Владимир Земцов род. в 1960 г. в г. Свердловске (Екатеринбурге), в 1983 г. закончил исторический ф-т Уральского госуниверситета, в 1983-1986 гг. учился в аспирантуре по каф. новой и новейшей истории у проф. И.Н.Чемпалова. В 1986 г. защитил кандидатскую диссертацию "Английская политика на Балканах накануне Второй мировой войны", в 2002 г. - докторскую "Великая армия Наполеона в Бородинском сражении". В 1995 г. в качестве стипендиата Британского Совета работал в библиотеках и архивах Великобритании, проведя в том числе несколько месяцев в Уэльсе (при Университете Уэльса, Лампетер; руководитель - проф. К.Роббинс). В последующие годы много путешествовал по странам Европы и Ближнего Востока. С 2003 г. - заведующий кафедрой всеобщей истории Уральского государственного педагогического университета. Автор 4 монографий и более 140 научных статей. В последнее время, чувствуя неудовлетворенность возможностями традиционного историописания, начал экспериментировать в жанре "историко-философского травелога".

Как-то ближе к концу марта, когда было ещё холодно, но всё чаще пробивалось сквозь туман и тучи солнце, а днём становилось даже тепло, я решился съездить в Суонси. "Swan-sea" - чуть не Лебединое озеро, по крайней мере, Лебединое море или, скорее, Лебединый берег. Красивое валлийское название? Нет, конечно. Скорее, английское. По-валлийски город раньше назывался Абертауэ. И всё же ощущение было такое, что название не английское. По крайней мере, в восприятии многих, здесь, на юге Уэльса, английское и валлийское так переплелись, что отделить их друг от друга (как мне тогда казалось) было нельзя.
Почему поехал в Суонси? Потому, что месяца полтора до этого, еще в Восточной Англии, уже слышал про него: мой "компаньон" по пристанищу в Норидже, в Morelo close (тупике Морело), пакистанец Белуджи (его все звали по-фамилии; но, подозреваю, что я был первым, кто понял, что это фамилия, и что он был белуджем) собирался отправиться туда работать в местную клинику и говорил, что город приятен и красив. Да, и, кроме того, Суонси был самым близким от меня крупным городским центром, тем более, стоявшим на берегу моря. Так что я решил немного встряхнуться и развеяться от моей однообразной лампетерской жизни.
Правда, в последнюю неделю я не скучал. Несколько дней, не вылезая из своей комнаты, готовил лекцию о смерти семьи бывшего императора Николая Александровича Романова в Екатеринбурге, о поисках останков и о проблеме их идентификации. На лекцию пришло человек десять преподавателей с исторического факультета и несколько человек "со стороны", среди которых был и вездесущий Хью. Публика была добра и предупредительна. Но… После лекции мне было задано только два мало что значивших вопроса. За всем этим скрывалось (как я всей кожей это чувствовал) внутреннее равнодушие. И только когда я затронул деликатную проблему отказа британской королевской семьи принять отрекшихся от престола русских родственников, в атмосфере аудитории что-то пронеслось. Но в целом… Правда, когда все начали расходиться, мой "второй куратор", молодой очкарик в неизменных черных джинсах (как мне говорили, подававший большие надежды как ученый), Патрик Финни (явно ирландец!) с каким-то судорожным блеском в глазах попросил меня повторить пару последних фраз из моей лекции, что я с удивлением, конечно, сделал. Речь шла о некоей формуле российской жизни, в которой не может быть прошлого (Past), но есть только настоящее (Present). Почему? Да потому, что история со смертью бывшего государя, его семьи и верных слуг никак не могла закончиться… Потому что, в сущности, русская Смута начала ХХ в. всё ещё не была "перевёрнутой страницей" истории, но была нашим настоящим. Собственно, как и всё остальное в нашей истории… Почему это так заинтересовало Патрика? Потому, как я размышлял, садясь в Кармартене в поезд на Суонси, что он часто читает "самый умный" журнал британских историков - "Past and Present", и эта игра в перестановку "Past" и "Present" (будущего времени, как известно, в английском языке вообще нет) его очень увлекает и забавляет.
Вскоре я был оторван от моих размышлений о прошедшей "русской" лекции и о смысле русской истории чудесным видом, открывшемся мне справа по ходу поезда. То было широкое открытое пространство (эстуарий реки Тоуи, впадающей в Кармартенский залив), заполненное целым морем гальки, песка, редкими деревьями с голыми ветками, лужами воды и небольшими заливчиками, а дальше - водным простором и очертаниями далёкого замка. Сквозь утренний туман, стлавшийся над водой, чёткими контурами вырисовывались мёртвые деревья с причудливо искривлёнными ветками и чёрными птицами, кружившими над ними.
Когда оказался на вокзале в Суонси, уже немного потеплело, но всё ещё было ветрено. Запахнув плащ, бодро двинулся вниз по Хай-стрит, надеясь быстро дойти до замка, значок которого столь соблазнительно виднелся на моей малюсенькой карте. Изумлению не было предела: замок оказался всего лишь куском башни и куском стены, забранными в решётку и несуразно торчавшими среди относительно современных домов. Скамеечки и "зелёнка", которые заботливые хозяева города решили разбросать вокруг "замка" ради создания уюта, ещё более возмутили во мне историка. Где же древности? Всё обман! Ничего не оставалось другого, как двинуться дальше в поисках местных музеев - морского и "просто" музея, которые звёздочками-обманками красовались на моей карте. "Просто" музей был всё ещё закрыт, а морской был далее - возле Южного дока. Улицы были почти пустынны. Город, казалось, дремал. Только откуда-то издали, слева, что-то погромыхивало и гудело. Здесь же, у Южного дока, было сонное царство. Под тихое плескание стоячей воды спала сотня-другая чистеньких яхт. Чуть дальше, солидно, но столь же сонно, покачивался настоящий большой парусник. Парусник был действительно всамделишный, но, конечно же, превращённый в ресторан. Я медленно, раздумывая о Прошлом, совершенно растворившемся в Настоящем, или, что ещё хуже, превращённом в жалкий аттракцион, медленно побрёл сквозь лес яхт туда, где должно было быть Оно, Море.
Берег был пустынен. Хрипло гаркали чайки, верно, как и я, тоскуя о вечном. Среди гальки и морского песка виднелись белые перья, пара небольших косточек, оставшихся от умерших птиц, и человеческий мусор. Вдалеке по берегу двигался человек, рядом с которым бежала собака. Казалось, они сошли со страниц джойсовского "Уллиса". "Ну, наконец, что-то настоящее!" - обрадовался я и, закрыв глаза, вдохнул запах моря. Между тем, человек с собакой подошли ко мне уже близко. Обратив к ним взор, я разглядел сикха в чалме и в белых, напоминающих всякому русскому кальсоны, штанах. "Боже! Где же он, древний Уэльс, где подлинная Британия?! Остаётся, верно, одно: войти в музей, в это кладбище прошлой жизни и по-некрофильски получить удовольствие от созерцания останков давно ушедших людей…" Прежде чем войти под сень морского музея, я заметил какую-то бронзовую фигуру, торчавшую неподалёку от пирса. Её расположение, как и она сама, показались мне какими-то несуразными. То была фигура человека совершенно смешного вида, раскорячившись сидевшего в кресле и, повернув глупое лицо с глазами-дырками в сторону моря, пытающегося приподняться. "Забавно, - подумал я. - Разве можно ставить такие памятники? Это же гротеск, издевательство над человеком!" "Dylan Thomas, - прочёл я на памятнике. - Поэт". На бронзовой пластинке были указаны годы жизни - "1914-1953" и какая-то поэтическая строчка в завитках волн. "Верно, какой-то поэт местного пошиба, память о котором без устали эксплуатируют земляки", - решил я и двинулся к морскому музею. Здесь было интересно. Всюду были кораблики в старинных бутылках, астролябии и секстанты… В одной из витрин лежала флейта-пикколо: на ней играл какой-то боцман, когда ходил в Южную Америку. Здорово! Рядом - чучело любимого попугая некоего капитана. А вот - о, прелесть! - большущие грязные башмаки матроса китобойного судна XIX в.! Просто Моби Дик какой-то! И всюду - лица моряков, спокойно и как-то по-живому глядящие на тебя со старых фотографий. Душевно… Был слышен звук волн, наполненный искренней любовью к морским просторам, далёким странам и к своему прошлому. Маленький музей не очень большого города.
Я вышел оттуда улыбаясь и внутренне согревшись. На борту одной из яхт бросилось в глаза название - "Koshka"! Не может быть! Неужели русская яхта? Судя по табличке, которая была прикреплена, яхта продавалась. "Вот бы купить! Плавал бы, боролся с волнами, ходил бы к далёким белым городам, дышал морем…"
Народу на пирсе теперь было побольше (позже прочитал, что это местечко называется Maritime Quarter). Некоторые подходили к памятнику странного человечка и что-то говорили друг другу. Теперь памятник и человек стали казаться мне не такими уж смешными, просто странными и милыми. "Надо будет что-нибудь почитать об этом Томасе", - подумал я и двинулся к "просто" музею.
Да… Видно, раньше этот городок, Суонси, судя по экспозиции музея, был довольно непрезентабельным, грязным и маленьким. В XVIII - XIX вв. он заметно расширился из-за разработки медного месторождения, но чище он от этого не стал. В музее увидел много фотографий рабочих XIX в. Лица всё были валлийские, чумазые, очень похожие на лица нашего пролетариата периода "царской" индустриализации.
После музея я ещё побродил немного по городу, посидел в сквере на скамейке, зашёл в пару магазинчиков и, усталый, отбыл обратно в далёкий Лампетер.
Утром следующего дня состоялось моё знакомство с местной пичужкой, маленькой птичкой, вроде нашего воробья (может, это и был "ихний" воробей), которая села на раму полуоткрытого окна моей комнаты. Радостно пощебетав, она исчезла, затем появилась вновь, и с тех пор время от времени стала наведываться ко мне, рассказывая что-то забавное. Между тем, моё внимание чаще было приковано к более "серьёзным" птицам - колонии грачей (по крайней мере, я думал, что это были грачи), которые гнездились на высоких деревьях недалеко от моего дома. Есть что-то завораживающее в группе деревьев, которую часто видишь из окна, но возле которых никогда не был. Это как дальняя страна, о которой много слышал в детстве, но в которой всё ещё не побывал. И обитателей этой страны - загадочных чёрных грачей - тоже всё время видишь, но никак не можешь как следует разглядеть и понять их. "Верно счастливы те люди, которые наблюдают за птицами, - думал я. - Вместе с жизнью птиц им открываются тайны вечности, тайны земные и небесные".
В тот день, день моего знакомства с валлийской птичкой, я решил полистать книжки, написанные Томасом, смешным человечком, которого так любят в Суонси. В библиотеке я быстро отыскал полки, как бы у нас сказали, с художественной литературой, нашёл литеру "T", затем - "Thomas", - и взял с полки небольшой сборник стихов. Пролистав с десяток страниц, я начал вчитываться в одно из стихотворений, в котором промелькнули столь занимавшие меня день назад "Past" и "Present". Стихотворение называлось "Валлийский пейзаж". Спустя много лет я решился его перевести на русский:

