Перебирая свои - да и не только свои - юношеские стихи, я поражаюсь обилию в них жухлой листвы, никлой прозябаемости, древесной цвели, всякого рода растительной и животной гнилятины. Этому словесному гумусу даже самые несовершенные поэтические упражнения обязаны глубоким чёрным отливом, прокалённой густотой. В них, стихах, пахнет тлением, ибо тление - процесс окислительный, чреватый накоплением "сладкого" гумуса. Ещё в них пахнет гниением с его восстановительной энергией, без которой было бы невозможно образование "кислого" гумуса. Юность ещё не порвала с детством, ей ещё доступны и воздух, и теплота, и влажность. Она знается с червями, муравьями, полевыми мышами. В жизни стихов гумусовая органика имеет решающее значение: она является источником активности, запасным складом азота, она придаёт стихам рыхлость, увеличивает их влагоёмкость, проницаемость для воды и воздуха, наконец, нагреваемость. Пока горизонт жизни кажется далёким, мы готовы, не дрогнув, и перепреть, и обратиться в тлю, и испрашиться. Определённо могу сказать, что собирание словарного перегноя в юности, его минерализация и штабелировка происходили сами собой, без плана и осмысления. ГА вспаханных книг тоже шли в безымянный сладко-кислый гумус. То, что доходило до сердца, сотрясало душу, становилось своим, присваивалось без зазрения. Сам процесс перегнаивания был под стать творчеству и казался куда более важным, нежели чьё-то писательское честолюбие. Собственное ячество било через край и не оставляло места ни кавычкам, ни именам, ни отчествам авторов.
Грубо, очень грубо говоря, все писатели и поэты - почвенники, ибо все они работают с естественноисторическим телом , называемым языком (Я.). Есть множество обстоятельств, определяющих нищету или состоятельность Я. Черви, жуки, личинки, грызуны, растения своими отмершими частями и экскрементами производят его гумификацию. В Англии мне доводилось вести наблюдения за дождевыми червями, чьи ежегодные извержения в виде слизи могли бы покрыть весь словарный

2

запас слоем в полсантиметра толщины. В говорах Дании благодаря исключительно червям образовался слой плодородной речевой материи. В южно-русском диалекте кучки, выброшенные сусликами, хомяками, сурками и слепцами-кротами, радикально изменили языковой ландшафт (2-3 тыс. куб.саж. на 1 кв. версту). В последнее время установлена, но пока мало изучена, роль микроорганизмов, особенно бактерий и сапрофитных грибков, в деле языкообразования.
Классификационные названия многих Я. основаны на их окраске: сырые Я., каштановые Я., спелые Я. Под мощностью Я. должно понимать толщину выветренного и содержащего перегнойные вещества слоя, от поверхности до материнской породы. По величине диаметра отдельностей принято разделять языковые пласты на следующие категории: крупноореховатые (диаметром более 7 мм.), мелкоореховатые (7-5 мм.), пороховидные ( 1-0,5 мм.), пылеватые (менее 0,5 мм.). Своим происхождением структура Я. обязана деятельности корней, червям, растрескиванию при высыхании и т.п. Кроме указанных, на структуре сказываются количество и характер песчаных зёрен, хряща, гальки, валунов, железистых или известковых включений, наличие кротовин, ходов червей и пр. На этом основании, а также на гигроскопичности Я. (способности поглощать влагу) большинство языковедов определяют общую производительность Я. Содержание перегноя служит подспорьем и при систематике Я., так как обусловливает его цвет и мощность. Скважность же или пористость Я. определяется объёмом промежутков между твёрдыми согласными, а связность и крепость - сопротивлением гласных и согласных раздавливанию и разрыву. Наибольшей влагоёмкостью обладают Я. богатые гумусом, наименьшей - песчаные наречия. Влажность Я. есть весовое содержание в нём гигроскопической воды. Между Я. и атмосферой совершается постоянный обмен газов, причём первый отдаёт избыток углекислоты, а вторая снабжает Я. кислородом.

К коренным Я. относят:
1). Кварцевые и кремнистосланцеватые
2). Известковослюдистосланцеватые
3). Гранитные и порфировые
4). Грюнштайновые

3

К наносным Я. относят:
1). Слоистосуглинистые
2). Глинистоперегнойные и супесчаноперегнойные

Весь же Я. с водою и гумусом называют "пахотным" Я. Перечисленные классификации не дают полного представления о Я., потому что европейские Я. зачастую тонки и изменены культурой. В России же с её равнинным рельефом и естественным мощным Я. его можно изучать как естественноисторическое тело (см. "Труды почвенной комиссии"). Воздух свободно пропускает солнечные лучи на русский Я. Огромный запас тепловой энергии, накопляемый благодаря поглощению русским Я. солнечных лучей, поверхностные его слои затем расходуют мало-помалу.
Для исследования теплоты в различных пластах Я. используются особые языковые градусники (лингвотермометры). Шарик подобного градусника окружён салом или парафином, смешанным с металлическими опилками, чтобы во время вытягивания градусника из глубины зафиксированная температура не успела измениться. Такой градусник, заключённый в металлическую оправу, укрепляется на деревянном стержне и вместе с этим стержнем вставляется в футляр из дерева, глины, стекла или рогового каучука (эбонита). В Париже градусник, установленный в подвале Национальной библиотеки на глубине 26 м. в течение пятнадцати лет показывал одну и ту же температуру 11,82*.
Температура Я. в значительной мере определяет состояние общественного здоровья, в том числе распространение эпидемий. Более того, смертность населения не в малой степени зависит от того Я., на котором оно общается. Удаление языковых нечистот способно улучшить общественное здоровье. Наиболее опасными местами можно признать ложбины, в которых легко застаиваются социальные нечистоты. Сырой Я. неблагоприятно отзывается на общественном фундаменте и стенах. В густонаселённых местах к языковой ауре примешивается светильный газ, что нередко даёт повод к отравлению людей. Запах газа в этом случае не указывает на грозящую опасность, так как светильный газ, проходя через Я., теряет свой специфический запах. Чаще всего случаи отравления людей наблюдаются зимой, когда

4

газообразный Я. с особенной энергией устремляется в человеческие жилища. Тем же объясняется нередкая гибель людей, спускающихся в запущенные колодцы в поисках речевой плесени.
В местах человеческого скопления поверхностные пласты Я. подвергаются загрязнению органическими отбросами: экскрементами людей и животных, помоями из кухонь, боен, прачечных. В загаженных веками Я. старинных городов скапливается до 18 граммов азота на килограмм сухой речи. Причём в центральных районах городов Я. грязнее, чем на окраинах: в Москве загрязнение Я. от центра к периферии уменьшается. В Кремле и Китай-городе из многих проб было найдено 4,4 грм.азота, в Белом городе 2,4 грм., в Земляном городе 1,6 грм. и в Замоскворечье 0,8 грм. Самоочищение Я. происходит в первую голову благодаря языковым водам. Происхождение языковых вод - вопрос до сих пор тёмный. Воззрения древних и средневековых исследователей можно свести к двум выводам. По одному происхождение языковых ключей, рек, источников приписывается атмосферным осадкам и их просачиванию. По другому, представителем которого является Сенека, подземные ресурсы считались результатом деятельности сил внутренних, вулканических. Благодаря этим силам, по Сенеке, Я. циркулирует, как кровь по жилам. Периодичность речевых половодий учёный сравнивал с периодичностью таких болезней как лихорадка, подагра, менструация.
О чём я? Чем суженней горизонт жизни, чем нахрапистей и гуще дыхание почвы, тем мудрей кажется юность с её животной тягой к перегною. Кто вырос из него, тот в него и вернётся. Пусть безымянным, раскавыченным, но родным, гнилявым, тленным.


К оглавлению

одной ногой в перегное
стихийное бедствие в Праге
вдогонку книге стихов
колониальная грусть
машина пространства
онтаренко и атфеев
чаще наблюдается у женщин и детей
возлюбленный
лучшие фильмы нашей жизни
не может быть
музей английского детства
был помнивши
воспоминание об анатолийской ковровщице
пиявки для одалиски
пощёчина официанту
из семейного альбома

       Несколько дней в августе 2002 года Прага стояла в воде: сначала по щиколотку, после по пояс, потом по горло. В теленовостях я увидел краем глаза дом на столичном островке Кампа, залитом Влтавой. Вернее это был не дом, а черепичная крыша дома - всё прочее было напрочь затоплено. Я узнал эту багровую крышу: года три назад, когда я жил ещё на Шопеновой, я собирался снять романтичный домик на Кампе, но в конце концов переселился в Катержинки, поближе к больницам и диспансерам. Я представил себе комнаты, которые я когда-то оценивающе рассматривал, представил, что я вселился туда, представил свои вещи, мебель, рукописи и диски, пухнущие в воде, и развеселился. Особенно меня радовали фотографии: вышедшие из берегов лица близких и друзей, которые уже никогда не просохли бы, так и остались бы на дне жизни. Поздно вечером я спустился к реке. Её оцепили и подойти к набережной было невозможно. Я стоял в толпе зевак. У каждого второго в руках был фотоаппарат. Зеваки высоко поднимали руки и щелкали камерами наугад. Лампы и фонари не горели. В темноте группы людей, особенно подростков, выглядели подозрительно. Я трусливо вернулся домой. Мне захотелось послушать музыку, не просто музыку, а струнный квартет ми минор "Из моей жизни" Бедржиха Сметаны. По-чешски название этого опуса звучит смешно: "З мего живота". Композитор сочинял квартет почти глухим. Сочинительство отвлекало его от страха, боли, чесотки, всех кошмаров, сопутствующих сифилису. В четвёртой части квартета есть назойливые звуки, воссоздающие глухоту, её приход и нарастание, её зуд и стректоню. Я открыл настежь окно и включил проигрыватель. 23 апреля 1884 года Сметану привезли в сумасшедший дом в Катержинки. Мои окна в упор глядят на окна этого заведения, ныне отделения реанимации. Здесь Сметана прожил последних двадцать дней. Семью он не узнавал, приступы буйства чередовались с полной апатией, он утратил дар речи, бредил вслух. Теперь окна бывшего сумасшедшего дома всегда прикрыты жалюзи, но, думаю, музыку они пропускают. Мне даже кажется, что с моим приездом дом напротив ожил: по его залам и палатам вечерами бродит музыка. В ту ночь я долго не мог уснуть, а в шесть утра над моим районом начали кружить вертолёты. Голоса спасателей, предупреждающих об опасности, были слышны так отчётливо, словно я забыл выключить телевизор. Чаще всего произносилось слово "эвакуация". Я вспомнил сразу все фильмы про войну, про приход в город оккупантов, про евреев, которые решили не уезжать, потому что в Первую мировую с немцами можно было поладить... Днём я пошёл в Старый Город. Парижская, одна из самых элегантных и фешенебельных улиц Европы, за несколько дней преобразилась в убогий проспект райцентра. На мостовой валялись автомобильные камеры, бочки, брёвна, бидоны: кто-то собирался спасаться на них, но то ли не успел, то ли вода отступила. Брусчатка воняла илом и тиной. На влажном песке лежали дохлые мальки и ящерицы. Я поднял одну, и она внезапно прокусила мне палец. Я достал платок, но он быстро разбух от крови. В те дни я переживал разрыв с женщиной, которую любил больше жизни. Так, кажется, принято говорить. На самом деле она и была моей жизнью, по крайней мере, входила в состав жизни, входила естественно, без малейшего усилия, как будто мы познакомились уже не взрослыми людьми, а родились сразу рядышком. И если б не наводнение, я бы, скорее всего, умер. Нет, не скорее всего, а точно, совершенно точно умер.


К оглавлению

       Современных голландцев часто попрекают предками: мол, те были богатырями, вон как кистью работали - что большие голландцы, что малые. Попрекают напрасно. Кто бывал в Амстердаме, тот непременно обратил внимание на незашторенные окна жилых домов. Глаз от этих окон не оторвёшь: что ни интерьер, то произведение искусства. Искусство гениев-одиночек в современном Амстердаме стало подлинно народным. А родилось подлинно народное искусство благодаря врагам-оккупантам: подозрительный принц Альба (ХY1 век) запрещал голландцам прятаться за шторами, занавесями, жалюзи.
Лирика - это Амстердам. Эдгар Дега заметил, что художник начинает работу над произведением искусства примерно с таким же чувством, с каким преступник совершает злодеяние. Действительно, книга лирики - это взлом. Поэт распахивает окна, взламывает двери не только своей жизни, но и жизни близких. "Окно открыть, что жилы отворить",-писал Пастернак. Но отворить свои жилы - это одно, а вот чужие...
Однажды полузнакомая официантка в пражском ресторане рассказала мне, за что она бросила мужа в России. Он ей изменял, но не просто изменял, а всякий раз приходил и каялся. Можно подсчитать, сколько у него было кайфов. Во-первых, собственно физиологический, во-вторых, предчувствие раскаяния, в-третьих, сама процедура раскаяния. Лично мне этот тип глубоко неприятен. Но чем-то лирика на него смахивает. Сначала - интимность сочинительства, почти одновременно - предвосхищение публичного жеста, и, наконец, сам жест. Так что поэту не стоит обольщаться в отношении поэзии. Но поскольку она - призвание, то ему ничего не остаётся, кроме как сжиться с этой маленькой преступницей.


