасно неорганизованны. Они не понимают, что такое коллективное творчество. В театре надо уметь друг друга слушать, а не только свою роль сказать хорошо. Они не умеют этого. Или возьмите вот обычную школу: дети после пятого класса не учатся вместе . Группы все время меняются. Никаких связей... Я могу сделать моноспектакль, но мне -то хочется - полноценный спектакль. Только через несколько лет они начинают понимать, что делают одно дело.
ИМ: Тут Вы выступаете как автор, не то чтобы кукольник - но все же… В Ваших руках сосредоточена огромная власть. Вы можете повернуть репертуар так и так, можете учить так и так, да? Я слышала однажды, Андрей Тарковский, выступая после показа "Зеркала", говорил, что режиссер подобен мужчине, а актер - женщине: актерскую работу лепит режиссер, и чем актер податливей, тем он, актер, лучше. Это было его видение мира, человеческое и профессиональное. И если принять эту систему, Вы выступаете тут именно в мужской роли, как режиссер, гончар. Я имею в виду - не режиссер спектакля, а режиссер ситуации. И Вы ее можете повернуть так и так. Я нахожу в этом для себя огромное волнение и трудность, меня иногда пугает эта власть, эти возможности. Потому что, мне кажется, у нас есть какая-то миссия, да? Есть чувство миссии. У меня, например, это то, что я называю гармонизацией в одной точке. Вот послала меня судьба в деревенский клуб - и я тут буду этим заниматься, на этом пятачке - совершенно неважно, где, потому что ведь в каждой точке сосредоточен весь мир.
То есть я хочу сказать, что можно делать и это, и это. Но вот есть какие-то мировые тенценции - к непокою, к конфронтации, а в искусстве - к тому, чтобы быть стилистически неприятным. Ёрничесто, которое стало модой (потому что это ведь нетрудно). И мне хочется этому воспротивиться. И Вы ведь тоже, я вижу, упрямо идете в какую-то сторону.
ЕС: Как ни странно, мне кажется, что это я нахожусь во власти детей, это я в их, а не они в моей власти. Да, я их учу думать: не должно быть просто произнесение слов - как и взрослый актер, ты должен понимать, что ты делаешь и почему ты это делаешь. Во что ты играешь. То есть, присутствуют изначальные задачи, которые я не определяю как задачи, но стараюсь все же ввести детей в правила игры. Но, конечно, всегда боишься такой ответственности. Особенно, когда занимаешься с маленькими детьми. Боишься навредить своими тенденциями, своим видением мира...
Надо, чтобы ребенку интересно было в это поиграть. А раз интересно - я как педагог должна постараться найти точки соприкосновения этого ребенка с этим вот характером. Возможно даже, что вначале это не вовпадает с решением спектакля. Но мне надо было вписать именно этого ребенка именно в эту пьесу, в эту роль. На это уходит больше времни, чем на постановку спектакля. Фактически, это построение всего здания пьесы заново.
ИМ: Но ведь остается и еще задача просто ремесла. Я видела, как Вы с ними делаете этюды…
ЕС: Да, это игра такая.
ИМ : …И тут уже другая задача - может быть, для Вас самой? Такой горшок, который надо просто хорошо сделать. Мне кажется, этого сейчас не хватает в мире: уважения к простым хорошо сделанным вещам.
ЕС: Да, да! Это очень важно, чтоб самой было не стыдно. Мне важно, чтоб они получали удовольствие от того, что они делают, но надо, чтоб это было заключено в определенную форму. Чтоб это не было бесформенным… монтажом. Если это театр - это должен быть театр. Они должны быть ответственны даже в этом маленьком деле. Я понимаю, что полтора часа в неделю - это ничто. Но даже за эти полтора часа должна быть с их стороны ответственность.
Мне ужасно обидно, когда дети приходят, не выучив стихотворения или не сделав домашнего задания (Елена Соловей занимается с детьми и русским языком, грамматикой. - ИМ) И родители не обращают внимания, потому что это игра. Но должно же быть уважение к делу? А то для чего же тогда?…И мне тогда просто стыдно. Даже не стыдно: обидно. Ведь это уходит моя жизнь - и их тоже.
ИМ: Из Ваших учителей кто, по-Вашему, ставил такую задачу? И вообще - кто из учителей Ваших сейчас оказывается Вам очень нужен в работе? Или просто из людей, даже напрямую не связанных с театром или кино, но почему-либо на Вас повлиявших? Какие люди и положения?
ЕС: У меня был замечательный педагог, еще когда я занималась в Студии Художественного Слова: Маргарита Рудольфовна Перлова. Она была потрясающим педагогом. Все дети, которые приходили к ней, не просто любили - очень верили ей. Понимаете, она никогда никого не разочаровывала. Мы не драмой занимались - художественным чтением, но каждый из нас реализовывал там себя. Я пришла туда, когда мне было 13-14 лет и занималась до 11-ого класса….