"Жить в Уэльсе - значит ощущать,
Как сумерки истекают кровью,
Переходя в штормовое небо,
Окрашивая чистые реки
По всему их теченью.
Это значит осознавать
Сквозь шум тракторов
И тарахтенье машин,
Как напряжён и воинственен лес,
И деревья вибрируют, как летящие стрелы.
Вы не можете жить в настоящем,
По крайней мере, не здесь, не в Уэльсе.
Здесь даже в языке, к примеру,
Мягкие согласные
Просто чужды для уха.
Здесь в темноте как будто
Ночные совы отвечают луне,
А неясные тени поджидают в засадах
У изгибов полей.
В Уэльсе нет настоящего,
И нет будущего;
Там только прошлое,
Хрупкое в своих останках,
В избитых ветрами башнях и замках,
Населённых поддельными привидениями;
Погибающие карьеры и шахты,
И беспомощный народ,
Слабый в своём вырождении;
Терзаемый остов старой песни".

"Ну и жуть!" - подумалось мне. Стихи не вязались с образом того смешного и милого человечка на пирсе в Суонси. Посмотрев на обложку, я понял свою ошибку. То был другой Томас - "R.S.Thomas". А мне нужен был "Dylan Thomas"!
Книжек со стихами и прозой Дилана Томаса оказалось на библиотечных полках довольно много. Взяв наугад пару из них, а также книгу о нём, я отправился к себе в "коморку папы Карло", дабы как-нибудь потом спокойно всё это почитать.
Стихи Дилана Томаса не читались… Да, они завораживали своей необычной для меня ритмикой, смутно проступавшими образами, но не читались. Позже, когда я вернулся в Россию, то нашёл в библиотеке, возможно, тогда единственную книгу его стихов, переведенных на русский язык М.Кореневой. Прочёл. Затем снова обратился к оригиналу. Боже! Как многое оказалось созвучным моим ощущениям тех очень непростых, но потому и незабываемых, месяцев в Уэльсе!

"Крик птиц, хрип ворона заслышав вновь
У моря, сердце бурное ключом
Вскипает с трепетом, кровоточа
Током мелодий и волною слов".

"Лес, гавань -
Здесь малыш
Умерших чутким
Летом правду счастья поведал камышу
И деревьям, камням и рыбам прилива.
Смысл загадочный
С тех пор жил
И пел в воде и птицах певчих"¹.

Проза Дилана Томаса, в отличие от стихов, "пошла" в мой валлийский период лучше, хотя, конечно, понять многие нюансы мне тогда (да и сейчас) было не дано. Но от этого образы Дилана Томаса становились для меня ещё более завораживающе-мистическими и упоительными. Да и места, которые у него фигурировали - Кармартен, Суонси, небольшая речка Тоуи, омытые дождями деревенские часовни - всё это было мне уже знакомо. Видел я и несколько приморских рыбацких местечек на побережье Кардиганского залива, которые, по одной из версий, стали прообразами его городка Лларегиб (Llareggub), где "под сенью молочного леса" обитают простоватые и добродушные валлийцы. О них Дилан Томас написал чудную "пьесу для голосов", которую читать было сложнее, чем прозу, но вполне возможно. Добрый юмор, а главное - странная для английского текста мелодика, отразившая фон и ритм валлийского языка ("Organ Morgan goes to Chapel to play organ"!), просто завораживали².
Странно. Когда я начал читать о жизни Дилана Томаса, первой мне на глаза попалась фотография, где он стоит в тёмном пиджаке с галстуком-бабочкой среди могил какого-то валлийского кладбища. Да, он любил позировать, иногда явно намеренно растворяя свои чувства в мистической неопределённости стиха. И всё же…
Родившись в Суонси в 1914 г. в валлийской семье преподавателя английской литературы, Дилан Томас большую часть своей недолгой 39-летней жизни ощущал странное раздвоение. Он, валлиец, чьё воображение питалось соками древнейшей кельтской культуры, не говорил на родном языке. Родном? В сущности, родным для него был английский. Хотя отец и мать знали валлийский, но они заставляли детей говорить только по-английски. Это было время, когда жизненный успех мог быть связан только с английской литературой, английской way of life. Дилан (ч?дное валлийское имя, связанное с древнейшими мифологическими образами), закончивший в Суонси Grammar School, много лет работавший репортёром в местной газете, в конце концов решился "штурмовать" далёкий Лондон. Его неоконченный роман "Приключения со сменой кожи" скрежещет зубами от боли так, как будто с Дилана действительно сдирают кожу, точнее: он сам сдирает с себя одну кожу и пытается оказаться в другой. Сколько людей, "меняющих кожу", я встречал в Британии и в других странах, какие муки переживал сам, тоскуя по русской речи, которую не слышал месяцами, и, вынужденный говорить и вести себя так, как это принято у "них", с ужасом замечал всё чаще и чаще, что не только внешне, но и внутренне начинаю на "них" походить!
И всё же Дилан Томас оказался счастливчиком. Благодаря Лондону и английскому языку он смог реализовать себя и завоевать вначале англо-саксонский, а затем и весь остальной мир (постигая, что это так, я чувствовал себя полным невеждой, кажется, единственным в мире человеком, который до 1995 г. не прочёл ни единой строчки этого гения; впрочем, ошибаюсь: когда-то очень давно с удовольствием "проглотил" его рассказ "Кого бы ты хотел взять с собой?", который напечатали в старом советском издании "Английская новелла"). Более того, он познакомил этот мир (кстати, и многих англичан) с валлийской поэтикой кельтской души и стиха. Последней большой его вещью, прозвучавшей за несколько месяцев до его смерти, стала волшебная пьеса "Под сенью молочного леса", в которой нет разлада между валлийским и английским языком, но есть только гармония и доброта.
Завороженный обаянием Дилана Томаса, я начал планировать поездку в Ллагарн, деревушку, где Дилан Томас часто жил между 1936 и 1953 гг. и где, я знал, сохранился его "дом-корабль", а на местном кладбище его скромная могила. Тот самый замок, который я увидел из окна поезда по дороге в Суонси, там, за широкой рекой, песками, деревьями и кружащимися над ними птицами, - был Лланстефан, находившийся от Ллагарна совсем недалеко, километрах в пяти. Дилан Томас в рассказах "Портрета художника в щенячестве" описал свою детскую поездку туда с дедушкой, отцом матери, у которого он гостил. "Мы ходили смотреть на кладбище и на море, посидели в леске под названием Дубки, постояли на эстраде среди леска…" Перед отъездом от деда маленькому Дилану приснилось, как "по лланстефанским водам плыли парусники, длинные, как пароходы; небесные хоры в Дубках, в облачении бардов, но в куртках с медными пуговицами, на каком-то странном валлийском пели песни отплывавшим матросам"³.
Итак, я отправился в библиотеку составлять план поездки в Ллагарн. Я уже представлял себе улочки маленького городка с разноцветными двухэтажными домами, башню с часами, возвышающуюся над ними, белый дом Томаса, словно корабль, раздвигавший воды огромной как море реки Таф, непритязательную комнату-студию поэта с разбросанными по полу бумажками. Представил себе и небольшое кладбище возле церкви Св. Мартина, где на холме, отмеченный скромным крестом, покоится прах Дилана Томаса. Планировал сбегать и к Ллагарнскому замку, представлявшему тогда, как мне было известно, только группу полуразвалившихся стен и башен (рассказывают, что от этого замка вдоль старой дороги бегает пёс с горящими глазами, которого называют по-валлийски Gwyllgi, что значит "Мрак"). Наконец, если повезёт, хотел перебраться через реку Таф и посетить тот самый, манивший меня к себе уже не один месяц, замок в Лланстефане. Не получилось! Тогда, в 1995-м, вдохновлённому землёй Уэльса и её поэтами, мне казалось, что я ещё всё успею осуществить, а захочу - вернусь сюда снова и увижу то, что ещё не увидел… Но и сейчас, спустя много лет, я продолжаю вдохновляться не только тем, что довелось лицезреть, но и тем, что только хотелось увидеть. Как в тех стихах, на табличке, что украшает памятник Дилану Томасу в Суонси, из его стихотворения "Фернхилл" (так называлась ферма под Кармартеном, где малютка Дилан гостил у своих родственников):

"И потому лишь, что я молод и свободен под милосердием
времени когда-то был,
Теперь живу и увядаю я в его неволе,
Хотя пою в цепях, как будто море"⁴.