К оглавлению

       На кухне нашей лондонской квартиры добрый десяток лет висела политическая карта мира. Мой сын Петя с гордостью поглядывал на нее, точнее, на шестую часть суши, где когда-то жили его родители. Дети эмигрантов, даже политэмигрантов, часто болеют различными видами патриотизма. Патриотизм моего сына носил, я бы сказал, спортивный характер: ...зато нас больше, зато у нас раздольней, зато мы мощней... Жили мы тогда в эдвардианском доме, построенном в начале века. Может быть, до войны там тоже жил мальчик, не Петя, а Питер, и у Питера тоже была карта мира. Но она не висела, а, свернутая в трубку, лежала в парусиновом футляре. Футляр Питер хранил в дедовом морском сундуке вместе с биноклем, кителем из альпага и книгой Барнеби "Поездка в Хиву". Время от времени Питер доставал из сундука футляр, извлекал из него карту и разворачивал ее. Кровь ударяла ему в голову. Он лопался от гордости, разглядывая одну четвертую часть суши, выкрашенную в нежно-розовый цвет. Это было его отечество, Британская Империя.
Запах этой Империи впервые ударил мне в нос, когда в самом начале лондонской жизни меня пригласили на ужин английские знакомые. Империя с порога омерзительно шибала куркумовым корнем, заглушавшим аромат баранины и капусты. Весь вечер я протосковал по запаху иной Империи: запаху шашлыка, лаваша, хмели-сунели. Наши Востоки разнились. Их Восток начинался за Суэцем.
Сколько морской и океанской воды утекло с тех пор, как англичане назвали свой крайний западный мыс Концом Земли? Вест-Индская линия, Ист-Индская компания, Пиренейско-восточное пароходство отменили конец земли. Как писал Джозеф Конрад: "Это могло случиться только в Англии, где люди и море - если можно так выразиться - соприкасаются..." Почтовые двухмачтовики, паровые угольщики, клипера-чистюли выходили из Темзы, оставив позади визг лебедок, хруст якорей, брань докеров. На борту одного из таких судов, описанных Конрадом, был герб с девизом: "Делай или умри".
До сих пор английские музеи и блошиные рынки завалены и заставлены не всякой, а особой колониальной всячиной. Сколько книг, пронизанных колониальной грустью, издается и переиздается по сей день: "Жизнь английской леди в Дели времен Великих Моголов", "Путешествия по Индии и Китаю в поисках чая", "Кашмирская шаль", "Индийские приправы"... Сколько семейных альбомов нации - с иллюстрациями, репродукциями и фотографиями - посвящены имперскому прошлому. Ностальгии не стесняются: ни к политике, ни к морали она не имеет отношения. Историческая ностальгия - это тоска по роду, по семейному древу. Мне кажется, в шелесте плетеных штор, этих жалких парусов нынешних лондонских полукоммуналок-полумеблирашек, еще слышен шорох дамских кружев, воланов и лент, теребимых бризом. Плаванье из метрополии в колонию могло длиться неделями. Пассажиру позволялось загрузить до 125 килограммов одежды и снаряжения. Женщины везли все, кроме папильоток: из-за угрозы пожара брать их на борт воспрещалось. Ночью, спасаясь от духоты, пассажиры спали на палубе, от солнца укрывались в каютах, на закате танцевали, офицеры флиртовали с невестами, плывущими к женихам в Малайю или Бирму, по палубе прогуливались мужчины в белых кителях и черных клубных брюках, дамы в модных вортовских платьях с кринолином. При этом плантаторы не смешивались с клерками, а те держались в стороне от миссионеров. Все ненужное хранилось под ярлыком not wanted on voyage: к дальним берегам везли запас консервов на несколько месяцев, снаряжение для сафари, купленное в магазине "Хэрродс", сетки и занавесы от комаров, найденные в лавке "Сёрвайвел" ("Выживание") возле лондонского вокзала Юстон, непромокаемую одежду "барберри" из крепчайшей ткани, которой не страшны ни шипы, ни колючки, ни муссоны, зеленые брезентовые ведра, складные стулья, фонари "молния". Все это добро хранилось в чемоданах, обитых - назло насекомым - оловом и жестью.
Когда все это было? Не так уж давно. Рано, рано еще зариться археологам на руины этой Империи. Мой друг, внук управляющего лесным хозяйством Индийского субконтинента Фрэнк Уильямс, рассказывал мне, как однажды его мать пришла на железнодорожную станцию в Пенджабе и спросила: "Когда ближайший поезд на Бомбей?" Ей ответили: "Когда прикажете, госпожа-сагиб". Помню в моем детском кляссере одну из первых марок Пакистана с изображением песочных часов. Надо спросить Фрэнка, не было ли у него такой марочки.
Как жили госпожи-сагибы вдали от дома? Как и дома, пили утренний чай, который слуги подавали прямо в спальню, примеряли платья к обеду, самолично - слугам такое не доверишь - нарезали цветы в саду, пили чай в четыре пополудни, закатывали пиры в день рождения монарха. Камышовое кресло на веранде в тени пальмовых листьев, скамеечка для ног, чтоб не дотянулись скорпионы и сороконожки, треск ледышки, брошенной в бокал с джином и тоником (тоник непременно, в нем хинин - средство от малярии). Впрочем, всему свое время: лед из Англии в Индию начали импортировать только в 1840 году, а электрический вентилятор появился век спустя. До вентилятора господ обмахивали опахалами, так сказать, с дистанционным управлением. Это было громоздкое сооружение. Опахало из дешевого миткаля подвешивали к потолку прямо над господским ложем. В движение его приводили шнуром из соседней комнаты. Таким образом, меняя слуг, можно было всю ночь наслаждаться рукотворным ветерком. Чтобы было прохладней, комнаты особенно не заставляли: плетеная мебель из тростника и бамбука, вместо жаркой шерсти прохладные коврики из волокон кокоса или агавы. На ковриках рябая тень от жалюзи. Когда из-за жары становилось невмоготу, отправлялись на слонах в Гималаи. Караван растягивался на несколько миль. Впереди прислуга везла шатры. Их успевали натянуть к прибытию господ. Шатры обставляли койками с пробковыми матрасами, этажерками с любимыми книгами, пальмами в вазонах, чемоданами-комодами с выдвижными ящиками. На стены вешали картины, гитары, ружья. Госпожи-сагибы возвращались домой, а после в Англию, с индийскими саблями, шкурами застреленных зверей, чучелами леопардов.
Господа-сагибы жили сугубо мужской жизнью. На фотографиях, снятых в старейшем Мадрасском клубе и в Бомбейском яхт-клубе, женщины мне не попадались. Их прятали в так называемые клубные "курятники", откуда можно было по внутреннему телефону заказать спиртное. На снимках колониальные клубы трудно отличить от лондонских. Но одна деталь всегда выдает восточный интерьер: вентиляторы. В клубе получали и читали корреспонденцию, съедали ланч, говорили за бильярдом о политике, дремали в библиотеке, порой оставались переночевать. В клубных библиотеках - и нигде больше - можно было посидеть в кожаных креслах. Индийский климат сжирал их с потрохами, как, впрочем, и книги. От зноя и влаги трескались переплеты, страницы подъедались насекомыми и плесенью. Короче, жизнь била ключом: кладбища стремительно заселялись благодаря туземным болезням и сплину.
Полистаем альбом еще. Джентльмены после обеда пьют порт и мадеру, дамы и джентльмены танцуют шотландский рил, джентльмены играют в поло, горит индийским пламенем голубой пунш (слово "пунш" протекло в английский из хинди), гости на званом обеде укутывают ноги наволочками - это от комаров, и на всех - пробковые шлемы: строгие мужские, отороченные кружевным муслином дамские, почти игрушечные детские.
"Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с кларетом и наши склоненные лица".
- Это Джозеф Конрад, - угадывает сын.
Мы сидим в "Фортнум энд Мейсон" на Пиккадилли, пьем настоящий индийский чай.
- Почему тебя тянет в Индию, - бурчу я. - Голос крови? Но мы ее там не проливали. Скажи, почему?
Питер молча косит в окно.



К оглавлению

       В середине восьмидесятых я побывал на Афоне, в Греции. На пароходике с гальюном без обозначения пола - пол на этом пароходике всегда один, мужской - мы отчалили из деревушки Уранополь и спустя два часа причалили в другом веке. В Карие, центре монашеского заповедника, я зашел в трактир и спросил супу. Мне принесли тарелку с двумя плавающими мухами. Они не барахтались: их души вознеслись на небеса еще из котла вместе с паром. Я тотчас вспомнил распивочную, где Раскольникову бросились в глаза дурно пахнущие крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба. Этот стремительный перелет в шестидесятые годы прошлого столетия меня почему-то не обрадовал. Брезгливость, к моему изумлению, перевесила и любовь к литературе, и любопытство. Я продержался на Афоне всего трое суток и с облегчением вернулся в свою эпоху. Запомнил только то, что захотелось запомнить. Скажем, дремучую тишину или паломника Джона, забубенного клерка из Форин Офиса. Мы дотопали с ним из Карие до ближайшего монастыря часам к пяти. Но солнечный монастырский циферблат показывал другое время: византийское. По нему вечер уже уступал место ночи. Наверное, в византийской словесности вместо нашего штампа "в палящих лучах полдневного солнца" кочевали штампы вроде "твоя любовь обрушилась на меня, как любовь женщины, в полдень, при свете луны"... "провидению свойственно промышлять о всех существах в полночь, засветло". Транзитный Уранополь показался мне после Афона таким родным, что я, празднуя каждую минуту жизни, проторчал в его тавернах добрую неделю.
Про этот стыдный эпизод в своей писательской биографии я вспомнил, прилетев из Мюнхена в С.-Петербург в июне 1993 года. Было прохладно, но в голову лезла цитата из того же "Преступления и наказания": "На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу...". Новый Петербург источал запах времени, из которого я эмигрировал давным-давно. Благодаря этим двум путешествиям я понял, что машина времени доступна каждому, но называть ее должно "машиной пространства". Расчетливо смени пространство - и ты в ином календаре.
В эмиграции меня часто мучили угрызения совести: почему я не скучаю по родине? Может, я бесчувственный чурбан, бесслезная скотина? В Мюнхене в своем телеящике я нашел и полюбил турецкий канал "Евразия". Он показывает передачи в духе "Голубого огонька" начала шестидесятых. Гости турецкого "Огонька" сидят за столиками, пьют кофе, танцуют под эстрадные песенки. Потом дикторши в сорочках-вышиванках что-то говорят об Ашгабаде или Баку, выпавших в осадок русской истории. И снова густой кофе, сладкие мелодии, гибкие кисти. Однажды сын застукал меня у телевизора, и мои акции в его вестернизированных глазах, боюсь, упали. Он вышел, бормоча: "Тоскуешь по шестидесятым, бедняга".
Да, родина не только место, где ты вырос, но и время. Это не сразу бросается в глаза, потому что место остается, в него можно вернуться, а время чуть что - и хлопает дверью, в него возвращаются лишь те, кто знает секрет "машины пространства". Может быть, на вопрос о родине нужно отвечать не названием страны, а перечислением минут, месяцев, десятилетий. Может быть, все, что осталось от моей родины, - турецкий телеканал "Евразия"...


К оглавлению

       Стоило судье свистнуть, как Онтаренко устремлялся к центру ковра. Ноги и руки становились длиннее, грудная клетка вздувалась, шея набычивалась. Он обрушивался, как лавина или тропический ливень. Противник попадал в непролазные джунгли, в заросли лиан. Начинался Лаокоон, и Онтаренко был одновременно отцом, сыновьми и змеями. Противнику отводилась эпизодическая роль. Любимым приемом Онтаренко был "обвив". Он запускал свою лиану в прорву между соперниковых ног, она обвивала чужую голень, Онтаренко прогибался назад до звона в позвоночнике. Что-то взлетало, парило, плюхалось. Пантомима завершалась хлопком ладони о ковер: противник молил о пощаде.
Атфеев был из хорошей семьи. Он был похож на актера, прославившегося исполнением Гамлета. Короткие волосы, зачесанные вниз, красиво очерченные залысины, водянистые глаза. Все в его фигуре было показательно: бицепсы, трицепсы, лодыжки. С него можно было рисовать анатомические таблицы. И если у тела бывает культура, то его тело было в высшей степени культурно. Он был физическим комплиментом всему роду человеческому. Побеждал Атфеев всегда "чисто", но не торопился этого делать. Мускулы его напрягались так редко, нога была так экономна, что любое телодвижение - взлет брови, выдох, перекат желваков - становилось событием, и можно было ликовать оттого, что тебе посчастливилось быть свидетелем этого события. Но если уж Атфеев заносил ногу, чтобы продемонстрировать классическую подсечку, то в этот миг решались судьбы мира. Каждый член, каждый орган его тела мог в любое мгновенье задаться гамлетовским вопросом и отважно решить его. Атфеев не желал побеждать: это было слишком мелко и суетно. Да он и не делал ничего, чтобы победить. Просто победа сама выбирала его, и он, чтобы не показаться высокомерным, почтительно подставлял чело венку.
Жизнь не должна была сводить Онтаренко и Атфеева и не делала этого. Но у судьбы свой норов. Онтаренко боролся в среднем, Атфеев - в полусреднем весе. В 196... году на первенстве республиканского совета "Динамо" Атфеев завесил на 450 граммов больше нормы. До завершения взвешивания оставалось четыре часа. Тренер накинул на голого Атфеева плащ, вытолкал его на улицу, поймал такси и рванул на стадион. Там он нанял поливальную машину, и в течение трех с половиной часов Атфеев, вцепившись в цистерну, бегал по гаревой дорожке. Сбросил он только 250 граммов в виде пота и соли. Тело его было идеальным, и сбрасывать было нечего. Так Атфеев оказался в одной весовой категории с Онтаренко.
На финальную схватку в воскресенье собралась тьма народа: девушки с прической "Бабетта", милиция, КГБ не при исполнении, подростки с горящими глазами. Ждали праздника, ждали трагедии с катарсисом. Лица у всех были одухотворенными и красивыми. Схватка длилась сорок секунд. Онтаренко взлетел, словно это была не борьба, а прыжки в высоту, все оцепенели, его ноги чиркнули, как ножницы, раздался спичечный щелчок, тренер вбежал на ковер и выволок Атфеева. Тренер плакал. Медсестра кинулась к краю ковра и вонзила в Атфеева шприц. На полуголого борца накинули плащ и увезли на "скорой помощи". Было тихо-тихо. Трещина ли, перелом - все равно это было оскорбительно.
На этом борцовская карьера Онтаренко и Атфеева кончилась. Первый спился, второй стал тренером, написал несколько книг о самбо и дзюдо. Их тогда было несколько, гениев самбо: солдат-пограничник Анчиашвили, вдохновенный двоечник Виталька Икулин, жлобоватый Арон Оголюбов, самый молодой в республике мастер спорта Валя Померанцев. Где они все теперь? Да и важно ли это? Но как замирали сердца, как перехватывало дыхание, когда в воздухе мелькала лодыжка гения и чье-то тело глухо впечатывалось в маты.


К оглавлению

       Мужчины и растения способны плакать. Попробуйте просверлить отверстие в стволе, полоснуть кору электропилой, отсечь ветку ножом или топором, и растение тотчас пустит слезу. Плакать может даже пень на срезе. Особенно ранимы растения весной в период набухания почек (так наз. весенний плач). Ценители берёзового сока сверлят кору дерева именно в эту пору. Помимо берёзы, любят всплакнуть клён, бук, виноградная лоза. Выделению слёз способствует повышение температуры воздуха. В тропических лесах из-за слабого испарения листья могут разразиться непроизвольным ливневым плачем.
Из всех мужчин громче всех на свете плакал пророк Иеремия. Можно сказать, что ему удалось создать жанровый канон плача. Падение Иерусалима, опустошение Иудеи и пленение народа иудейского вавилонянами глубоко опечалили Иеремию, но решающую роль в формообразовании жанра сыграл лирический дар пророка: " Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал как вдова...Горько плачет он ночью, и слёзы его на ланитах его...око моё, око моё изливает воды... Потоки вод изливает око моё о гибели дщери народа моего". Дщерь, она же вдова и данница - это столица, Иерусалим. Горько-солёный плач Иеремии набирает мощь с каждым стихом и звучит едва ли не ликующе: "Лей ручьём слёзы день и ночь, не давай себе покоя, не спускай зениц очей твоих". Даже из скорби норовит человек извлечь удовольствие.
Несколько слов о слёзно-носовом канале, слёзном аппарате и слёзных железах. У зародышей гадов, птиц и млекопитающих канал имеет форму желобка. У человека этот канал раздваивается и завершается слёзной точкой (punctum lacrymale). В отличие от амфибий, у гадов и людей слёзная железа дифференцируется: одна ложится у носового угла век, а другая - у височного угла глаз, дабы увлажнять их поверхность. Слёзный путь ведёт слезу в канал. Так наз. полулунная складка, особенно развитая у малайцев и негров, поглощает слёзный поток. В углу глаза лежит слёзное озеро (lacus lacrymalis), откуда слеза поступает через слёзные пункты в носовую полость. Острое воспаление слёзной железы лечат теплом, в том числе душевным. При сужении канальцев слёзы не проходят в слёзный

2

мешок и текут по щеке. Лечение - оперативное. По обстоятельствам. Последствием безучастности бывает упорное слезотечение, усугубляемое ветром, холодом, чёрствым хлебом, так наз. глухотой. В каждой глазнице человека имеются две слёзных железы. Они-то и выделяют водянистую жидкость, в состав которой входят вода, поваренная соль и слизь (муцин). Через десять тонких трубочек (выводных протоков) слёзы поступают на поверхность слёзного яблока, откуда при частом закрывании век прогоняются к особой выемке во внутреннем углу глаза (см. выше с л ё з н о е о з е р о), где всасываются слёзными точками. При этом слёзы, которые сначала поступают во внутриклеточные секреторные капилляры, впоследствии изливаются в канал и через системы вставочных и выводных трубок попадают в коньюнктивальный мешок.
Повторяю. Слёзы - это слизь, жир, белок, эпителий, хлористый натрий, фосфорнокислый натрий, известь. Естественно, что они (слёзы) дают слабощелочную реакцию и обнаруживают солоноватый вкус. Положительно, что они поддерживают глаз во влажном состоянии, хотя и выделяются при плаче, рыдании, вое, стенании. Через край век влага переливается в результате усиленного слёзотечения, зависящего от чувствительности так наз. души, а также глубины обиды, досады, горя, радости и прочих душевных движений. Воля бессильна над актом слёзоотделения. Грудные дети во время плача и рыданий не проливают слёз. Глаза их остаются сухими. Женщины более склонны к слезам нежели мужчины из-за большей возбудимости слёзоотделительного аппарата. С течением лет способность людей к проливанию слёз ослабевает почти до полного исчезновения.
Стоит отметить, что культура слёз напрочь отсутствует у некоторых племён Африки (терр. бывшей Танганьики) и индейцев Северной Америки. В июле 1913 года марбургский профессор Гном Цумбайшпиль предпринял попытку привить культуру причитаний (нем. Totenklagelied, франц. и англ. lamentation) в одном из племён чироки (самоназв. ани юн уия). С этой целью он привёз к индейцам трёх олонецких плакальщиц. Эксперимент продолжался год, вплоть до начала Первой мировой войны. Записи и дневники Г.Цумбайшпиля, как и он сам, исчезли, но в частном письме доценту Эдинбургского университета Дуорфу Маклаю немецкий исследователь не без горечи констатирует "непробиваемость" краcнокожих. Скромного успеха плакальщицам удалось добиться лишь с детьми трёх-четырх лет.