ИМ: А я, как оказалось, часто вспоминаю свою учительницу физики,
Маргариту Абрамовну Анисимову. Как она говорила: "Вы посмотрите, дети, какая красивая формула!", и было видно, что у нее самой дух захватывало от этой формулы, от связей всего со всем, а мы, дурачки, веселились… И вот сейчас, когда я говорю ученикам, что математическое решение правильное, но не элегантное, и потихоньку добиваюсь элегантного - я вспоминаю ее, и так часто! Фактически, эти учителя из прошлого - они ведь работают сейчас с нами.
ЕС: Да, и если бы я сделала сотую часть того, что она сделала с нами - я была бы счастлива.
ИМ: Лена, а вот могли Вы представить себе, что окажетесь в этом городке, что будете этим заниматься? Или это - приключение, которое с Вами произошло?
ЕС: Да нет, я всегда думала, что могут сложиться обстоятельства, когда я займусь преподаванием. Для актера это нормально.
ИМ: Да? А для меня то, что тут со мной происходит - приключение. У нас в журнале есть такая рубрика - "Плавание", в бодлеровском смысле. И для меня эмиграция - это прежде всего такое плавание. Мне вообще кажется, что зоркость человека, перенесенного в другой мир, в сущности, на другую планету - увеличивается. Что он становится более чутким к поворотам судьбы.
ЕС: Более ранимым. Более уязвимым.
ИМ: И эти броски в ту или другую сторону… Ночью на кухне - нью-джерсийской ночью - я включаю радио - и там Чайковский. И я думаю: ведь я именно тут полюбила и, мне кажется, поняла его, а в России я Чайковского и вообще русскую музыку, кроме Рахманинова, не слушала.
ЕС: Это обретение себя заново, узнавание. Мы себя перенесли в новое место - но мы себя не знали, и вот узнаем. Но мне все же больше нравится слово "обретение" - то есть реализация себя.
ИМ: Конца ведь - нет.
ЕС: Конечно. Только жалеешь, что большая часть жизни пройдена. Жалеешь, что не знаешь, что впереди. Может, это время, возраст, а может, эффект эмиграции. Каждое мгновение - бесценно. Раньше мы этого не чувствовали. Позади много сделанного, и не зря же, не в пустой колодец…И здесь, может, по инерции, хочется той же наполненности времени. И будет безумно жалко, если оно уйдет в никуда. Нет, конечно ничего никуда не уходит, если даже не зниматься студией. Но хочется много сделать и много отдать. Ведь ты что-то умеешь.И хочется, чтоб это не осталось с тобой - это тоже, видимо, инерция профессии. Мне кажется, актерская профессия созвучна любви. Можно заниматься чем угодно - чтоб жить, чтоб заработать на жизнь.Но необходима отдача себя, без нее просто невозможно жить. А в учительстве - есть этот момент. И не потому, что себя тратишь… Нет, нет, это не новая роль, это ты сам.
ИМ: Не отслоенный от себя… Помните, мы говорили, что есть авторская позиция, демиурга, а есть ролевая. И авторская без любви невозможна. Преподавать, или вот журнал делать - невозможно без любви, это будет мучение. Но ведь любить иногда - трудно. Ребенок - это ведь уже данность, уже сложившаяся душа, и не каждую можно - полюбить. Есть ведь такие, с которыми ты можешь только ладить?
ЕС: Мне кажется, это вопрос терпения. Иногда его просто не хватает.
ИМ: И о-добрить - можно любого человека?
ЕС: Мне кажется, да, только для этого нужно терпение. Как в "Маленьком принце" - чтобы приручить, нужно время и терпение.
ИМ: Помните норштейновского Волчка? Это мой любимый герой. Он обживает мир. Он в эти паузы между временами, в эти ужасные паузы - хранит очаг. Картошечку печет... Он все одомашнивает и очеловечивает. Может, в этом наша задача - где бы мы ни оказались: в леске, на полосе отчуждения - продержаться, не дать всему этому исчезнуть. Вы как-то сказали удивительную фразу, в одном интервью: "Я не могу жить в состоянии конфликта". То есть не просто "не хочу" - не могу.
ЕС: Мне кажется, это женское . И еще - я могу жить сама с собой. Но я не могу жить в беззвучном мире. Мне нужна жизнь вокруг, звуки мира. Разговоры какие-то, на любом языке, не важно, понимаю я или нет. Я боюсь беззвучия. Беззвучие для меня - ужасно.
ИМ: Случайный, нами не выбираемый звук.
ЕС: Да, такой, какой оказался.
10 июня 2006 года. Fair Lawn, Нью-Джерси
|