Но кто же был другой Томас, "R.S.Thomas", на стихотворения которого я по ошибке (а может быть, и не случайно) наткнулся в библиотеке, когда искал книги Дилана Томаса? О! С ним я познакомился не сразу. Оказалось, что к лучшему.
Верно, я никогда бы больше не стал читать его стихов, а личность его была бы для меня и сегодня безразличной, если бы Уэльс и люди его остались для меня чем-то абстрактным. Но нет. За те несколько месяцев, что я поколесил и протопал по дорогам этой страны, мне многое удалось повидать и почувствовать. Видел я не только яркое солнце, зелёные поля, тучный скот и добродушных, довольных жизнью людей, но и многое другое. Всюду - в грязных пригородах больших городов, в маленьких умирающих посёлках, в деревенских автобусах, перевозивших местных работяг, одетых в какую-то рвань, в пабах, забитых разным людом - от добропорядочных отцов семейств до вышедших на волю уголовников, поликлиниках, так похожих на наши, где часами ждут своей очереди охающие старики, а полуграмотный врач должен "обслужить" их за 10 минут, - была подлинная, не прикрашенная проспектами для туристов, жизнь. Особенно запомнились мне два человека. Одного я множество раз встречал на улицах Лампетера, по которым я совершал ежедневные прогулки. Совершал их и этот валлиец. Было видно, что он перенёс инсульт, и одна часть его тела двигалась плохо. Он был ещё не стар, хоть и с седыми волосами, в обвисшем, вероятно когда-то модном, пиджаке в чёрно-зелёную клеточку. Он двигался с большим трудом, самоотверженно, часами, переставляя свои отказавшиеся ходить ноги, желая во что бы то ни стало жить дальше. Вторым человеком, виденным мною только однажды, но часто мне потом вспоминавшимся, был какой-то деревенский дурачок и пропойца, ни слова не говоривший по-английски (подозреваю, что и по-валлийски говоривший с трудом), валявшийся в грязи под скамейкой во время "Праздника цветов", который мне однажды довелось посетить. Как он походил на десятки и сотни подобных персонажей, которых я видел в России с детских лет! Боже! А как по-скотски пил и буянил студенческий молодняк в здании Student's Union, которое было напротив моих окон White House!
И всюду, в такой разной, чаще чистенькой и добропорядочной, с красивыми замками и зелеными полями, но нередко пьяной, неблагополучной и по-беспросветному тяжёлой жизни, было разлито и ещё что-то. Как у Р.С.Томаса в "Валлийском пейзаже". Здесь чувствовалось какое-то напряжение и раздор, какая-то скрываемая от посторонних глаз внутренняя борьба. То был уже не Дилан Томас. То был его великий однофамилец.
Вот его Уэльс:

"Ты так далёк, чтобы видеть
Камбалу, и гниющую лапу, и жирную личинку,
Которая гложет кожу с маленьких костей,
Овец, пасущихся у Булх-и-Федуэна,
Романтично и очень обыденно возникающих
На унылом фоне голого камня.

Ты так далёк, чтобы видеть Мох и плесень холодных труб,
Крапиву, проросшую сквозь треснувшие двери,
Дома, стоящие в Нант-и-Эйра пустыми,
Дыры в крышах, покрытых соломой и солнечным светом,
И поля, готовые превратиться в голые пустоши.

Ты так далёк, чтобы видеть
Его глаза и его чахотку,
Терзающую тело под рваным пиджаком,
То человек, всё ещё живущий в Ти'н-и-Фауноге,
Который тупо следует тому, что было,
Неся зародыш хриплой смерти в своём горле".
(The Welch hill country
из сборника стихов "Акр земли" (1952)