3

Группа детей из 12 человек за 9 месяцев наплакала 320 граммов слёз. Химический состав детских слёз Г.Цумбайшпиль намеревался подвергнуть анализу в Марбурге, в который он так и не вернулся. Что до Д.Маклая, то он погиб в июле 1917 года под Ипром, не сумев оперативно воспользоваться противогазом во время химической атаки противника. О судьбе олонецких плакальщиц и вовсе ничего не известно, но, судя по прецедентам, они должны были влиться в брачно-родовую структуру чироки и отказаться от традиционного оплакивания невест, рекрутов и усопших (так наз. покойнишного воя).
В заключение - о физиологических характеристиках плача. Он сопровождается особой мимикой и изменением дыхания. При плаче за вдыханием следует не одно выдыхание, а ряд то коротких, то протяжных выдыханий с изменчивым ритмом. Подобно хохоту, плач сопровождается попеременно протяжными и отрывочными голосовыми звуками. Сходство механизмов плача и хохота часто мешает отличить плачущего человека от хохочущего. Дело решает мимика. Она резко рознится у человека в радости и в горе. При плаче происходит нахмуривание т.е. притягивание бровей вниз и внутрь к основанию носа, веки плотно закрываются и производят морщины вокруг глаза, пирамидальные мышцы носа сокращаются.
В научной лексике форма и свойство слезы могут использоваться фигурально. См. с л ё з к и в ботанике (народные названия некоторых видов гвоздики, трясунки, грушанки), с л е з н и к в архитектуре (оконный желобок для стока воды), с л ё з ы с в. Л а в р е н т и я в астрономии (поток падающих звёзд в августе, в день св. Лаврентия).

г. Венеция

       Как раз рассматривала книгу с фотографиями о России. Там такие лица, что у меня кровь застыла от ужаса, но тоже просто от изумления. Снимки бытовые. Так себе представляла, как ты там расхаживал и их рассматривал, а может быть, даже не замечал, только здесь замечаешь ужасных немцев, так как другой ужас.
Вернулась с женского такого вечера - там танцевала танцовщица турецкие и арабские танцы - животом. Только для женщин- У нее была такая фигура, как у меня, хотя я, смотря на нее, думала, что я худее, но, придя домой и рассмотрев себя в зеркале, увидела, что точно та же самая, только не умею так крутить животом.
Часто разговариваю с тобой, так и то мне приходится все переводить на русский: так и живу в трех речах. Про любовь тоже не могу много сказать, так как не страдаю, а живу в глубокой связи с тобой, такой глубокой, что почти без эротики.
Я сегодняшний вечер пол влиянием шока от судьбы арабской женщины. Встретила на прогулке бывшего коллегу по университету - араба из Сирии. Он вел себе женщину, видимо, из тех стран, и очень ему хотелось мне ее показать. Я его знала как самого ограниченного студента философии со склонностями к "бабничеству". Его женщины были с северных стран. Он мне теперь представил эту как его жену и рассказал, что он ее получил четыре месяца назад, что, соответствуя мусульманскому обычаю, его брат в его заместительстве на ней в Сирии женился, отец ее выбрал и вот - послал Могамеду в Европу. Я на него смотрела, не веря, но он, начиная нервничать, повторял, что это так положено, вот другая страна, другой обычай. Я напомнила, что эта система очень невыгодна - большой риск, тут он согласился, но сказал, что ему повезло, что все хорошо и скоро, даст Аллах, дети будут. Все это известно, но шок был для меня, что этот человек живет уже более десяти лет в цивилизованном мире и что сразу так упал в старые привычки. Он очень старался делать серьезный приличный вид, и я уже видела во всем этом его усилии начало катастрофы, хотя она еще по-рабски улыбалась, а одета уже в европейском платье. Парадокс был в том. что они были одеты по-западному, а я - в моей одежде женщины из гарема. Долго еще была недовольна собой, что от удивления все смеялась, а не сказала свое мнение про рабодержавца. Лаже очень весело с ним рассталась, как будто он мне рассказал шутку.
Депрессий у меня больше нет, знаешь, исчезли, как я про них рассказала бельгийке на прогулке неделю назад. Она от них расстроилась, получила головную боль, и я освободилась. Это вроде нечестно, но ведь она мне уже несколько раз рассказывала про свои проблемы, и я все выслушала. Мне американец стоил кучу денег, так как ходили в рестораны, и каждый счет был, как измена; я уже чувствую с каждой суммой, которую трачу не на наши свидания, что тебе изменяю. Поэтому живу довольно аскетично, есть ведь цель. С американцем рассталась легко, поехал сильный, замкнутый на родину. Он все не понимал мои реакции и я его. Должны были как-то все время объяснять, что имеем в виду. Я уже знаю, пока ты будешь ревновать, я буду знать, что меня любишь, хотя и плохо любишь. Буду задавать поводы к ревности. Так ты страддний своих только временно избавишься или как Сван в конце и потом навсегда. Когда я войду в номер, я сама разденусь, но молча н медленно, начиная с груди. Будешь меня потом жестоко любить?
Чем больше русских знаю, тем больше уважаю твою стойкость и удивляюсь, как ты смог многим не заразиться. Да, смертельно не заражен, как много видных представителей вашего мощного народа. А вот господин Доктор меня разочаровал. А ты говорил, что он не тяжелый человек. Он мне очень напоминал секретаря Ленгорсовета.
Я сначала долгое время мужественно держалась, но к концу тоже на меня напала моя славянская жестокость и нетерпеливость. А мой муж очень по-западному толерантно и вежливо и мягко его расспрашивал- К концу (5 часов продолжалась наша встреча) Доктор ходил по комнате зеленый в абсолютной напряженности, а у нас трещала голова- Мой муж вопреки всей толерантности заболел и пролежал весь следующий день. Я пошла плавать и смыла советскую пыль. Вылечившись, мой муж превратился из пацифиста на борца и сказал, что эти люди правы, когда предостерегают нас перед самими собой. Я Доктору еще за обедом сказала, что он лично большая опасность для западной демократии. А он не возражал.
На одной стороне, при таких встречах восхищаюсь, что ты до того не дошел, но на другой стороне, у меня появляется такой страх, наверное, есть у него запас ужасов, но сумел большинство подавить, и проходят на свет только верхушки, но они не лодочки, они верхушки огромных подводных гор. И я с грустью слушаю те же фразы из уст другого, и они больше ие проявление индивидуального, а национальной тошноты. У тебя было бы может то же самое про меня. Но вопреки всему, всем моим сомнениям, страхам, борьбам, остается ядро, которое у меня и твои земляки не возьмут, и ты сам никогда не возьмешь, сделавши что угодно.
Мне теперь как-то и хорошо, но нелегко. Мы как-то разрешили нашу связь, мне ведь даже больше не хочется, так как из-за собственной экстремности не выдержу с тобой больше пяти дней. Всегда рада уезжать, чтоб освободиться от рабства, которое сама себе причиняю. Но факт, что все разрешено, что проблем нет, что все удачно получается, меня печалит. Знаю, что такая печаль извращенный люксус, и мне даже немножко стыдно, что у меня такие дворянские проблемы. Как я рада, что однажды умрем и не будет борьбы.
Как раз позвонили из издательства и рассказали, что Доктор был воодушевлен от нашего разговора, сказал, что у него еще никогда не было такого высоко душевного разговора, с тех пор как он на Западе. Он человек, который не слушает, так просто кажется, но должен же ведь слушать, раз уж так хорошо описывает людей. Так что он, по-видимому, на все реагирует. Сказали, что собирается описать нас в своей книге. Это будет уничтожающе (что касается меня). Я там сидела, развалившись в нашем парижском платье - символ западного люксуса, - и говорила про необходимость чистого воздуха. Он сделает ужасную пародию. Вот в столкновении с русским себя вижу западной.
А ты лучший слушатель в мире. Меня вообше никто не хочет слушать, значит, и хотят, но не так долго и интенсивно, как ты. Сижу в поезде, опять у меня освобождающее независимое чувство. Читаю вашу здешнюю газету: мне совсем этот ваш народ непонятен, три страницы об Александре Втором, на одной странице какие-то восклицания христиан, исповеди, стремление к православной церкви - они все затухли, ссохлись, из одного гнета быстро в другой, но чтоб был такой хороший, знакомый, старинньж, чтоб не было местечка на боязнь, на пространство. И вот такой народ, запуганный, жестокий, властвует над моим европейским. Како;Ч боязливы"! народ - то к православию, то к коммунизму, то к буржуазной нравственности. Я забыла, что ты - светлое явление, но такое не очень яркое, такое осторожное. Ты у меня вне вашего сумасшедшего народа. Император до тебя дотронулся, ты ведь не рад, что убили. А пусть царе); убивают, это ведь их риск. Мне очень нравятся революции. Но нет у меня страны, потому занимаюсь любовными делами. Все какие-то мечты, я просыпаюсь и ярко помню - целовал правую грудь, больше не засыпаю. А когда стану беременной, ты меня тоже будешь встречать? Есть мужчины, которые очень любят беременных. Я очень одурею, стану вегетативной, усталой, святой, религиозной, как растение, каждый день буду из-за мелочей плакать, думы только про ребенка, хорошее питание, свежий воздух, жизнь в деревне. После родов буду кровь и молоко, блаженность без экстаз, без гор, без мужчин (нарочно поставила горы перед мужчинами - это. конечно, неправда).
Еще десять днеи до нашей встречи. А ты быстрее сжигай письма, иначе ты все в страхе, что обнаружат. А что, когда обнаружат? Убьют? Будет страшно? Невыносимо? Вина и ужас? Вчера, когда шла в газету, был долгий путь, и я вспомнила про то, что ты говорил в кафе, что расстанешься, и опять расплакалась от обиды, что считаешь ревность даже до-казом любви. Когда мне еще до тебя наркоман - не способен меня любить - рассказывал про свою любовь к своей подруге, я почувствовала сильную любовь к нему, что он ее так хорошо любит. Он меня, конечно, не понял в этом и считал, что я лгу. Мои перверзии тоже в рамке гуманности. Эта связь с тобой в высшей степени нравственна. И культурна, достойна. А был бы негр из Рио-де-Жанейро - это моя мечта найти себе анонимного негра на карнавале - эту мысль ты мне подобрал, уточнил, она у меня была и до тебя - было бы недостойно - эксплуатация человека, мастурбация. Я должна тебе тоже осторожно писать, чтобы не показывать мои плоские страницы и бесчувственность и грубость, которые у меня тоже есть. Л как хорошо, что я не гадкая, стольких наслаждении была бы лишена. У нас теперь ночевала одна красивая в лице регулярная девушка, испанка, она стала подругой мексиканца. Она меня изумила своей красотой, она тоже умная, единственно, что меня спасло, что она не славянка, значит, славянской димензии у нее нет. Единственное, на кого немного ревную тебя - это украинки.
Я теперь пролежала два часа в постели после звонка, у меня появилась такая идея, которая меня не покидала. Я себе представила, что у нас будут два дня времени, первый - половина, ночь и другой - целый. Я все себе представляла до подробностей, не знаю, почему я думала, что не выдержу и попрошу тебя, чтобы меня там целовал, и ты откажешься, ты наверно откажешься, и это меня приблизительно час волновало, я потом буду говорить только о своем, забуду говорить о чужих, наверно расплачусь, и тебе будет страшно, но ты меня не будешь целовать. Я не буду обижена и страдать, только буду делать вид. Так как русский не родной язык, я могу все эти вещи писать, он для меня туманным, на родном бы в жизни не написала. Я пишу точно, как акробат, не смотрю направо, налево, шагаю. Я даже эти строчки пишу, сидя за столом, за спиной разговаривают муж с мексиканцем, мое нахальство - не нахальство, а не знаю что. Еду в горы. Когда буду кататься, быстро, быстро, чтоб близко смерти, буду думать про тебя. Наверху совсем мало воздуха, тяжело дышать; когда без остановки съеду 1000 метров разницы до деревушки, буду счастлива. Я непременно буду одна кататься, чтобы мне не мешали при моих эк-стазах. Они не всегда приходят, это подарок, никогда не знаю.
Не знаю, почему у меня такая сильная эротическая тенденция, я ведь жила временами совсем трезво и фригидно. Мексиканец нам делает ритуальные изделия как подарок. Он хороший человек, я совсем не замечаю, что он здесь, все спокойно, молчит, ему не тяжело, мне не тяжело, совсем непринужденно. Бельгийка мне опять что-то рассказывала про самую красивую ночь в ее жизни, но не детально. Я на нее так эзотерически смотрела, что она спросила, не больна ли я, не хочу ли минеральной воды.
Когда приедет Р., обнимать не буду. А когда он захочет, как могу ему отказать, ведь десять лет сидел! Трудно отказаться, из гуманности (не в роде Эмнести) должна отдаться. Какой ужас меня ожидает! Я еще раз посмотрела его письмо. "Обнимаю Вас сердечно". Ну "сердечно" - это ведь формальное слово, и такое объятие допустимо, такое бодрое, дружеское, что ты думаешь как владелец русского? Я такая милая, что тебе все говорю, радую, делаю комплименты, описываю свою страсть к тебе, как тебе меня не любить? Повезло, нашел себе славянскую душу на чужбине, а я с отрочества должна была страдать, настраиваться на чужой менталитет. Ты меня твоим письмом разорил, всю мою гармонию души расколол. Ты мне так красиво написал, что я расплакалась и побежала в подвал, чтобы меня никто не видел. Думаю, это у меня начинается что-то похожее на французские гостиницы. Как все это у меня смешалось - тело с душой и духом. В нашем замке у озера ты себя вел удивительно непринужденно. Была бы я мужчиной, и должна была начинать я, тяжело было бы мне. Ты тоже знал, что ты должен начинать, это ведь нагрузка, но ты все очень элегентно сделал. Такое я еще не видела, а ведь у меня целовальный опыт! Сегодня воскресенье. Мне снилось, что мы были где-то в гостинице, такой холодной на первом этаже, в больших постелях, я одевалась, а ты лежал, и сразу вошла моя мать, нервная, недовольная, что меня уже долго ищет, и сначала не заметила тебя, но ты, как нарочно, пошевелился, тогда она сказала таким властным голосом: "выйди, мы должны вместе поговорить"- Мне было как будто десять лет, как будто меня бросили назад, все дежурят за мной, жизнь узка, некуда мне деваться, и ты меня не спасал. Но это было в ночи, а теперь мне уже хорошо. Я в первый раз сознала, что, если это так будет продолжаться, я ведь должна буду как-то жить одна, должна буду с основы измениться, мне при этих перспективах закружилась голова.
Знаешь, что я часами делаю? Выписываю из "Правды" адреса членов Верховного Совета: надо посылать письма об отмене смертной казни. У меня карта СССР, так как я должна детективно искать эти места, и со странным чувством печатаю адреса разных бригадиров, шлифовщиц, колхозников - там столько женщин, мне их так жалко, у меня с ними очень глубокая связь, я представляю себе их усталые лица, их полные фигуры, их детей и думаю, как они будут читать письмо. Я непременно постараюсь, чтобы на конвертах были красивые марки. Печатаю по-русски, путешествую по вашей нахально огромной стране.
Когда это начнет больше, я попробую убить каким-то поступком. Вот, например, тобой я окончательно убила наркомана. Сегодня мне попался его снимок, и я старалась найти в нем то, что любила, и больше не могла. Очень странно, как абсолютно ничего, ничего там не было. Вот это начинает меня тоже пугать, эта абсолютность чувств, эти концы. А ты такой замкнутый, абсолютно несдельчив. Даже в лице никогда ничего не могу уловить. А я вся раскрываюсь, как на рынке, ужас, вот это пролетарская черта у меня, нет, нет, нет ничего царьского, ничего дворянского. А замкнутость элитарна, ты всегда в лучшей позиции, сохраняешь военные секреты. Мое единственное оружие - неожиданность, изменение фронтовой линии. Тоже теряю чувство реальности. Отсутствие этого чувства мне позволяет все делать. Вот когда я ехала в Страсбург и приходила на наш вокзал, я всякий раз подумала: "Вот и делаю это, действительно делаю, вот покупаю билет, сажусь в поезд". У меня было вчера такое плохое приключение. Ночью, возвращаясь от княгини домой, напал на меня один молодой парень, он шел напротив и схватил меня за грудь и странно захрипел. Я его оттолкнула, заорала тоже вроде, как он, он пошел, и я ему от бессилия бросила: 'Ты свинья". Как славно, что научили меня писать по-русски, ярко чувствую, как культура блаженна. А у тебя по телефону какой-то мужской голос, как бывает у мужчин с майками и собаками. Уже неделя прошла. Все это изнуряюще, раскладывает меня, фантазирует. Какой умный был наркоман, что он меня не хотел. Но ты, конечно, умнее, гораздо умнее, что хочешь. Я уже знаю, что хочу с тобой сделать в Париже: пойти в фантастический и магический музей. Ты разочаровался? Конечно, все еще хочу вместе принять душ. У меня были довольно трудные дни. Мой муж ушел на ночь к какой-то другой женщине, чтобы меня спровоцировать. Он меня спросил, была ли я тогда в Линце с тобой, и я должна была ответить, так как он все знает. Но больше не сказала. Я теперь читаю Чехова по-немецки, про безнадежные внебрачные связи. Муж хотел переселиться и другие какие-то веши и все хотел знать, как я себе брак представляю, я так истощилась, все у кого-то какие-то права на меня. А ты мне прости, что должна была сказать, мне во лжи невыносимо, да и все заметно.
Бельгийка мне опять рассказывала про свою любовь и сказала интересным образом, что она женщина, которая ничего не дает, что мужчина ей должен все отдавать. На мой вопрос, почему она не дающая, сказала, что истощилась детьми и преподаванием музыки. Очень тебя люблю, когда в телефоне ты так быстро и тихо говоришь, что почти непонятно, тогда у тебя нет этого уверенного голоса взрослого мужчины. Твой голос прямо у меня в подживотии и потом всюду. Начинаются опять мучительные наплывы.
Меня ждущая на вокзале толпа знакомых была ошарашена одеждой рабыни арабского гарема. Только сын в обаянии сказал: "Какая красивая!" Я была счастлива на почти родной земле. Как все повторяется! Я совсем не лучше твоей жены, а ты не лучше моего мужа. Временем вырабатывается у нас тоже механизм привычки, фасцинация становится слабее, наступает брак, борьба с прозой, секс теряет философию, не стремится главным образом узнать суть другого человека. Вот это последнее меня сильно поразило. Поэтому я рада, что теперь здесь без тебя. Я любила мою мучающую меня в о влюбленность, так как она сильно одушевляла все и давала мне чувство надменности над всеми другими. Не карие прищуренные глаза при ощущении перешагивания границ, не руки при ощущении собственной молодости помню, а тебя как человека, даже не как мужчину.
Мой красивенький, у тебя был такой грустный, грустный голос. Мне было тоже страшно переехать в чужую страну, я всегда забываю, что мужчины тоже люди, что им тоже страшно. Я бы очень хотела с тобой прожить несколько лет в стиле жизни де Бовуар и Сартра, без налаженного быта, без детей, только в гостинице, в парижских кафе. Только ты бы должен был признавать мне все права, как у них было, и не выдвигать ложь в гуманизм. Мы бы могли так хорошо жить и бороться за лучший мир. Почему не можем?
Я как раз вернулась из цирка. Я очень тронута и горжусь, что сын цирк вовсе не полюбил. Он недоумевал, почему поди должны глотать огонь, к чему такие ужасы, очень дрожал, когда акробат полез на пять стульев. Другие орали от радости, а он сочувствовал, чтоб акробат упал. Он понимал, что опасно, но не мог понять красоту опасности. Я себе из люк-суса придумываю ужасные приключения. Была плавать в бассейне и плавала час, думая о таких грустных вещах, что в воде расплакалась, но могла спокойно плакать и плавать - никто не замечал.
Я надеялась сегодня, что над всей Европой будет туман и что ты будешь ждать в Женеве в аэропорту и самолет не будут выпускать, ты догадаешься и позвонишь. Я наверно по-тому так думала, что, когда мы летели в Америку, нас целый день держали, и я позвонила наркоману, но вместо телефонного акта я была принуждена говорить с его подругой, расплакалась и наговорила ей, что боюсь лететь в самолете. Так мне было грустно уезжать, не совершив греха. Но зато после Америки быстро и срочно выполнила план. Почему у меня был такой вздор в голове и почему себе выбрала именно такого?
Я даже не знаю, почему мне тот текст в журнале не понравился. Был какой-то слишком русский. Помню, что у меня была какая-то зависть, что у них корни есть, а мне остался только космополитизм. А русский язык меня раздражал - такой интеллектуальный. А вроде ничего против не могла иметь, так это еще больше мучило.
Мне сегодня ночью снилось лесбийское приключение -очень сильна. Какие-то две женщины, скорее девушки, я их знаю из феминистических собраний, меня начали соблазнять, одна меня укусила в рот, другая была раздета, потом мы лежали в постели, мне было очень страстно, но их тела были чего-то лишены, а кончилось на том, что муж вошел, и они убежали. Я была этим сном ошеломлена. Было почти, как с тобой, но причем здесь женщины? А днем, когда ждала твоего звонка, мне позвонил наркоман. Сообщил опять, что желает. Я ему сказала, что у меня ныне другие наркотики и что он пропустил возможность, что я не жизненная страховка. Он был в абсолютном изумлении, даже избить меня захотел. Но это неинтересно.
Только что вернулась с демонстрации молодежи. Это была очень интересная динамика. Сначала перед университетом стояло около тысячи подростков, брань, крики, движение, потом прибежал худощавый напряженный молодой мужчина что-то закричал и вслед появились крики "Демо!" (значит, демонстрация), и сразу целая масса скандирует: "Демо! Де-мо1". и все начинают двигаться в одно направление. Молодежь одета непривлекательно, серо, иногда в кожаных штанах и куртках, иногда подстрижены почти до гола, с платками на лицах, другие свободно показывают лица. Все в руках парней. Они бранят друг друга. Они начинают с лозунгами, расхаживают, как петухи, в них насилие и агрессивность. Левушек около двадцати процентов, они в большинстве подружки парней. Они идут тихо вдвоем или совсем подражают мальчикам, но тех мало. Масса движется. Мне кажется их ужасно много, насилие висит в воздухе, Все больше лозунгов. Приближаемся к тюрьме. Там больше ста человек, арестованных вчера. Лозунги, кулаки, свист, идем дальше. В центре города уже ждут полицейские - их мало, около тридцати, одеты, как средневековые рыцари или как беби, - такие толстенькие. Несколько подростков нервничают, что-то кричат, и масса колеблется, стоит, не знает куда. Несколько мальчиков вооружены палками, и у них шлемы на голове. Но минуту спустя масса опять движется и идет к зданию полиции. Там все темно. Окна опустили жалюзи. Людей в городе нет, в них какой-то ужас. Никто ничего против не говорит, думаю, не смеет. Возвращаемся к университету. Вот и масса распадается, вождь кричит: "В субботу в два часа на площади Клары". Потом садятся на тротуары, на заборы, курят, я ухожу.
Надо ехать в Баварию. Вчера мы сделали экскурсию с одной немецкой парой, и уже давно у меня не было такого отвратительного ощущения праздности жизни. Мы поехали на машине в горы, меня все время тошнило. Немка повластвовала материнскими громкими чувствами, затянула нас в свой профанный мир пикников и географических соображений. Мой муж себе ударил голову, и его тоже стошнило. Мы пришли в течение нескольких часов в абсолютную беспомощность. Должны были есть печенье, она повелевала над сыном, и ее голос беспрерывно сек мне душу. Тошнота мне тоже не помогала, но она была официальное алиби моей угрюмости. Моя безнадежная попытка прикоснуться ядра этого человека обрушивалась на ее поток слов - говорила она высоким голосом про слезы, про смерть, про душу, про секс, но все были слова. Я заметила, что я не общительный человек и что неправильные люди - пытка. Я все пробовала привлечь твоего духа, чтобы мне помог, но он разламливал-ся из-за ее присутствия. Ребенок ночью разбудил меня в шесть, и все будил, как я тебя.
Я уже в таком состоянии, что даже мое собственное тело начинает на меня действовать, смотрю я на него твоими глазами. Мне мучительно раздеваться, купаться, все, все мучительно. Сегодня перед сном еще прочту твое письмо. Я сойду в подвал, сяду у стиральной машины на пол, месяц будет светить в окошко. Не бойся, там не страшно.
У меня был на лифте феноменальный разговор с шестилетним мальчиком, который мне рассказывал, как на прошлой неделе нашел дома в кресле мертвого папу. Я потом говорила с его мамой, и та мне подтвердила, что у нее муж застрелился. Мальчик это рассказывал, как криминальный роман, Казалось, что единственное, что его сердит, - полицейские, которые все время что-то ищут в их доме и тоже заботы со страховками и продажей квартиры и другие дела. Я с мамой тоже долго говорила, у нее была тоже невероятная дистанция к этому. Так как были у нее зеркальные очки, глаз не видела, но она все смеялась, хотя говорила, что ночью больше не спит.
Ездили в Падую, где спали, к завтраку на стол поставили банку с золотой рыбкой. Банка круглая, маленькая, а рыбка уже психотична. Все нервно кругом, и кругом страшно было смотреть. А хозяйка - толстая добрая пожилая женщина - с уверенностью сказала, что рыбке хорошо. "Рыбка маленькая и стаканчик маленький. Как раз подходит. Сыплю ей зерничка, вот так". Мне было по-итальянски трудно объяснять, что растений нет, воздуха у нее нет, только грязная вода и стекло. Так и ушла, не спасив рыбку, а теперь уже да- o леко.
Твои звонки меня очень расстраивают. Они такие короткие, как шприц, но я, как наркоманка, не хочу от них оторваться. Я чувствую такую хрупкую воздушную связь, ее легкость меня не порабощает, я так счастлива, что, ничего не требуя, получаю. Хотя такие законы всем знакомы, они в конкретном случае какая-то мудрость. Я себе припоминаю определенные сцены и фразы: вот как ты н парке сказал, что тебе со мной хорошо, и я делала вид, что не слышала, и ты должен был повторить. Из-за тебя читаю роман, и там описана ревность, мне все страшнее и страшнее от этой книги, больше всего испугало, как он описывает, как слова уничтожают. Вот слов я боюсь, не твоих, а моих, так как они так быстро приходят и потом навсегда.
Друзья-эмигранты оставили нам детей. В них уже есть что-то мне совсем чужое, хотя я их и люблю, но они мне чужды, и их тела, которыми глазами наслаждаюсь, и их личность. Особенно в девочке есть что-то ужасное, жестокое и узкое и что-то очень женское. Мне страшно смотреть, как оба мальчика ее стукают и унижают. Тем более ее защищаю, но ее и презираю. Вот сын ей угрожал, что позовет полицейского, чтоб тот ее бросил в тюрьму, и она ему ответила: "И потом у вас никто не будет, кого бы могли бить". Ей четыре года. И мои меры воспитания от отчаяния грубые. Царит сила. Как раз (уже полночь) у этого мальчика был какой-то припадок. Он дрожал, куда-то стремился, какие-то страшные звуки из него выходили. Это было невероятно страшно. Меня моя мама сегодня утверждала, что он ненормальный. Я на нее за это ужасно рассердилась, и теперь мне эта фраза повисла в голове. В этом была ужасность жизни, что он такой маленький, напряженный, костлявый так мучится, так боится и именно ему есть чего бояться. Потом сразу успокоился и уснул опять.
Я приехала из Вены не замечая ничего, не вслушиваясь в разговоры. Дома меня ожидала мышь, - как я и боялась. На кухне была вонь, и я слышала, как скребет мышь. Мне было так отвратительно. Вспомнила про Сартра, что через отвращение ощущаешь существование. Но это существо! ние было голое, КУК смерть. Ьсг.шн.ш Л1 тычки в уши и лег спать. Проснулась больной, потеряла голос. К обеду пойма мышь и беспощадно подбросила коту, но тот ее не трон> Здешние коты, очевидно, не знают мышей, и мыши не зна] их, так как моя мышка очень доверчиво пошла его онюх вать, и он был от этого в изумлении. Сын так и сказал: "В .1111111,. мама, кошки не едят мышей". Твоя сдержанность Вене мне опять больно напомнила твой характер; я год и зал точно в таком депрессивном состоянии уезжала из Мю хена, после того как не сумела соблазнить наркомана.
Возлюбленный, я так несчастна с тех пор, как ты мне г звонил. Хочу за тобой поехать, только боюсь, что ты мне 1 позволишь. Помнишь, тот венгр, который прыгнул в окно месяц назад вернулся в Будапешт, теперь бросился там ш поезд и окончательно умер. Когда сказали, я испугалась, 41 и ты бы мог умереть. Самое страшное, как он в этот раз э: аккуратно сделал. Купил билет в ближайший горопок, по хал поездом, сошел, пошел назад в туннель и там положи: поезд. Как ему должно было быть страшно, как он ведь до жен был бояться, что больно будет, не думаешь? И предста ление своего трупа, как он мог это выдержать. Вот этого и пугалась, что, может, я тебе что-то плохого сказала, так ка и в него не вслушалась. Так и чувствую себя частично вин< ватой, что тот так брутально умер- Ведь если б выпил табле ки, это еще понятно. Хочу с тобой. Я сама стараюсь спасат ся, чтобы меня эта любовь не разрушала, чтоб я могла жит а не все время умирать, поэтому стараюсь у нее отнима1 значения и брать ее легкими руками. Я так не хотела теб опечалить, уже гак боюсь тебе писать, зачем ты такой тел ный человек? Когда ты исчез с поездом, я успокоилась, ка вылечившийся наркоман. Зашла на себя посмотреть в туa лет, у меня было чувство некрасивого лица, усохшего, т чистой кожи, и так и было. Когда я твоему озлоблению и; винялась, только из-за того, что тебе причинила боль и и: за того, что никогда не хотела убивать самое дорогое и мою единственную трансценденцию. Как может кто-то захотеть убить суть своего существования? Только когда ее потеряет, может и от существовании отказаться и в этом надеяться ее опять найти. Ты лучше не звони. Когда звонишь, заражаешь меня вне цикла, все гормональное хозяиство в течение секунды разрушается и начинается хаос, который меня и морально и физически разлагает. Я тебя подозреваю, что себе "американскую обиду" придумал, чтобы у тебя было оправдание для какой-то твоей любовьнеспособности. Ты все думаешь, что любовь то, что тебе надо, что соответствует твоему вкусу, что не ломает рамки твоего мира. Я тебя в этом отношении считаю незрелым. Я. конечно, в поступке с американцем тоже оказалась незрелой. Очень рада, что связаны только свободой. После звонка. Точно, как и ожидала, меня облила волна отчаяния, но я переплыла ее к теперь осталась только мокрой. Мои собственные поступки из вчерашнего дня больше неправда, поэтому не можешь меня винить за давние, я только сегодня. И еше раз к американцу. Это было, кроме эксперимента и знании, что все обречено на эпизод, как сказано в сказке: пойдешь налево - худо будет, пойдешь направо - еще хуже. И пошла направо. Все было вне настоящего. Только театр, жажда играть роль в пьесе " разврате. Совсем вне меня. Поэтому рассказывала, как пьесу, еще и с бурей. Настолько все банально, что. как в дешевых романах, и странно, что я режиссер и что это моя жизнь. Во всем ничего оригинального, наверно, поэтому гы меня и разлюбил. Но рассказала не чтоО тебя мучить, а чтоб ты со мной порадовался, что такой у меня был выбор, точно, как я тебе все другое говорю и тебе интересно.
Доктор произвел на меня длительное впечатление. Он настоящий клоун гороховый. Я теперь поняла, значит, окончательный циник. Он детерминист, в этом есть что-то божье в нем, как у горохового. Он не борется, героев с души презирает, их мужество для него наивность, он ведь знает, что все это ни к чему, что скоро война будет и всюду коммунизм. И ему все равно. Его все это интересует только как научное, только как Бога, мол посмотрим, как все выйдет, хота это неправильно сказано, он ведь знает, как будет. Узкие азиатские глазки сверкают. Публика у нас давно такое не видела. Дли всех было понятно - это монголы, у них другие масштабы, но хотя Доктор это и говорил, не от этих его слов это пошло, а от него самого. Это была психодрама. Когда-то в половине спектакля внезапно сбросил маску идеолога и начал играть самого себя. Разыграл всю диалектику. Ты мне с разумом, я тебе с сердцем, ты про статистику, а я символом. Говорил, как святый пророк. Мы сидели на подиуме пятеро, внизу в темноте триста человек, и я в эту темноту говорила его немецкие фразы, как "третья мировая война неизбежна", и чувствовала, как все замирают, Я чувствовала, что все мы накануне погрома, и все-таки в этом было удовольствие театральности. А он после спектакля был, очевидно, веселым.
Если не сочтешь безвкусным, у меня еще одно оправдание. Факт, что тебе рассказала эту историю, взошел от чувства, что я все еще ребенок и все мне разрешено, от автоматизма - так всегда делала, привыкла, и тоже от чувства риска. Я так привыкла рассказывать такие эпизоды, что не могла сдержаться. И знаю, что не рассказала бы у озера, рассказала бы позже, в гораздо более невыгодных обстоятельствах, Должна была рискнуть и узнать, что случится. Все было уже в нашей судьбе сложено, Только вопрос времени н выгодного случая. Если на это так посмотришь, еше выгодно вышло, не разлюбил совсем и не так ужасно все. Я не могу до глубины понять твоей реакции, и ты не можешь моего поступка. Это печально, да? это раскол? Мне кажется, как будто н жила со слонами и встретила жука, У моей коллеги уже тринадцать лет любовь к ее бывшему психиатру, шестидесяти трехлетнему старику, который на ее новую книгу стихов, написанных для него, только сухо ответил: "очень по-дружески". Но это была, кажется, самая сильная фраза, которую она получила от него в течение последних лет. Пришла вчера попросить меня идти на его лекцию в университете. Выкурила при этом уйму сигарет, и ее лицо, как у мальчика, было в других сферах. Она знает про безнадежность этой любви, которая мне напоминает мою первую любовь с тринадцати до пятнадцати, когда я его два года не видела и каждый день, каждое утро надеялась случайно встретить. Всегда волновалась про свою внешность и была даже благодарна случаю, что его не встретила, будучи такой непривлекательной. Так его и не встретила. Она точно так, сама не смеет идти на лекцию и просит меня. Ни слова не проронила, а только про старикашку. Она мне, думаю, напомнила тебя, а не себя в ее безумии.
Страданье мое, мне так больно от тебя, и каждое утро пробуждаюсь с чувством ужаса и. просыпаясь, только его чувствую и еще не знаю его причину, лишь ощущение чего-то страшного, и потом прихожу в себя. И чем мне больнее, тем нежнее тебя люб.ио и гак люблю, что умереть хочу.