Родней Сидней Томас родился в 1913 г. (т.е. годом раньше своего более знаменитого земляка) в Кардиффе в семье валлийских родителей, не говоривших на языке своих предков. Его отцом был капитан торгового флота, и семья вскоре, в 1918 г., перебралась на Север, в местечко Холихед, на островке Холиайленд, что лежит к западу от большого острова Англси, где когда-то был последний оплот друидов. В 1932 г. Р.С.Томас получил стипендию для обучения в университетском колледже в Бангоре, где углубился в изучение классической литературы и в соревнования по регби. Он был высок, плечист, смел и был полон решимости посвятить себя служению Богу и людям. В 1936 г. он прошёл религиозные курсы в колледже Св. Михаила в Лландафе и в том же году был рукоположен в священники англиканской церкви в Уэльсе. Вначале он служил в городке Чирк, на границе с Англией, потом - севернее, в Флинтшире, и, наконец, с 1942 г. - в глухом местечке Манафон, в графстве Монтгомеришир, примыкающем к английскому Шропширу.
Стоит ли представлять любителям британской истории и британской литературы Шропшир и окружающие его земли, куда поместила действие своих детективных романов из истории XII столетия современная английская писательница старушка Эллис Питерс? Ч?дный край! Нам пришлось однажды, в 1995 г., путешествовать по этому Пограничью, двигаясь из Аберистуита в Шрусбери. Но даже тогда, на исходе ХХ в., наряду с благостно-игрушечными местечками нам попадались поистине глухие "дыры", время в которых, казалось, остановилось где-то, по крайней мере, 100 лет назад. Во время же Второй мировой войны, когда здесь оказался Р.С.Томас, картина была ещё более тяжёлой. Здесь Томас и написал свои самые суровые, самые "неудобные" и самые беспощадные стихи. Беспощадные к кому? По-видимому, прежде всего, к себе. Томас - отнюдь не социальный обличитель, а тем более, борец против "английского колониализма", угнетающего валлийцев, людей земли. (Было время, когда английская пресса пыталась представить его именно в таком свете) Всё гораздо сложнее…
К тому времени, когда Томас оказался в глухой провинции Уэльса и увидел собственно валлийцев, в их, так сказать, подлинной жизни и состоянии, в своего рода "первобытном" обличьи, он был, безусловно, продуктом английской жизни, культуры и воспитания. Он безупречно говорил по-английски - это был его родной язык, он вёл себя и мыслил как образованный представитель английского среднего класса. Он был женат на англичанке, художнице Милред (Элси) Элдридж. Их единственный сын, родившийся в 1945 г., будет говорить только по-английски и пойдёт учиться в английскую школу… Но те люди, которых он встретил в окрестностях Манафона, были его сородичами, не Welsh (что по-английски означает "иностранцы"), но Cymry (так валлийцы называют себя сами, что значит "соотечественники"), братьями. Однако для них он, Томас, 100-процентный валлиец по крови, и духовный пастырь, учивший их жизни и вере, был не кем иным, как только английским чужаком, не более.
"Действительно, кто я? На каком языке я должен говорить с людьми и Богом? - спрашивал он себя. - Но, может быть, Богу и не важно, на каком человеческом языке человек говорит с ним? Ведь нигде более так не чувствуется Его присутствие, как в молчании…" И всё же Томас, этот открытый, суровый и мужественный человек, на четвёртом десятке лет своей жизни решился учить язык своих предков - валлийский. В своей необычной автобиографии, написанной по-валлийски в первой половине 80-х гг., и названной "Neb" (т.е. "Nobody" - "Никто"), он вспоминал, как в первый раз решился заговорить по-валлийски публично: "Я помню этот вечер: часовня с масляными лампами, ветер, ревущий снаружи, и около 20 местных фермеров и их жён, пришедших послушать этого чудака англичанина, который учит валлийский". В течение трёх четвертей часа Томас самоотверженно читал проповедь, а потом даже, как он вспоминал, что-то пытался обсуждать с паствой. Однако после этого - "каждый пошёл к себе домой". Итак, возвратиться к себе оказалось непросто. Томас понял, что он - англичанин и совершенно не известно, удастся ли ему, хотя бы к концу жизни, вновь стать валлийцем… То был великий разлад в голове и сердце искавшего Бога и Себя англиканского священника валлийца Р.С.Томаса. Он перестал понимать, кто же он.
В первых сборниках своих стихов, вышедших в тот период - в 1946, 1952 и 1953 гг. - Томас видит в своих сородичах, простых и безыскусных людях земли, убогих и несчастных, людей Правды, для которых нет вопроса; кто они. Томас не идеализирует их, но осознаёт: они, простые фермеры, ковыряющие навоз и возделывающие пашню, - это его народ, народ, желающий, чтобы его предоставили своей собственной Судьбе, какой бы тяжкой она не была. С тех давних лет для Томаса начался долгий путь к себе, который одновременно был и путём к Богу. Более 1,5 тыс. стихотворений стали следами этих суровых исканий. Часто Томас обращался к своим родителям, валлийцам, научившим его говорить по-английски в надежде обеспечить ему счастливую жизнь.

"Дорогие родители,
Я прощаю вам мою жизнь,
Начавшуюся в скучном городе,
Намерения ваши были хорошими;
Проходя сейчас по той улице,
Я всё ещё вижу остатки солнечного света.

Вы не держали меня в строгости;
Вы дали мне пищу,
Чтобы я поддержал себя.
И достаточно было заботы, дабы
Я сохранял свои склонности по мере того как рос.

Это не ваша вина.
В том, что произошло после,
Стрела, выпущенная из надёжного лука
В верную цель, может и повернуть назад,
И ранить себя
Вопросами, которые вы не задавали".
("Sorry")

С середины 50-х гг. Томас служит на севере Уэльса, в районе Абердерона, на п-ове Ллейн (Lleyn), среди скал, холмов, песка и моря. Зимой здесь дуют холодные ветры и вода замерзает в лужах. Томасу нравится природа, в которой разлит Бог, и птицы, символы времени, но и вечности. Единственным его развлечением становится наблюдение за птицами. Он любит птиц. Птицы его завораживают.
В 1978 г. он выходит в отставку и поселяется в маленьком старом коттедже XVI в. недалеко от места своей последней службы. Он продолжает, как и раньше, наблюдать за птицами, делать пешком большие концы и писать стихи. Может быть, его образ жизни, как говорили, был слишком уединённым. Может быть. Он принципиально не читал газет, отказывался от развлечений, которые предлагал ХХ век. Когда его спросили после смерти жены Элси, умершей в 1991 г., не одинок ли он, Томас ответил, что иногда чувствовал себя одиноким и когда она была жива. Это вовсе не значит, что Томас не знал, что такое любовь. Отнюдь. Эти стихи он написал после смерти отца:

"Ах, прости это хныканье, искривлённые
губы. Я не плакса;
это просто оттого, что всю свою жизнь
я старался, чтобы любовь не вырвалась
из берегов. Любовь - это чудная вещь,
но она опасна. Я опасался её,
как опасался той реки,
возле которой мы жили. Но оказавшись
опрометчиво в ней, захваченный ею
пред тобою, сын, ощутил, что
нет твёрдой почвы: отец, потонувший
в слезах, и сдерживающий дыхание,
чтобы голос случайно не дрогнул,
как бывало в прежние дни; и улыбка,
которую я стремлюсь сохранять,
ломается как трость, потому что
так много жалости в том, что есть любовь"
("The Father Dies" ("Умирающий отец")

Кажется, мы забыли о главном: смог ли Томас возвратиться к своей земле, к своему народу, к своему "я" как валлийца? Странная вещь. Томас продолжал до конца жизни писать стихи на английском, и только на английском. Максимум, что он смог позволить себе написать по-валлийски - это автобиография и книжка прозы "Год в Ллейн". Более того, только благодаря тому, что его языком как поэта остался английский, его имя стало широко известным не только в Англии и за её "заморскими" пределами, но и в самом Уэльсе. В 1964 г. он был награждён королевской золотой медалью за поэзию, а в 1996 г. даже номинировался на Нобелевскую премию по литературе. И всё же… Томас говорил, что англо-валлийский писатель - "это худшее, что может быть, он ни то, ни сё. Он находится на безжизненной почве между двух культур, и он постоянно обеспокоен тем фактом, что говорит на иностранном языке"⁵. Английский язык, или, точнее, англо-валлийская поэзия, стали для него "способом вызвать интерес к валлийско-говорящей культуре, и повести людей (и прежде всего, себя - В.З.) назад к материнскому языку". (Из интервью Р.С.Томаса)
Это возвращение Томаса к истокам своего "я" и своей культуры произошло не только через язык. Это произошло через то, что принято называть Судьбой. Судьба Уэльса, судьба валлийцев, стала его собственной, он слился с ней, стал её частью; больше того, он начал чувствовать и говорить на языке земли, который возник задолго до того, как появился человеческий язык и сам человек.
На закате своих человеческих дней, живя в старом доме "Sarn Rhiw" на берегу моря, Томас написал стихи:

"Итак, мы знаем:
она что-то должна ему
сказать - На каком языке,
жизнь? А, на каком языке?