К оглавлению

       Великий немой родился сто лет назад. Дар речи он, в конце концов, обрел, но еще долго оставался Великим дальтоником. Последние полвека у кино репутация Великого без всяких оговорок. Историки культуры и киноведы любят составлять списки самых Великих фильмов. А что остается делать не киноведу, а дилетанту? В список шедевров мирового кино я обычно вношу фильмы, которые потрясли меня лично, а не весь мир. Например, "Дети партизана". Этот фильм я смотрел лет сорок назад, а до сих пор помню: двух детей, мальчика и девочку по имени Олеся, преследует в лесу фашистский прихвостень. Они прячутся от него, но не сдаются: перочинным ножом вырезают на коре деревьев: "Глушко - предатель". От ужаса я подымаю вверх ноги, и на меня кричат другие дети-зрители, которым я мешаю смотреть фильм.
Самые острые кинопереживания в детстве были для меня самыми острыми жизненными переживаниями. Я предпочитал вторые смены первым, чтобы с утра поспеть в кино. Я знал все дыры в заборах летних кинотеатров, сквозь которые можно было вполглаза прорваться на вечерний сеанс. Я всерьез собирался подделать паспорт, чтобы меня пускали на фильмы "до шестнадцати".
Из всех художников мира я больше всего любил вдохновенных мазил наших провинциальных кинотеатров: у них, у мазил, была своя иерархия, свои подмастерья-счастливчики. Теперь этот цех, эта гильдия вымерла: плакаты вытеснили свеженамалеванную афишу. А ведь там были свои Джотто, свои Шагалы. Лучше всего им давались физиономии Фернанделя, Луи де Фюнеса, Бурвиля: уроды куда узнаваемей красавцев. Теперь я редко выбираюсь в кино. Даже не знаю, почему. Но о своей первой любви, любви к кино, лет двадцать назад я написал стихи:

Я пошутил: представь себе, сказал,
Стриптиз на сцене. Ярусы, партер
Мужчинами забиты. Я сижу
В ряду последнем. Рядом: кинолента,
Затертая, обглоданная. Пусть
Кристиана-Жака, пусть Де Сики.
Я с ней целуюсь. Разве я могу
Любить других?
Оркестр. Мороженое. Человек-гора
Аккордеонный приоткроет ящик:
Оттуда - скок! - пружинкою горбун -
И по рядам фойе под женский визг,
Переходящий в шепот. Пинхус Берг!
Какой теперь иерусалимский мальчик
От вас не оторвет своих маслин?
Зима и кафель. Приоткрутишь кран:
По раковине цокают сосульки,
В затылок смотрит Герда. За тобой
На лыжах смерть в халате белофинна,
Размахивая палками, бежит.
Нас распустили. Будь благословен
Проклятый вирус гриппа.
Ты - свободен.
Есть где-то город. Есть отшиб. На нем
Не празднуют законов карантина.
Есть девочка и мальчик. В темноте
Рукой, как бантиком, отмечено колено.
Любил ли я ее? О, если б знал
Тогда, что можно с женщиною делать,
Я б застрелился: пулею в висок.
Аплодисментов стайка. Каждый жест
Фальшив. От атропина
Зрачки расширены. Она поет
"Арриведерчи Ро...". Мой старший брат
Ее уводит.
Теперь такие фильмы не идут.


К оглавлению

       Завтра меня здесь не будет. Я съезжаю в другой отель. По соседству. Вид из окна будет тот же: Мёртвое море. Здесь как нигде понимаешь разницу между живым и неживым. Живое дышит. У него вздымается грудь. Мёртвое море - бездыханно. Иногда по нему пробегает рябь. Но и она какая-то павильонная. Из всех мёртвых морей это - самое здоровое. По крайней мере, оно лечит. В сказках мёртвая вода тоже лечебная. Ею окропляют плоть и мясо, чтобы они срастались.
       Из окна я вижу, как малыш, из новеньких, с разбегу бросается в воду и разбивается вдребезги. Рёв и вопли родителей до моего этажа не доносятся. Надо было маме и папе раньше думать. На берегу стоят огромные щиты с инструкциями на иврите, по-английски, по-русски, по-арабски:

ИЗБЕГАЙТЕ НЫРЯНИЯ И ПРЫЖКОВ НЕ ОКУНАЙТЕ ГОЛОВУ В ВОДУ НЕ ПЕЙТЕ ЕСЛИ ПРОГЛОТИЛИ ВОДУ,   БЕЗ ПРОМЕДЛЕНИЯ ОБРАТИТЕСЬ К СПАСАТЕЛЮ

       В здешней воде самая высокая в мире концентрация соли, хлора, брома, сульфата, кальция и прочих минералов. Запах серы добивает даже до моего окна.
       Иосиф Флавий называл Мёртвое море Асфальтовым. Слово "асфальт" - греческое. Означает - горная смола. В России асфальт когда-то называли жидовской, иудейской смолой. Обижаться или радоваться не стоит: это всего лишь название. Воздух над морем тоже целительный. Лично я уверен, что только благодаря этому воздуху в развалинах Кум- рана сохранились древние Свитки Мёртвого моря: комментарии к Книге Аввакума, фрагменты из Третьей книги Моисеевой и пр. Должно быть, аскеты-ессеи хранили их здесь нарочно, зная что у этого моря Свиткам никакая зараза не страшна. Да и сами ессеи, возможно, были не только монашеским орденом, но и колонией псориатиков. Звери тоже льнут к этому месту. В оазисе Эйн-Геди мне доводилось гладить диких козерогов, газелей, леопардов. Глаже шкур нигде не сыщешь. Даже верблюды здесь гладенькие. Чтобы потрогать их, я как-то позволил местному бедуину взгромоздить меня между двумя горбами. Свою рабочую скотину бедуин называл одновременно по-русски и по-английски: very-блюд. Сидеть на этом "блюде" было одно удовольствие: из шерсти здешних very-блюдов делают самые мягкие одеяла.
       От Содома, что находился на юге Мёртвого моря, осталась лишь гостиница "Лот". Господь не пожалел на Содом ни серы, ни огня. Серы хватает и по сей день. В моей нынешней гостинице можно заказать серные ванны. Принимая их, я волей-неволей чувствую себя грешником, чуть ли не содомитом. Смущённо вспоминаю, как поглаживал газель. Но другие варятся в сере самозабвенно. "Других" здесь хоть пруд пруди. Это люди без национальности. Нет, паспорта и родины у них есть, и самые разные. Но здесь они - псориатики. Некоторые раскрашены вроде географических карт: на бедре Мадагаскар, на шее Ямайка. Дюжина постояльцев словно покрыта асбестом. Это - чешуйчатые. Новеньким - сразу видно - тесно в собственной коже: они чешутся, скребутся. В результате покрываются "кровяной росой" (rosee sanglante). На их локти, колени, волосы лучше не глядеть. Да и ногти не краше. Но через неделю-другую иных не узнать: море, дёготь, зелёное мыло, грязь, ртутная мазь, пирогалловая кислота, хризаробин творят чудеса.
       Многих курортников, прямо скажу - большинство, я знаю либо лично, либо в лицо. Езжу я сюда уже лет пятнадцать, так что мир псориатиков мне хорошо знаком. Они носятся с собой как с писаными торбами. Считают себя "отмеченными", чуть ли не аристократами духа. Болезнь их и впрямь загадочна, и по части чешуек им в тонкости не откажешь. Об их мистическом мироощущении одна швейцарка даже роман написала ("Псори, мон амур"). Случаются здесь и чужаки. Однажды я обратил внимание на мужчину в бассейне. Я скользнул по нему взглядом и поскользнулся. Мужчина осторожно хлюпал по воде когтеобразной рукой. Слизистая оболочка в моей носоглотке скукожилась. Слюна загустела. Даже мой голос, заговори я вслух, изменился. По коже поползли юркие мурашки. Я не мог отвести от мужчины глаз. Над его бровями и на тыльной стороне руки темнели аспидно-серые пятна. Кое-где пятна переходили в узлы с плотной эластической консистенцией, величиной с лесной орех. За ушами прятались полипообразные наросты. Лицо было одутловатым, местами бугристым. Морщины казались преувеличенно резкими. Я нарочно громко поздоровался с ним: "Hi!". Он набрал воздуху, присвистнул и сдавленно прорычал в ответ "Hi!". При этом веки его вывернулись, рот перекосился, а нос надломился. Даже нижняя губа отвисла, обнажив дёсна. Честно говоря, я испугался. Мне было страшно дышать с ним одним воздухом, стоять в одной воде. Тем временем мужчина запустил свои когти в воду, выудил оттуда резиновую крысу и игриво швырнул её мне. Расталкивая плотную воду, я бросился к сходням и с рвением юнги вскарабкался наверх. Что здесь делал этот прокажённый? Почему он залез в воду без чёрной с белыми знаками робы, без шляпы с широкой белой тесьмой, без трещотки Лазаря, которой прокажённый должен отпугивать здоровых? Я накинул халат и кинулся к администратору гостиницы. О том, как прокажённого вылавливали сетями, рассказывать не буду. Скажу лишь, что он проявил нечеловеческую сноровку, и это отчасти подтвердило мой диагноз (Elephantiasis Graecorum).
       Но это мелкий эпизод. У меня здесь свои дела. Я ищу Розу. Мы познакомились с ней лет сорок назад, в Черновцах. Стоило нам чуть подрасти, и я влюбился в неё. Но родители увезли её в Израиль. Тогда это казалось диким. Кто мог знать, что Советский Союз сгинет, как Содом и Гоморра, а Израиль прибавит в весе? Но это всё - геополитическая чушь. Дело в том, что когда я обнял Розу в первый раз, я испытал такое острое, такое пронзительное чувство, что невольно прошептал: "Не может быть!". После я так и называл Розу: "Не Может Быть".К несчастью, я оказался прав: т а к о е я больше ни с кем никогда не испытывал. К Мёртвому морю я езжу вот почему. На левой розиной груди, на её нижней границе была "кровяная роса". От Розы я впервые услышал слово "псориаз". Ничего, кроме этой "росы", у меня от Розы не осталось: ни адреса, ни общих знакомых. Я ищу её в гостиницах Мёртвого моря уже пятнадцать лет. А где ещё искать? Слава Богу, псориаз неизлечим. Мучительней всего думать о том, что я уже встретил Розу, но не узнал. Я пишу об этом, потому что надежд у меня всё меньше и меньше. Мне уже за пятьдесят. У меня к вам просьба. Мольба. Если вы знаете или где-нибудь встречали немолодую женщину по имени Роза с "кровяной росой" (rosee sanglante) на нижней границе левой груди, то напишите мне в любую гостиницу Мёртвого моря. Меня здесь каждая газель знает. Запомнили? Роза, или Не Может Быть.

When I am grown to man's estate
I shall be very proud and great,
And tell the other girls and boys
Not to meddle with my toys.