Тысячами лет позже
я вселился в дом,
чьи камни есть язык
тех, кто его строил. Здесь,
возле моря, они говорят мало.
Но их посланием в будущее
было: Строй хорошо. В огненных красках
вечера я ловлю лица,

пристально на меня глядящие. В апреле,
когда свет скользит и облака
тонки, что-то бестелесное
пробегает по моей комнате.

Они наследуют мне
однажды? Могу ли быть уверен,
что я смогу исполнить долг,
столь же точно, как они,

и при восходе луны
залив расплывается
в улыбке, как будто говоря,
неужто же это так трудно?"
("Sarn Rhiw")

R.S.Thomas умер 25 сентября 2000 г., на 88-м году жизни. Скромное отпевание на валлийском состоялось в деревенской церкви Pentrefelin (п-ов Ллейн). Его прах упокоился в городке Портмадог, на церковном дворе, рядом с дверями церкви Св. Иоанна. На его могиле - только: "R.S.Thomas, 1913-2000". Кажется, что возвратившись в Прошлое, Томас доказал, что у его народа есть Будущее.


______________________________________________________

¹ Перевод М.Кореневой.
² Некоторые искусствоведы считают, что предшественником Дилана Томаса в использовании валлийской игры слов в английской поэзии стал Джералд Манли Хопкинс.
³ Перевод Е.Суриц.
⁴ Перевод Ю.Комова.
⁵ Цит. по: Triggs J.A. "R.S.Thomas and the Problem of Welsh Identity".