R.L.Stevenson ¹

       Первая Мировая война переломила хребет игрушечной промышленности Германии. Патриотизм прилил к щекам, ударил в головы детей Антанты, и они принялись отламывать ножки, выкалывать глазки, отрывать ушки столь обожаемым до августа 14-го года Гансикам, Фрицушам и Кларам. Изувеченных кукол собирали в груды, обливали бензином и поджигали. Орды английских, французских, русских детей распевали марши и гимны под треск пламени. Взрослых, украдкой смахивающих слезу, брали на месте. Это были германские шпионы, псы-рыцари плаща и кинжала, сломавшиеся на воспоминании о детстве.
А начало было далёким. Всерьёз игрушечная промышленность встала на ноги в XVII веке в лесистых районах Германии: в Тюрингии, в Саксонии, в Альпах. Столицей игрушечников стал Нюренберг. Тогда же появились гильдии, объединявшие токарей по дереву, столяров, деревообделочников, резчиков и гравёров по дереву, раскрасчиков, короче, игрушечников. Строго говоря, эта гильдия появилась, когда изготовление игрушек начало приносить солидный доход. Изделия ремесленников, выдолбленные из отборной древесины (дуб, бук), кое-где хранятся и посейчас. Мне они попались в Лондоне, в столичном Музее Детства. Помимо германских кукол, в этом музее есть мексиканские духовики, склеенные из пальмового листа, японские самурайчики, индийские слоны из Кондапалли, богородские дергуны и кузнецы, итальянские марионетки из терракоты. Но это - нацменьшинства. Большая часть экспозиции - чистопородно английская. Из палочек с лошадиной головой, деревянных коней-качалок, выведенных лишь в XVII веке, карусельных, крылатых, почтовых, беговых, строевых лошадей можно запросто собрать табун. Все они при упряжной и верховой сбруе, при наглазниках и шорах, чепраках и попонах. Откройте толковый словарь английского языка, и по количеству слов на лошадиную тему вы поймёте, что такое лошадь для англичанина и сколько гривастых игрушек выставлено в лондонском Музее Детства. Правда, презренная пехота из простолюдинов и наймитов тоже не ущерблена. Прежде их отливали из свинца, олова и сплава олова и сурьмы. Эти материалы не оправдали себя. Отчасти солдатики старого закала повинны в высоком уровне детской смертности в последние два-три столетия. Свинец, олово и сурьмяный блеск смертельно опасны для человека, особенно в нежном возрасте. Рост классического, т.е. нюренбергского солдатика - три сантиметра. Если это конногренадер или конный лучник, то - четыре сантиметра от копыт до плюмажа. Поначалу солдатиков отливали плоскими. Но в 1893 году английский игрушечник Уильям Бритэн изобрёл способ отлива пустотелых солдатиков в теле. Музей буквально оккупирован этой саранчой.
По количеству с ней соперничают разве что медведи, медвежата, мишуни и мишутки в отделе мягкой игрушки. Особенно много среди них представителей династии Пэддингтонов и династии Триппи. Я не могу найти объяснения этой любви ко всеядному хищнику. Причём любят его не только дети. В Англии есть "Общество защиты прав медведей", и в нём не меньше активистов, чем, скажем, во влиятельном "Обществе ревнителей герундия", этого хиреющего отглагольного существительного. Согласно "Словарю символов" медведь олицетворяет грубую и жестокую сторону сознания. Правда, он водился с Дианой-девственницей и не злоупотребил её самонадеянностью. Но чем медведь лучше волка, которого вовсе нет в отделе мягкой игрушки? Английское "Общество защиты прав медведей" особенно острой критике подвергает турецкие власти. В Турции и доныне можно встретить бродячих артистов-цыган с медведем на цепи. Кажется, Турция последняя цивилизованная страна, где медведи ещё не разучились танцевать. Может быть, именно в музыкальности секрет их обаяния? Волка кланяться не научишь... Самых замечательных медведей производит английская фирма Кэттли. Она не жалеет денег на медвежий гардероб, на акварели и фотографии, посвящённые нескольким медвежьим поколениям Кэттли.
Но самый роскошный гардероб представлен в отделе кукол. Там выставлены старинные куклы, которые ещё помнят, что своим появлением на свет обязаны швецам, башмачникам, модисткам и их клиентам: франтихам, хлыстам, фертикам, петиметрам. Куклы были отважными испытателями моды, и от них много чего зависело. Некоторые из них мне особенно приглянулись: кукла с головой из бисквитного, неглазированного фарфора, наряженная знаменитой модельершей поздневикторианской эпохи миссис Лэттер Экстон (должно быть, из-за подобных кукол хорошеньких женщин называют куколками), кукла лорда Робертса, главнокомандующего Королевскими войсками в Индии и во время англо-бурской кампании (голова из воска работы семьи Пьеротти), шарнирный малыш Седрик в соломенной шляпе, шевиотовой матроске с отложным красным воротником и кремовых носочках ажур, кукла Ленси туринского игрушечника Скавини (фасонные голова и члены из фетра). В отличие от германских игрушечников, англичане делали кукольные головы не из папье-маше, а из первосортного веска, таким образом добиваясь скульптурно-статуарной рельефности. В ту пору кукол часто продавали обнажёнными, чтобы по мере надобности переодевать их в новые модели платья. У именитых кукол были свои модельеры и портняжки. Современное массовое производство разорило представителей этих редкостных ремёсел.
Об отделе транспорта могу сказать одно: русское слово "вокзал" происходит от английского "Vauxhall" (по имени владельца увеселительного заведения близ Лондона в XVII веке; ныне так называется железнодорожная станция и район в Лондоне, место бесконечно угрюмое). Я и в ребячестве был равнодушен к заводным машинкам и поездам. Всё ж из заводных игрушек я бы выделил обезьяну-мандолиниста (1875 г.), могущую пощипывать струны, вертеть головой, разевать рот и строить глазки. До второй половины XIX века заводные игрушки производились, главным образом, для взрослых и назывались "аутомата". Когда взрослые, наконец, повзрослели, заводные игрушки унаследовали дети.
В отделе оптических игрушек я пришёл в смятенное состояние. С младенчества я стремлюсь к визуальному обладанию пространством. Калейдоскоп мне купили в 1817 году, как только он был изобретён. Помню себя пыхтящим над стробоскопом (от греческого strobos - кружение, вихрь): я добиваюсь стробоскопического эффекта. В 1832 году, в день, когда мне стукнуло пять лет, мне подарили фантаскоп. Годы напролёт я крутил орнаментированные диски и пожирал глазами их блики в зерцале. Диски пахли путешествием на Таити, на остров Пасхи, в Хиву. В 1902 году, на этот раз в день ангела, мне, уже отроку, презентовали фильмоскоп Эрнста Планка с немецкими диафильмами. До сих пор помню нахрапистого огольца на велосипеде с колёсами разного диаметра; плотоядную деваху, прижавшую к себе обмершего мальчугана (он влетел в её железные тиски прямо с качелей); двух идиотиков, один прыгает через другого, но не по-русски, сзади, а откуда-то сбоку, шляпа, конечно, сбита, тетрадки в полёте. Всё вихорь, кутерьма, коловращение. И вот они тут, в лондонском Музее Детства: и фантаскоп, и зоитроп, и праксиноскоп. Рядом на восковой табличке пояснение: "Оптические игрушки пользовались успехом в эпоху королевы Виктории, поскольку не только потешали, но и просвещали, ознакомляли детей с азами натурфилософии." Вот тебе и на!
У настольных игр есть свои плюсы и минусы. Минус - надо по-настоящему вчитываться в правила со всякими сносками. Другой минус - на улице или во дворе в них не поиграешь: то волчок куда-то закатится, то ветер подхватит кость. Плюсы - не обязательно играть на столе, можно растянуться на ковре или прямо на полу; приятно выкликивать числа, названия битв, крепостей, скатываться с пунктированного маршрута в овраг или балку, а если повезёт, двигать фишку напрямки. У англичан есть настольные игры, таящие не только географические западни и исторические волчьи ямы, но и моральные падения. В отделе настольных игр моё внимание привлекла игра "Добродетель торжествует, порок наказан" (1818 г., мануфактурист Уильям Дартон). По воле костяного кубика ты можешь стать жадиной или скромнягой. Лично меня устрашил лишь один порок: бедность. Она изображена в образе матери с двумя маленькими и одним грудным ребёнком. Но материнство мне как будто не грозит. Настольным играм я всё же не доверяю. Их подспудная цель - приглушить детскую звонкость: картоном, сукном, фанерой. В этом укрощении английских детей особенно преуспели фирмы Уоллис, Хэррис и уже помянутый Дартон.
Самый недетский отдел в Музее Детства - это отдел кукольных домов. Согласно историческим разысканиям первый кукольный дом был сооружён для баварского герцога Альбрехта V ², когда он был уже в зрелом возрасте. Дом этот не сохранился. Тридцать с лишним кукольных домов, представленных в Музее, интересны прежде всего интерьером. Его можно рассматривать долго и подробно, без опаски, что тебя застукают на чём-то предосудительном. Согласитесь, замочная скважина - не самый удобный оптический прибор. Я долго стоял у дома в разрезе конца минувшего века. Он принадлежал девочке по имени Эми Майлс (мне не удалось найти её в Англии). В трёхэтажном доме около дюжины помещений: комната для господ, детская, людская для мужской и женской прислуги, прачечная для бученья, полосканья, катанья и глаженья, буфетная, чулан, бильярдная (строго говоря, снукерная). Почти все помещения населены и меблированы. Подобный интерьер принято называть мещанским. Другими словами, жить в таком доме хочется, и особенно в детстве. Представляю, как Эми путешествовала здесь, пряталась, устраивала засады на прислугу, втайне разбивала кием пирамиду, отхлёбывала отцовского хересу. О, счастливица, о, баловница!

Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его.
Книга Притчей Соломоновых

У Лондона лицо человека, который по утрам не любит умываться. Поначалу оно кажется небритым. Но, присмотревшись, видишь плёнку из пыли и пота, приправленную ложкой бензина. Местный поэт как-то назвал английское небо "макрельным". Эта рыба тоже розовым мылом не пахнет. Рука так и чешется, но Лондон - взрослый, и на затрещину может ответить зуботычиной.
В Музее Детства нет отдела, без которого английским детством не проникнешься. Можно назвать его отделом порки, розог, телесных наказаний, свежесрезанного прута. В музейных материалах по "социальной истории детства" глухо проговаривается, что до расцвета медицины в XX веке родители относились к детям прохладно, без обожания, поскольку уровень детской смертности был чрезвычайно высок. Разве стоит любить того, кто едва ли выживет? Отчасти тогдашних родителей оправдывает тот факт, что их век тоже был недолог. О детях думать не успевали. Потому до пяти лет и мальчиков и девочек обряжали под одну гребёнку: в платьишки. Истории английской педагогической мысли не понять без краткого экскурса в общечеловеческую историю телесных наказаний.
В III в. до нашей эры в Сиракузах состоялись необычные игры. Две очаровательные сестры выставили на суд сограждан обнажённые ягодицы, дабы решить спор, чей же зад прекрасней. По этому поводу был воздвигнут храм Афродиты Каллипиги (греч. прекраснозадая). По мнению некоторых древних и современных анатомов, человек отличается от животного наличием зада. Ни у кого из представителей фауны нет подобной сферы, столь гармонично сочетающей в себе мясо, сало и мышцы. В этом смысле можно согласиться с адептами "deorsum disciplina" (наука низа), которые, в отличие от партизан "sursum disciplina" (наука верха), считают, что полосовать должно нижнюю половину тела, в частности, зад. Да, человек уязвим более всего в том, что являет собой его суть. Священнослужитель Корнелиус Адриансен, именем которого назван один из методов полосования, ставил вопрос иначе: следует ли раздеть наказуемого догола или хлестать по одежде? "Конечно же, догола", - отвечал Корнелиус. До сих пор идёт дискуссия, какие орудия наиболее соответствуют воспитательной цели телесного наказания. Отец Доминик применял исключительно берёзовую розгу (ср. с русской "берёзовой кашей"). С розгой тягались клещи, крапива, чертополох. Св.Бриджит хлестала себя связкой монастырских ключей. Есть и национальные школы порки: в Китае любят бамбук, в Турции палки, в Персии плеть, в России кнут. В Бразилии практикуют бастонаду. В промышленно развитой Америке в эпоху рабства был изобретён автомат, способный сечь сразу нескольких негров.
Но целью порки не всегда было назидание. Вот что пишет Плутарх в сочинении "Древние обычаи спартанцев": "Мальчиков в Спарте пороли бичом на алтаре Артемиды Орфии в течение целого дня, и они нередко погибали под ударами. Мальчики гордо и весело соревновались, кто из них дольше и достойнее перенесёт побои; победившего славили, и он становился знаменитым. Это соревнование называлось "диамастигосис", и происходило оно каждый год". Во время моровых поветрий в Средние Века хлыстами и розгами выбивали из тела чуму или язву. Вплоть до новых времён врачи предписывали розги, чтобы стимулировать циркуляцию крови. В Испании влюблённые гидальго страстно хлестали себя под окнами возлюбленных. Представляю, что за серенады они при этом пели! Некоторые источники утверждают, что тогда же появилась модная профессия репетитор-биченосец. Эти репетиторы открывали студии и за полдюжины уроков научали студийцев элегантному самобичеванию. В знак особого расположения к самобичующимся сеньоры, приподняв вуальки, на мгновенье казали личики.
Проблема меры в порке столь же стара, сколь и сам институт порки. Вот что писал Гораций в своих "Сатирах":

Нужно, чтоб мера была, чтоб была по поступку и кара,
Чтоб не свирепствовал бич, где и лёгкой хватило бы розги.
Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,
Этого я не боюсь!..

Но насколько всё-таки "больше"? Английский исследователь У.Купер свой труд "История порки" открывает следующим утверждением: "Согласно официальной документации, некий школьный директор старой формации за полувековую карьеру всыпал ученикам около полумиллиона палок и сто двадцать четыре тысячи розог". Интересно, успевал ли этот директор ещё и преподавать? Но любопытна не только количественная сторона дела. Откуда есть пошёл педагог? В Древней Греции "педагогом" называли домашнего раба при господском чаде. В Риме учитель влачил полунищенское существование и был в самом низу социальной лестницы. Грамматик (словесник) стоял ступенькой выше, поскольку жалованье у него было раза в четыре выше, чем у учителя. Но и он не пользовался уважением в обществе. Можно представить себе, сколько многовековой обиды и злобы скопилось в представителях этой профессии. Нет людей жесточе обиженных. В подтверждение приведу ещё один пример. Мужчин-палочников по контрасту с коллегами-палочницами можно смело назвать гуманистами. Знатных римлянок причёсывали и умащали обнажённые по пояс рабыни. Почему обнажённые? Стоило рабыне недоспиралить локон, сбить тупей металлическим кольцом, спутать подготовительный массаж с восстановительным, как госпожа хваталась за плеть. Император Адриан даже был вынужден временно лишить одну из самых рьяных аристократок права пользоваться плетью. Полтора века тому некая миссис Браунригг засекла до смерти нескольких служанок, за что была казнена. До недавнего времени будуары знатных дам были оснащены не хуже пыточных. А уже в наше время в Лондоне старших жён арабских шейхов не раз ловили с поличным: отсечённым мизинцем или вырванным глазом пакистанской служанки. В иконологии жестокость аллегорически изображают в облике страховитой ведьмы, схватившей за горло малютку из колыбели. Но какая же это аллегория? Да это портрет учительницы!
В Страсбурге в Европейском суде по правам человека идёт сейчас процесс по делу Джереми Костелло-Робертса. Семь лет назад, в 1985 году, семилетний Джереми за непослушание трижды был наказан (кроссовкой по заднему месту) директором частной школы. На скамье подсудимых - британское правительство, до сих пор не запретившее телесных наказаний в частных школах. Если бы я был адвокатом Джереми, то начал бы издалека.
В Средние Века английские педагоги называли розги и палки школьными мечами, вручёнными Богом учителям, дабы последние карали зло. Розги и палки были школьными скипетрами, пред которыми толпа школьников должна была преклонять голову. Известен случай, когда один из школьников не преклонил головы и пустился в бега. Он спрятался в склепе Св.Адриана в Кентербери, городе святых и паломников. Там и нашёл его наставник и на месте подвергнул наказанию. Когда наставник замахнулся в третий раз. Св.Адриан парализовал его руку и велел извиниться перед учеником. Учитель повиновался, и лишь тогда Св.Адриан сказал руке "отомри". И это не единичный случай. В Вестминстерской школе даже издавался тематический журнал "Флагеллант". В Винчестере берёзовой розге предпочитали яблоневую ветвь. В историю другой знаменитой школы, Шрусбери, навсегда вписано имя доктора Батлера. Он был левшой, и каким левшой! В Итоне с родителей учеников взимали по полгинеи на розги, вне зависимости, подвергался ли их отпрыск наказанию или нет. Избегать розог в Итоне считалось дурным тоном. В анналах этой школы остался доктор Кит. Он одевался под Наполеона. Брови его были столь кустисты и колючи, что он пользовался ими вместо рук, когда нужно было указать на доску или дверь. В школах графств Нортумберленд и Ланкашир к розгам почти не прибегали, поскольку берёзы в этих графствах были вырублены. В шотландских школах отдавали предпочтение ремню и - в прибрежных районах - угрёвой коже. И в шотландских и в английских часто применяли так называемый "лошадиный способ": наказуемого распластывали на спине соученика. Сторонние наблюдатели, французские этнографы, констатировали: "Традиция прибегать к розгам в Англии сохранилась, поелику традиции в этой стране чтут". Выдающийся деятель английского Просвещения Сэмюэль Джонсон утверждал (цитирую по его биографу Д.Босуэллу): "Воспитание не может не быть жестоким; безрассудных детей усмиряет только страх. Внушать страх - одна из первейших обязанностей воспитателя..." Джон Локк в "Трактате об образовании" с одобрением отзывается о матери, которая дала своему младенцу восемь шлепков. Если бы она остановилась на седьмом, то младенец вырос бы пропащим человеком... Закон мудро устанавливает, что воспитатель, ударивший ученика в глаз, является преступником. Но наказания, не чреватые пожизненным увечьем, оправданны и разумны."
Я не знаю, уместно ли здесь говорить о детском труде. Всё же кое-какие факты напомню. С 1842 года детям до десяти лет не разрешалось работать в шахтах. Промышленный бум в 50-60-ые годы XIX века востребовал сотни тысяч ручонок. Присмотритесь внимательней к романтическим образам юнг в приключенческих романах писателей-викторианцев. Как я мечтал о такой судьбе! Шпангоуты. Брамрей. Стеньга. А рук, стёртых в кровь, и боцманского пениса не хочешь? Исследователь Дж.Бест пишет, что родители были опасней для детей, чем капиталисты-кровососы. Если родители не могли пристроить детей на мыловаренный завод или в рудники, то тогда девочек ставили пугалами в огороде, а мальчиков отправляли пасти коров. Уважаемый суд, пора выслушать Джереми.
Дирекция Вестминстерской школы любезно позволила мне поработать в архивах школьной библиотеки. И вот я сижу за столом, листаю, читаю, делаю выписки. Интернатский журнал "Флагеллант" издавался два с половиной месяца. Всего вышло девять номеров, в общей сложности полторы сотни страниц. Юноши спешили. Я буквально слышу, как неутомимо скрипят их перья весной 1792 года. В конце мая журнал был запрещён. В ту пору буйно цвёл готический роман, входил в моду романтизм, но вестминстерские старшеклассники модой пренебрегали. Их не зря учили риторике, так что писали они в духе трактатов Цицерона: доказывали своё, опровергали оппонента, точно выбирали слова, соразмерно строили фразы. В их сочинениях не различаешь тупого удара палки, нету в них пятен крови, ручейков слез. Но всё же... "У меня нет сомнений, что рука учителя не потянется к розге, если он уразумеет, что она изобретена дьяволом!!! Я взываю к вам, профессора порки! Кто был божеством античного язычества? Дьявол! Католический Рим - это рассадник предрассудков и суеверия. Разве протестант будет отрицать, что дикости монахов, и среди этих дикостей бичевание, от дьявола? Мы сбросили ярмо Рима, но розга ещё властвует над нами!"
Другой автор "Флагелланта" обращается к родителям: "Достопочтенные отцы! Дозвольте мне из отдалённого края оповестить вас об отношении к "Флагелланту". Несовершенство моего стиля, чаятельно, загладится существом моего послания. Знайте же, праведные братья, что я пребываю под покровительством учителя господина Тэкама, чья рука тяжелей головы и почти столь же сурова, сколь его сердце. Когда мы получили первый нумер "Флагелланта", педагог осведомился, что за ахинею мы читаем. Мы ответствовали. Он схватил журнал и, сунув его в карман, воскликнул: "Ну и времена! Мальчишкам дозволено размышлять о себе!". Я часто слыхивал о праве помазанника божьего, монарха, и, признаюсь, испытывал сомнения. Но о том, что учитель - это тоже помазанник божий, я что-то не слыхивал!"
Спустя полвека другой вестминстерский отпрыск вспоминает: "Наказывали за неуважение к старшеклассникам, за то, что не сдержал слова или свалил на кого-то вину за содеянное, за карточное шулерство. Били рукояткой розги по ногам. Били по рукам. О, эти зимние утра! Я вытягиваю обветренные руки в цыпках, сейчас по ним полоснут линейкой. Как-то я приехал на каникулы домой, и мой отец отвёл меня в ванную, долго мыл мне руки горячей водой и мылом, щёткой вычистил траур из-под ногтей, смазал жиром и дал пару лайковых перчаток. Я не снимал их двое суток, все раны затянулись, кожа стала мягкой, бледной... Во время порки было принято улыбаться. Никогда не слышал ни стона, ни всхлипа. Курить считалось наглостью. Чтоб покурить днём, я спускался к Темзе и забивался на дно баржи, а ночью вскарабкивался на крышу. Стоял себе, прижавшись к трубе, и пускал кольца дыма. Труба грела спину, а перед моими глазами простирался Лондон. Отсюда было потрясающе наблюдать за пожарами. Никогда не забуду грандиозного пожара на Бродвудской фабрике клавишных инструментов, как там горели штабеля красного дерева... В Вестминстере почти не издевались попусту. Но всё же случалось. Порой заставляли растопырить пальцы и положить ладонь тыльной стороной вверх на парту. После мучитель пером или перочинным ножиком часто-часто скакал между пальцами. Некоторые делали это мастерски, туда-назад, туда-назад. Но кончалось всегда одним: кровью."
Школьная "Книга наказаний" - толстенный рукописный гроссбух. Вели его старосты-старшеклассники. По традиции они не только выносили приговор и карали, но заносили в гроссбух имя наказуемого, дату, меру и обоснование экзекуции. Почерки у старост разные, но стиль общий, обкатанный. Я почему-то увлёкся хроникой 1941-го, 42-го, 43-го годов. Это уже история, но без музейного душка. Чем эти годы памятны вестминстерским старостам?
"М. наказан за сквернословие. Староста Стэмбургер сделал замечание классу, чтоб не орали. Когда Стэмбургер кончил, М. встал и сказал: "Пойду-ка посру". Ему сказали, чтоб он придержал язык. Но вскоре всё это повторилось. Я сказал М., что он заработал три удара. Он опротестовал решение. Мы обговорили это с директором и решили, что наказать надо не просто за сквернословие, а за всё вкупе. Правда, сошлись на двух ударах...
Дверь в общежитии младшеклассников сломана. Провёл расследование. Выяснил, что Дикинсон мешал закрыть дверь ногой. Джонсон попробовал захлопнуть дверь с другой стороны. В итоге дверь треснула. Тогда Дикинсон хряснул дверь так, что она окончательно раскололась, причём тут же пытался свалить вину на Джонсона (есть свидетели). Четыре удара Дикинсону и три Джонсону. Оба опротестовали решение, но безуспешно. К сожалению, удары Джонсону получились сильней...
Наказан (два удара) за то, что в ванной смешал два химиката, в результате чего завонял всё помещение. Он знал, что делает, хотя и не отдавал себе отчёта в масштабах последствий. Принял наказание, как обычно, не моргнув...
Должен признаться, что не хотел бить ученика, отчасти потому, что он мой друг. Но он слишком уж нахамил Стэмбургеру...
Подвергнут наказанию за то, что курил в общежитии после отбоя. Он этого и не скрывал, даже сказал: "Я всегда в это время выкуриваю одну сигарету." Но разве это оправдание? Пришлось дать ему урок (три удара), чтоб и остальным было неповадно. Надо за ним присматривать. Если снова поймаю с сигаретой, накажу по максимуму (шесть ударов)...
За то, что снежком разбил окно. Всех предупреждали, чтоб не играли в снежки перед домом и за домом. Но кто-то бросил в него, он ответил и угодил в окно...
Трижды кряду забывал тетради. Всякий раз предупреждали. Пришлось наказать. Били в каморке для белья, потому что был вечер. Кончили в девять пятнадцать..."
Седьмой час. Я один в библиотеке. Открывается дверь, и входит пятнадцатилетний лондонский школьник. Он в мрачноватом вестминстерском пиджаке, в линяло-сиреневой сорочке, несъедобно-розовом галстуке. На ладонях свежие волдыри: только что с гребли.
- Папа, - говорит он по-русски почти без акцента, - пойдём домой.
Мы выходим в школьный двор. Глотаем застойный воздух девятисотлетней выдержки. Пытливо, нежно, пытливо я вглядываюсь в его профиль.
- Папа! - Говорит он почти без акцента. - Пожалуйста. На нас смотрят.
Музей Детства закрывается.

_______________________________

¹ Когда я стану взрослым, большим, гордым, то скажу всем девочкам и мальчикам: "Не трогайте моих игрушек". (Р.Л.Стивенсон)
² Не путать с Альбрехтом Бранденбургским, последним гроссмейстером Тевтонского ордена, и Альбрехтом Медведем, душителем полабских славян.

       Может быть, разгадка российской истории заключена в слове плюсквамперфект. В его отсутствии. В латинском языке плюсквамперфектом называют предпрошлое время. Образуют его посредством вспомогательного глагола. Вставил такой глагол-"жучок", и ты уже в прошедшем, канувшем в прошлое. Такие "жучки" до сих пор точат английский, немецкий, французский. Были они когда-то и в русском, но источились. В старых книжках остались лишь просторечия вроде "он был привыкши". Грамматику приходится восполнять лексикой: "помню, бывало..." или "давным-давно...". Этот грамматический недобор или, если угодно, грамматический романтизм дорого обходится носителям языка. Их история никак не становится историей; как упрямая страница в новенькой книге, не переворачивается; рвется в настоящее. Нет на нее, российскую историю, грамматической узды. А вот в русской жизни плюсквамперфект случается. Классический пример - эмиграция. Зрелая проза Бунина и Шмелева - двух Иванов, очаровательно помнящих родство, - написана как бы в предпрошлом. Очарование их прозы в этом "как бы", в грамматической недосказанности. Но писатели не то что хромоту - заикание, шепелявость - выдадут за совершенства.
Или другой пример жизненного плюсквамперфекта. С какой сладостной позднеримской истомой можно теперь вспоминать свое имперское детство, пиша "Империя" с заглавной буквы. У моего города было сразу четыре имени: австрийское Черновиц, румынское Черноуцы, украинское Чернивци, довоенное русское Черновицы. Стоило выйти на улицу, и твой слух продували сразу несколько языков и наречий, добавьте к помянутым выше идиш, гуцульский, польский. Кажется, это и есть культура: жить на сквозняке нескольких лингв. Но о культуре сказано уже все, а вот о грамматике истории... Помню, бывало... давным-давно... висели неоновые буквы МЕБЛИ над мебельным магазином, нет, не над магазином, а над склепом. И был прибывши Главный Идеолог Суслов с наградой - орденом Ленина - Черновцам. И на Советской - Радянськой - площади многажды осквернил он ушные раковины черновчан, ударяя "Черновцы" на предпоследнем слоге. И никто не был посмевши его поправить. А еще был помнивши школьный восторг от вздыбленной экспрессии двух малороссийских стихов:
      Як упав же вин з коня
      та й на билый сниг.
И латинистку университетскую, пани Зиновию, помнивши, и при ней несгибаемого Плюсквамперфекта в латах легионера.

       Любовь - это розовый гиацинт, тоска - фиолетовый, верность - белый. А измена?
Кто не знает, что художественное достоинство ковра не в последнюю очередь определяется качеством красителей: натуральных в древности и средневековье (ассирийцы, вавилоняне, французские красильщики Гобелены) и химических в новое и новейшее время. Последние дешевле, но, если можно так сказать, плоше. Когда-то один из лучших красителей, кармин, добывали из самок кошенили (подотряд кокцидов, семейство разнокрылых). Потому-то кармин был летучим, но стойким, неуловимым, но броским. Другими источниками красок были грушевый, виноградный, платановый, липовый, персиковый лист, айва, резеда и дрок, скорлупа грецкого ореха, лишайник, индигоноска, целомудренник, гранат, цвет акации, львиный зев, мята, сок шелковицы, шиповник, шафранные рыльца. Ковры растительных расцветок буквально дышали, благоухали, пьянили. Турецкие невесты могли коврами одурманить любого жениха. Тот, кто лежал в раю ковра, терял волю и память. Ему снились сны о белоснежных овцах, которых моют в чистом ключе, по весне стригут, после сучат их шерсть и красят её в букетах, кущах, садах. Каждый ковёр - тайное письмо. Его должно гладить, нюхать, читать сосредоточенно, нить за нитью, узор за узором. Для посвящённого ковёр звучит голосами птиц, зверей, ветров, ручьёв, листьев. Ковёр - это любовное свидание сада и степи, прохлады и жара. Ковёр-самолёт - не метафора. Ковры кочевали, странствовали, спасались бегством, спасали беглецов...
В заключение хочу дать практический совет. Никогда, никогда не смывайте пятен свежей крови на ковре горячей водой. Делайте так: протрите пятно губкой, предварительно смочив её в холодной солёной воде. Если не поможет, трите губкой, смоченной в белом сухом вине. Если же кровь засохла, добавьте в воду несколько капель нашатыря и трите, трите. Запомнили?

       Он сидит спиной к двери, лицом к зеркалу. Она входит, и он видит её отражение. Это их первая встреча, встреча мусульманского жениха с невестой-единоверкой. Что можно сделать с отражением? Самое интимное: подышать на него, чтобы затуманилось, запотело.
В гареме зеркала не нужны: жёны отражают друг друга, отражаются, дразнятся. Христиане собирают картины, мусульмане - зеркала. Однажды я попал в такой султанат зеркал. Я был тогда молод,врачевал на юге Турции. О гаремном госпитале знал понаслышке от персидских лекарей. Они лечили местного пашу от половой немочи. Кажется, главным их снадобьем были крокодиловые яички в рисовом отваре. Этим отваром они довели пашу до недержа- ния мочи и были обезглавлены. По слухам же знал,что впоследствии пашу поставили на ноги жарким из молодых голубок, студнем из козлиной требухи и рогового вещества и опиумной настойкой на меду.
Как-то ночью за мной приехал Сулейман Ага, старший чёрный евнух паши, и повёз в гаремный госпиталь. Ещё на арбе мне на голову накинули шаль. Против ожиданий в госпитале пахло не розовой водой, а виноградным спиртом и анисом. Я даже слегка охмелел. По тёмному коридору меня провели в комнату и там позволили скинуть шаль. В полумраке я разглядел ширму и догадался, что за ней лежит больная. Ни видеть, ни слышать её врачу не полагалось. Евнух подвёл меня к ширме, усадил на

2

коврик и неуловимым движением нашёл в ширме прореху. Он взял меня за кисть и осторожно сунул мою руку за ширму. Вначале ничего, кроме пустоты, я нащупать не смог. Но после... Мои пальцы словно обволокла влажная паутина, словно их покрыли тончайшим атласным узором. Мою кисть приглашали на танец, и она, не спрашивая меня, откликнулась, дрогнула. Гибкие пальцы тесно переплелись с моими, и я уже не мог отличить их от своих. Потом в танец влились губы. Они скользили по моей коже, не обходя стороной ни одной впадинки, ни одного волоска. В тот момент, когда меня в первый раз легко укусили в подушечку безымянного пальца, я перехватил пытливый взгляд Сулеймана Аги. Преодолевая слабость, я напрягся, набычился и даже остановил взгляд на часах, будто считал пульс больной. И тут она на самом деле прижалась к моему большому пальцу височной жилкой, своим пульсом, и через него я вошёл, влился в её кровь и поплыл по телу, проникая во все уголки и закоулки. Я плыл и плыл, пока не встретился со своей собственной рукой по ту, внешнюю сторону женской груди и даже пережил приступ острой, мгновенной ревности. Пепельными - к счастью, свеч так и не зажгли - губами я велел евнуху принести пиявок. Он передал приказ через нишу в стене, и пиявки были тотчас поданы. Я вслепую принялся за дело...
По дороге домой я то и дело прижимал к носу правую руку. Знойный запах шафрана, въевшийся в кожу, и утренняя прохлада примешивались к

3

размышлениям о природе прикосновения. Да, зеркальному отражению в очаровании не откажешь.
Но разве драма переплетённых в темноте пальцев уступает поэзии зеркал?