Эту старуху в высоченной валлийской шляпе и цветастой шали я увидел на открытке в одном из магазинчиков городка Хай-он-Вай. От старухи исходила какая-то необъяснимая сила, сила старости. Старости, которая связывает нас с прошлым и делает нас частью вечности. Но было в старухе и еще что-то. Точно не помню, но, по-моему, мне тогда показалось, что это был образ старого, и очень подлинного, Уэльса. (Так ли это в действительности? До сих пор не могу точно сказать.)
Розовощекий продавец (я так и не понял, валлиец он или англичанин, а может быть, и еще кто-то: здесь, в Хай-он-Вае, на границе Англии и Уэльса, кого только не встретишь!) благодушно что-то сказал мне не очень понятное. Я переспросил. Он, поняв во мне иностранца, просто вытащил откуда-то из шкафа, стоявшего за ним, большую репродукцию той же картины. По тому, как он бережно ее доставал, зажатую между двух стекол, и по тому, что она выглядела до почтенности старой, я понял, что мне предлагается нечто особенное, как заезжему гостю, у которого в карманах может водиться тысяча-другая фунтов или долларов. Много позже я понял, что видел действительно раритет, возможно когда-то засиженный мухами, но от этого ставший еще более ценным - то была репродукция начала ХХ в., которая досталась какому-то счастливчику, собравшему должное количество "билетиков" из-под оберток мыла Lever Brother's, подобно тому как сегодня коллекционируют пробки из-под кока-колы, дабы получить желанный приз.
Но в тот необыкновенный миг, когда мне предлагалось стать обладателем бесценной реликвии, я только пожал плечами и сказал, что, пожалуй, лучше возьму открытку. Она отливала глянцем и как нельзя лучше подходила по размерам к моей полукочевой жизни, а по цене - к моим возможностям русского джентельмена. Толстощекий продавец не подал виду, как он во мне разочарован, бодренько вручил открытку, сунув ее в конверт и приняв от меня 20 "пи" с неизменным "Thank you".
Брызнув в ответ таким же "Thank you" и положив открытку в свою походную сумку, я бросился дальше по магазинам Хай-он-Вая, чтобы нервно бегающим по нескончаемым стенам книг взглядом выхватывать названия фолиантов, сглатывать слюну, вдыхать дурманящий запах книжной пыли, приходить в восторг и оседать, в жуткой истоме, размазываясь по полу, убиваемый сознанием того, что все это не увезти с собой. Именно - не увезти! Как будто у меня было 500 фунтов, чтобы купить хотя бы с десяток изданий! Окружавшая меня публика вела себя по-разному. Кто-то так же, как и я, только глазел по сторонам и с глупой улыбкой ходил между книжных утесов, но немало было и, что называется, завсегдатаев - они бодро общались с продавцами, что-то быстро просматривали, покупали или же отказывались от предложений.
Некоторые из букшопов были специализированными, а один из них даже (о, чудо!) продавал восточно-европейскую литературу. Он был на отшибе, но благородный Хью, который привез сюда всю нашу небольшую, но очень интернациональную компанию (японка, финка, два англичанина, немка Клара и, наконец, русский), смело повел свой чудный белый джип туда - через какую-то речку, мимо изгородей и полей. Да, подбор книг в этом магазинчике оказался более чем случайным - разрозненные тома Л.Толстого и Чехова, учебники русского, польского и чешского. Отдельно, в шкафу, стояли редкие английские издания, из которых бросился в глаза хорошо известный мне как наполеоноведу красный томик Э.Лабома, изданный в 20-е гг. XIX в., но и стоивший сообразно… Из всех богатств восточно-европейской (и не очень восточно-европейской) литературы я выбрал 50-копеечную брошюру 1927 г. "Учебник валлийского языка". По цене и по моей скаредности это было как раз то, что нужно!
В тот день была и еще одна покупка - возле парковки, перед самым отъездом, забежав в магазин старых фото, где рядом со стопками фотографий викторианских леди и джентльменов красовались не очень старые фото мужских и женских половых органов (причем мужской орган был безобразно опавшим и съежившимся), я ухватил три фото конца XIX - начала ХХ в. Два из них - потому что были дешевыми до невозможности; одно - по наущению свыше. На этом фото был бодрый усатый молодой человек, петлицу одежды которого украшал ландыш.
Только к позднему вечеру, заехав в Брекон и осмотрев по дороге замок в Лландовери, мы оказались дома - в гнусном, но, как показалось, таком домашнем Лампетере. Дотащившись до своего коттеджа, называемого мною не иначе как White House, я рухнул на кровать и закрыл глаза. Сразу представилась та старуха, в черной валлийской шляпе, картинку с которой я купил в Хай-он-Вае. Достав из сумки свои немногочисленные, по-русски дешевенькие, трофеи, я начал рассматривать эту открытку. Художник определенно изобразил какую-то валлийскую церковь, но на стене которой почему-то были часы. Прихожане находились, видимо, в ожидании начала службы - седовласый старик в размышлении о чем-то подпирал голову рукой, молодой человек уронил голову на руки, также сосредоточенно о чем-то думал, на передней скамейке, стараясь держаться прямо, замерла в молчании старушка в высоченной шляпе. Но все внимание, конечно же, концентрировалось сразу на главной фигуре - медленно идущей, держась за перегородку, старой женщине с желтоватым морщинистым лицом и красными веками глаз. Ее внутренняя сосредоточенность в сочетании с, хотя и необычным, но, без сомнения, щегольским видом (ослепительно-белый чепец, черная шляпа, подвязанная черным бантом, цветастая красно-желтая с вкраплениями голубого и сдержанно-зеленого цветов, огромная шаль, демонстративно сжимаемая в согнутой руке церковная книга) выдавали в ней старуху, для которой то, как она выглядит, стало главным выражением самого факта ее существования. Картина, с которой была сделана репродукция, называлась "Salem" - "Псалом". Но так же называлось знаменитое поселение в Массачусетсе, где в XVII в. прогремело известное дело о ведьмах. Такое же название, как я справился в маленьком атласе Британии, бывшем со мной, имело селение в Северном Уэльсе.