       У лондонской детворы есть свое любимое кафе - "Наполи". В меню этого кафе, в разделе "десерт", можно найти и такое блюдо - "пощечина официанту". Это не каламбур и не шоколадный каприз неаполитанского кондитера. Это всерьез. За пять с лишним фунтов стерлингов ваш сын или дочь может дать одну пощечину официанту. Перед тем как подставить щеку, официант проверяет ладонь ребенка - не зажал ли клиент иглы или бритвочки между пальцами. Заработав пощечину, официант тотчас начинает петь какую-нибудь классическую неаполитанскую канцону. Дети, да и взрослые, всякий раз дружно аплодируют артисту.
В прошлом году я привел в "Наполи" сына по случаю его двенадцатилетия. На десерт сын заказал пощечину официанту. Настроение у нас было приподнятое, пощечина обещала быть звонкой. Каково же было наше удивление, когда официант отказался подставить щеку. Я был вынужден обратиться к метрдотелю. Спесивца отвели на кухню. Мы все слышали крики и вопли и представляли, как жестикулируют иностранцы - ведь южане особенно экспансивны. По глухим ударам и стонам мы догадались, что спор перерос в нечто более серьезное. В конце концов, из-под двери кухни побежали ручейки. Честно говоря, и по сей день я не могу понять, почему официант раскапризничался, почему предпочел звонкой пощечине унизительные выяснения отношений. Может быть, он забыл слова канцоны? Как бы то ни было, но день рождения моего сына он испортил.


К оглавлению

       У меня есть любимый город. Он называется Фамагуста. Я полюбил его прежде, чем в нём побывал. Впервые я услышал о Фамагусте в Лондоне. Мне рассказал о ней киприот-водопроводчик Янис, мой сосед. Фамагуста живёт по законам трагедии. В начале ХYI века командующий венецианской военно-морской базой на Кипре чёрный генерал Отелло в городской цитадели Кастелло задушил жену-генеральшу. В том же веке Фамагусту душили турки, а задушив, содрали с неё кожу. В 1974 году афинский чёрный полковник Попадопулос схватил за глотку весь Кипр, но удушение завершили турецкие солдаты. Около 20 000 греков бежали в греческий сектор. Все готические и реалистические истории из жизни привидений в английских замках - всего лишь детские страшилки в сравнении с нынешней Фамагустой и её районом-призраком Варошей. Осенью 2002 года я всматривался в этот город-фантом с борта туристского кораблика, вооружившись биноклем. Там не было ни души: ни стариков в тени сикомора, ни мальчишек, гоняющих мяч, ни девочек, прыгающих на скакалке. Единственным признаком жизни были колючие ограждения на пляже и голубые каски миротворцев ООН.
Может быть, кипрская Фамагуста волнует меня, потому что в моей жизни была своя собственная Фамагуста. Она называлась "Киев". В 1978 году я покинул мой город и после годами издали всматривался, вслушивался, внюхивался в него. Когда-то по горячим следам я описал день рокового отлёта в Вену. Теперь попробую по остывшим.

В таможне Борисполя нас обыскивали часа два. Искали криминал: письма из лагерей, самиздатские рукописи. Меня и жену с десятимесячным сыном развели в разные помещения и раздели догола. Пелёнки тоже развернули. Психологи утверждают, что процедура раздевания по ходу обыска - форма изнасилования, и что впоследствии это может сказаться на сексуальных отношениях супругов. Криминала не нашли, а он был. В нашем семейном альбоме бок о бок с фотографиями родных и друзей лежали снимки украинских политзаключённых. Я собирался передать эти фотографии в "Amnesty International". Я и поныне верю, что упоминание в эфире имён заключённых и публикация их фотографий каким-то мистическим образом помогали этим людям выжить. Их имена становились заклинанием, шаманским камланием. А то, что шаманы обитали на коротких волнах и звучали как небожители, лишь свидетельствовало об их иератической подлинности. Я до сих пор помню любительскую фотографию Ивана и Евгена. Сняли их осенью. Иван - в берете, Евген - в плаще. Такие серые китайские плащи были в моде в середине шестидесятых. Точно такой плащ носил мой старший брат, а после донашивал я. У Николая Заболоцкого есть стихи:

В широких шляпах, длинных пиджаках,
с тетрадями своих стихотворений.

Это о друзьях-поэтах, исчезнувших в тридцатые годы. В том же семейном альбоме были фотографии вопиюще несовместимые, но досмотрщики не проявили ни социальной, ни национальной чуткости. Еврейские родичи моей жены рядом с семьёй Левка казались перепуганным насмерть. Одна бабушка Циличка из Василькова держалась достойно. Она много чего повидала: погромов, переворотов, войн. В начале прошлого века ей делал предложение друг отца, писатель Шолом-Алейхем, но его руку отвергли, поскольку жених был на три десятка лет старше невесты. Во время Второй мировой войны Циличка служила поварихой в генеральской столовой в Чкалове. Там-то её заметил маршал Жуков. Маршал почему-то очень хотел, чтобы Циличка вступила в партию, обещал дать рекомендацию, но и от этого предложения она отбоярилась. В альбоме Циличка бесстрашно взяла под своё крыло Левка со всеми его черниговскими родичами: в год нашего отъезда Левко получил очередные десять лет лагерей.
После досмотра чемоданы и узлы я перетаскивал сам: у жены на руках был сын. Я взмок. Рубаха покрылась пятнами. Мне хотелось пить. На втором этаже в зале ожидания стояли два автомата с газированной водой, но в карманах у меня не осталось ни одной советской копейки. Мы заняли места в самом хвосте самолёта. Перед нами сидели два японца. Они тихо улыбались. Когда самолёт взлетел, стюардессы начали развозить завтрак. С нами обращались как с иностранцами. Даже вино подали. В эти минуты я понял, что ничего прекрасней свободы в самом прямом, поверхностном, внешнем смысле - нет, и что рассуждения римского вольноотпущенника Эпиктета о внутренней свободе - всего лишь игра ума, игра слов. Мне захотелось потрогать свободу рукой. Я вытащил из кармана на спинке кресла пакетик из шершавой серой бумаги - пакетик для рвоты, достал ручку и начал по памяти записывать стихи о друге, сочинённые незадолго до отлёта.

За полночь ты выйдешь из подъезда и сразу увидишь
два сгустка ночи, в каждом из которых
в тусклых лучах зеленоватой подсветки
молчат трое мужчин, не считая водителя.
Ты оттолкнёшься ногами от асфальтового дна города,
и чёрные сгустки, субмарины ночи, плавно поплывут за тобой,
не включая фар. Твоё сердце медленно оторвётся от тела
и заскользит в противоположную от него сторону,
прикидываясь морским ежом или жемчужницей.
И чем зловещей будет этот ночной заплыв,
тем прекрасней будут воспоминания, но всё равно
не застёгивай плаща, переночуй у нас хотя бы ещё одну ночь.

Через полчаса самолёт задрожал как осиновый лист: мы попали в грозу. Вода хлестала щёки. Повалил мокрый снег. Объявили по-английски: "Господа! В связи с метеоусловиями наш самолёт вынужден приземлиться в минском аэропорту. Экипаж приносит вам свои извинения". Спереди загорелось FASTEN BELTS. "Пристегни ремень",- сказал я жене, чтоб не молчать. Она ответила: "Я волнуюсь". Сын спал у неё на коленях. Град сыпал со всех сторон. Одним локтем я прикрывал голову и лицо, другим - лицо сына. Колёса ударились о бетонированную полосу аэродрома, хрустнуло шасси, и самолёт, тужась, прополз на пузе ещё метров сто, сметая мелкие служебные строения и лёгкие фигурки с флажками в шахматную клетку. В здании аэропорта нам предложили пройти в "комнату матери и ребёнка". Жене почему-то не хотелось. Она расплакалась. Я толкнул её. Получилось грубо, и она заплакала в голос. Нас разлучили с другими пассажирами. Я чувствовал спиной улыбки японцев. "Главное - не нервничать,- уговаривал я себя,- всё образуется. И не такое пережили. В конце концов у меня в кармане не краснокожие паспорта, а иностранные визы. Мы - иностранцы. И баста!". В комнате, куда нас ввели, спиной к двери у окна стоял мужчина в штатском. Я почему-то брякнул: "Good day!". Он, не взглянув, сел к столу и набрал номер. Звонил долго. Говорил по-русски, так что я ничего не мог понять, кроме имён моих киевских следователей-подполковников "Вилен Павлович", "Валерий Николаевич" и слова "Бобруйск". Потом он вышел из комнаты. Мы долго ждали. В голове было пусто. За нами пришли к вечеру. Велели выйти. Мы шли - я в непросохшей рубахе, жена с зарёванным лицом, со спящим сыном на руках. Я думал: хорошо хоть багаж не надо тащить. Значит, в Бобруйск. Они уже там. Вилен Павлович пока что смылся с какой-нибудь бабой, а Валерий Николаевич решает шахматные задачи. Мат в три (четыре) хода. Чёрные (белые) начинают и выигрывают. Он постукивает кончиком карандаша по нижним, жёлтым от никотина зубам, по-доброму щурится, нашу машину трясёт на ухабах, мы сбились в кузове в одно влажное солоноватое месиво. В Бобруйск мы приехали ночью. В Бобруйске нас расстреляли.

В мае 2003 года я снова собрался на Кипр. Накануне отлёта позвонил Янису. В газетах писали, что турецкая администрация Кипра пошла на какие-то уступки, и я хотел узнать у Яниса подробности. Он попросил разрешения зайти. Янис принёс нарисованный от руки план Вароши и виллы на улице Адриану, где он когда-то жил. Даже ключ от двери принёс.
-Может, у тебя получится. В Фамагусте сними на прокат машину и попробуй заехать в Варошу. У тебя ведь британский паспорт?
-У тебя тоже.
-Ты на мою рожу посмотри. Они таких хитрожопых за километр видят (по-английски он сказал "dickhead").
-Но я не вожу машину.
-Найди какого-нибудь англичанина. Вдвоём дешевле.
-Но у тебя дома одни крысы...И замок заржавел.
-Да, крысы. В гостиной в столе, в левом ящике, лежит наш семейный альбом. Больше ничего мне не надо.
Я прорвался в Фамагусту на плечах новой либеральной политики кипро-турецкой администрации. С начала мая до города можно было добраться не только в обход через Никосию, но и напрямик через КПП неподалёку от пародийно курортной Айя-Напы. Либерализм диктовала Анкара: Турция хотела хотя бы одной ногой -кипро-турецкой ногой- вступить в Европейский Союз. Теперь не только иностранцы, но и греки-киприоты имеют право на несколько часов приехать в Фамагусту. Так что если вам попадётся в городе плачущий мужчина или женщина в возрасте, можете не сомневаться: это греки-изгнанники, приехавшие подышать воздухом родины. 20 000 турок, осевших в Фамагусте, надышали что-то вроде жизни. В тени сикомора сидят турецкие старики, по улицам бегают школьники и школьницы с белыми папками. Воздух казематов в цитадели, как и пятьсот лет назад - удушающий. Но зато с крепостной стены открывается вид на море, на полусонные пакгаузы, сухогрузы, сандалы ( в переводе с турецкого - лодки). Пульс бьётся, но без энтузиазма. К когда-то греческому району Вароша можно дойти через майдан Кемаля. Дойти - и упереться в бесконечную проволочную ограду. На ней висит плакат, на котором изображён турецкий солдат с винтовкой, и предупреждение: NO PHOTO. За оградой начинается детский рай. Он похож на обложку книги Конан-Дойла "Затерянный мир". Заживо гниющие виллы, церковка с понурыми крестами стоят по пояс в чертополохе, бурьяне, кактусах, рододендронах. Вся эта флора болеет хроническим гигантизмом в острой форме и упивается своей болезнью. В зарослях, в подвалах, на чердаках можно было бы бесконечно играть в казаки-разбойники, прятаться в шалашах от родителей, назначать первые свидания. Сквозь оконный проём запущенной виллы я увидел на стене коридора вырванный с мясом счётчик. На его глазке сохранились цифры лета 1974 года. Счёт за электричество хозяева не успели оплатить: греки бежали семьями, даже не успев снять с плиты дымящуюся еду. На стене рядом со счётчиком безвестный городской сталкер начертал углем своё имя: ХАСАН. Я прошёл с полкилометра вдоль ограды и оказался возле турецкой школы. Детей видно не было, но здание гудело их голосами. На солнце блестели школьные окна с видом на урок новейшей истории.
Я поймал такси и поехал в гостиницу "Palm Beach". Водителя звали Хасан. Он оказался родом из городка Ларнака. В 1974 году ему с семьёй пришлось уйти в турецкий сектор.
-Вы остановились в Ларнаке?- спросил он.
-Нет, в Айя-Напе.
-А в Ларнаке будете?
-Да, проездом.
Мне показалось, что он сейчас попросит меня сделать снимки его дома. Хасан вздохнул и сказал:
-Я был недавно в Ларнаке. Зашёл в свой дом. Сделал снимки. Там сейчас живут греки. Хорошая семья.
-На каком языке говорили?
-На греческом. Я немного знаю.
-Выпили?
-Да, пиво.
Мы подъехали к гостинице. Через вестибюль вышли на террасу. Внизу тянулся песчаный пляж, из тех что называют "золотыми". Я попросил Хасана сфотографировать меня на фоне города-призрака. Он начинался в метрах двухстах. Я на минуту сел в кресло. Позади простиралась четырёхкилометровая прибрежная полоса, застроенная в 60-70- годах отелями, ресторанами, банками, над - и подземными гаражами. Издали всё казалось нормальным. Так мог бы выглядеть город, поражённый нейтронной бомбой. Я спустился на пляж и дошёл до упора: колючей - вроде тетради в клеточку - ограды. У меня за спиной плескались и загорали туристы. Их не смущала ни проволока, ни призраки. На самой границе, но уже по ту - мёртвую - сторону, торчала проржавевшая детская горка. Рядом с ней стояли кривые качели с красно-бурым налётом.
Прости, Янис, но добраться до твоего дома на улице Адриану можно было бы только в кино. Представляю, как здорово сыграл бы эту роль Хэррисон Форд: рваная (слегка) рубаха, капли пота на лбу (в меру), ссадина на щеке (грим).

Накануне отлёта в Лондон я заехал в Никосию, уютную столицу Кипра. По фешенебельной торговой улице Lidras дошёл до греческой погранзаставы. За ней начинался турецкий сектор. Приграничный турецкий квартал был необитаемым: турки боятся здесь жить. Застава смахивала на сцену в кукольном театре. На деревянных подмостках стоял автоматчик. От вражеских пуль его оберегали тюфяки. Выглядело это по-домашнему мило. Над автоматчиком шелестело дерево-кентавр. Его корни и ствол были турецкой чинарой, а крона - греческим платаном. На карнизе заставы висел лозунг

НЕТ ПОБЕДЫ БЕЗ ЖЕРТВ
ЗА СВОБОДУ ПЛАТЯТ КРОВЬЮ

- девиз кипрских патриотов-террористов середины пятидесятых. И рядом - для непонятливых: ПОСЛЕДНЯЯ РАЗДЕЛЁННАЯ СТОЛИЦА ЕВРОПЫ. Мне захотелось воды, и я зашёл в ближайший бар "BERLIN". Почему-то сразу прошёл в уборную. Там меня стошнило. Стало легче. После снова стошнило. Я посмотрел в унитаз. В нём не было ничего, кроме крови и свободы. Да, свободы и крови.