Из текста на обороте я узнал, что, оказывается, это была хорошо известная картина, написанная неким С. Кёрноу Воспером (S.Curnow Vosper), корнуэльцем, в 1908 г., изображающая часовню "Салем", и далее - непроизносимые и нечитаемые для меня тогда валлийские названия, из которых я только понял, что это где-то в Гвинеде. Надпись на обороте поведала, что, согласно легенде, эта леди на переднем плане была выбрана художником как центральная фигура из-за ее яркой цветной шали. Но старая леди так возгордилась, что явился сам дьявол, и черты его можно разглядеть в складках шали у ее согнутой в локте левой руки. Немедленно вперив свой взор в указанные складки и повертев открытку в руках, я смог только с большим трудом уловить черты того, кто явился бедной старушке.
Секунду помедлив, я прикрепил открытку на большой доске над кроватью, где была пришпилена дюжина других картинок и бумаг.
Ночью мне приснилась моя покойная бабка, Ираида Алексеевна. Была она в русском темном цветастом платочке. Сложив руки на коленях, она смотрела на меня, желая что-то сказать. Лицо ее, продолговатое и в морщинах, было как-то напряжено. Потом она исчезла, а я остался один среди каких-то русских могил. Впереди возвышалась церковь, но какая-то странная, показавшаяся мне одновременно и православной белой церквушкой, и огромным католическим собором, и еще чем-то, но церковным, храмовым… Могила моей бабки, как я знал, - там, в церкви, где-то слева. Войдя туда и увидев могильные плиты, я почему-то сразу вышел в левые двери и вновь оказался на русском кладбище, продолжая искать могилу то ли моей бабки, то ли свою собственную, но так и не нашел.
"Это от одиночества", - подумал я, проснувшись. Взгляд мой упал на валлийскую старуху на стене: "И из-за тебя… Господи, как же ты похожа на мою бабку Ираиду!" - промелькнуло тотчас же в голове. Открытку я со стены не снял. И правильно сделал. Эта история только начиналась.
Через несколько дней, в Аберистуите, чудном городке на берегу Ирландского моря, куда я ездил работать в Национальную библиотеку Уэльса, я увидел открытку с картины, как сразу безошибочно понял, того же самого художника, Кёрноу Воспера, "Базарный день в Уэльсе". Валлийская старушка, в такой же валлийской шляпе, но в маленькой коричневой, видно, что старенькой, шали вынимает из корзины яйца и кусок масла. Ее шляпа чуть не достает до потолочной балки. Справа потолок подпирают большие напольные часы (времени 25 минут второго). По половине стены тянутся полки с аккуратно выставленной на всеобщее обозрение фаянсовой посудой, белой и голубой; какие-то скляночки; слева скамья, вероятно служащая одновременно и сундуком; по центру - маленький столик, на который довольная и умиротворенная старушка выкладывает нехитрые покупки.
Эта картина заняла место рядом с той, что была куплена в Хай-он-Вае.
А в воскресенье в Лампетере была ярмарка, что-то вроде блошиного рынка. Всюду в коробочках были навалены, казалось, те самые скляночки и тарелочки, которые я увидел на картине. Продавались корзинки, подобные той, с которой старушки ходили на базар 100 лет назад. А сколько было старых зеркальцев, щипчиков, подсвечников, а главное, - связок старинных ключей, которые уже ничего не открывали, и замков, которые, если что-то и запирали, то в той, давно ушедшей, валлийской жизни… Радостно было в солнечный воскресный день, вот так, просто, ходить по рынку, разглядывая то мало кому уже нужный товар, то продавцов - простоватых, но с хитринкой, валлийцев, то тех, кто играл роль покупателей, но сам почти ничего не покупал, а только перебирал медные чайники, крутил в руках старые замки и, подобно мне, просто радовался жизни. И все же в тот день я кое-что купил. Это был набор деревянной игрушечной мебели, сфарганенной каким-то местным умельцем. Мебели валлийской! Почти что той, которая была на картине Кёрноу Воспера у старушки в доме. Особенно хороши были напольные часы! Их крышечка, где должны были висеть гири, открывалась. Прекрасный шкаф для посуды - игрушечная валлийская старушка могла бы расставить там все свое богатство. Стол, стул, скамеечка. Но ко всему этому прилагался еще и рояль с открывающейся крышкой! Забавно было бы увидеть эту валлийскую старушку из деревянного дома, втаскивающую в тесную комнату с дубовыми перекладинами потолка, за которые цеплялась шляпа, еще и рояль, купленный по случаю в базарный день в каком-нибудь Кармартене! Все же от этой игрушечной мебели веяло чем-то очень добрым, милым и чуточку наивным. Ее я решил подарить, когда вернусь домой, своей маленькой племяннице. Может быть, очарование старого Уэльса заденет немножко и ее?
Дней через пять возле моей "коморки папы Карло" показался Хью. Он был, как всегда, по непонятному приветлив и расположен. "Почему я так ему нужен?" - все время спрашивал я себя и не находил ответа. Сидеть у меня в комнатке не было никакой возможности и поэтому я сразу пригласил его сойти вниз, на кухню, где как раз никого не было. Однако Хью все же успел окинуть взглядом мое жилище и, зацепив глазом картинки на стене, узнал вездесущую валлийскую старушку.
- Ты знаешь, кто эта старая леди? - осведомился я у него, когда мы спускались по лестнице.
- О, да! Это картина "Salem"! Я был в тех местах, где она жила.
- Кто?
- Да та самая, настоящая, old lady, которая на картине. Я даже видел книгу, в которой все описывается: и как ее писал художник, и кто была эта старуха, и все те, кто там изображен! - Really?! - произнес я, как мне казалось, с неподдельным интересом. За несколько месяцев пребывания в Британии мне уже удалось научиться подражать интонациям, с которыми аборигены британских островов произносят это слово. Пожалуй, после слова "stupid" (ведь я чаще вращался в молодежной среде), оно было самым здесь распространенным. - Да, и кроме того, я вскоре собираюсь ехать в Харлех. Говорят там интересно, есть на что посмотреть. Замок. Ты ведь любишь замки, Vlad? Мы могли бы заехать в Лланфер, где эту старушку похоронили. А может, - пока точно не знаю, - съездить и к той часовне, что изображена у художника.
Уходя от меня минут через 20, Хью, что-то вспомнив, сказал, что видел книжку об этой old lady в нашей университетской библиотеке.
- Кажется, она так и называется, "Salem", - сказал он после секундных раздумий.

Стоит ли говорить, что на следующий день я уже держал небольшую книжку Тала Вильямса в руках. Она называлась "Salem" с подзаголовком по-валлийски "Y Llun a'r Llan", по-английски - "Painting and Chapel". На обложке была та самая картина, висевшая у меня на стене, но только несколько большая. На моем варианте часы были видны не полностью и, главное, не было "куска" справа, где сидела еще одна женщина в шляпе и с ребенком, и бородатый старик, опустивший в задумчивости голову на крепко сжатые руки. Я жадно начал читать, и мне открылась история старухи и того, как она обрела бессмертие.
Ее звали Сиан Оуэн (Si?n Owen). Иногда вместо валлийского имени Сиан использовали английский вариант - Джейн, а фамилию меняли на Джонс (в Уэльсе того времени замужние женщины нередко продолжали носить девичью фамилию). Родилась она в 1837 г. возле местечка Мэсигарнет (Maesygarnedd), на одинокой, затерянной в валлийской глуши ферме. Значительно позже она перебралась в окрестности Лланфера, в Форд Грос (Fford Groes). В 1893 г., когда ей было 56 лет, она овдовела и, как можно понять, вместе со своим братом, Уильямом Сионом (или Джонсом) и сестрой Мэри, стала жить в небольшом коттедже при баптистской часовне в Кефнкимерай (Cefncymerau), к юго-востоку от Лланфера. Жизнь ее не была легкой - она прожила 34 года во вдовстве, а два ее внука погибли в Первую мировую войну. "Господи, - подумал я тогда, - ведь и моя бабка Ираида родилась в глухой деревне Медвега в Вятском крае, была принята в семью деда 17-ой, осталась вдовой в 40 лет, уехала из деревни в город. Но прожила во вдовстве не 34, а 44 года! Правда, то, что в "диком, деревенском" ("wild, rural") Уэльсе пришлось на конец XIX - начало ХХ в., у нас целиком будет в веке двадцатом.
В 1902 г. один художник, Сидней Кёрноу Воспер, часто заходивший в часовню Кефнкимерай, предложил Сиан Оуэн, ее брату и другим за 6 пенсов в час позировать ему для картины, которую он решил написать. Художник был уже не очень молод - 35 лет. Родом из близкого валлийцам по духу Девона, да, кроме того, был женат на валлийке Констанс Джонс из Мертир Тидфила, в Южном Уэльсе. Вместе с женой они часто отдыхали недалеко от Харлеха, и Кёрноу Воспер нередко бродил по валлийским селениям, делая зарисовки из местной жизни. По-видимому, то, что Кёрноу Воспер увидел в Мертир Тидфиле, - быстрый рост индустрии (этот город к 1861 г. стал самым населенным в Уэльсе; в нем жило 50 тыс. человек) и сопряженные с этим неизбежные кризисы (падение железнодорожной индустрии во второй половине XIX в. больно ударило по этому городу; а в 1900 г. знаменитый Кейр Харди был избран именно от Мертир Тидфила в качестве депутата в Палату общин) - заставило его искать то, что еще оставалось, но быстро исчезало, от старого патриархального, "настоящего", Уэльса. Подобно валлийцам, корнуэлец Кёрноу Воспер остро почувствовал ту ностальгию, которая была разлита в Уэльсе всюду по уходящей в прошлое, и такой милой сердцу, старой доброй и простой жизни. Когда-то Кёрноу Воспер готовился стать архитектором, но позже, поняв, что его призванием является живопись, прошел обучение в итальянской Парме, в Calarossi Academy. В 1915 г. его избирают в Королевскую академию Западной Англии, и он будет выставляться как в Лондонской королевской академии, так и в Парижском салоне. Он умрет в 1942 г., вполне респектабельным и признанным творцом. Однако подлинную, бессмертную, славу принесла ему одна-единственная картина, выполненная акварелью, - "Salem" - которую в 1909 г. за сотню гиней (не так уж и мало) приобретет лорд Левехьюльм (Leverhulme), и она позже окажется в Lady Lever Art Gallery, неподалеку от Ливерпуля. Семейство Леверов, производившее мыло, использует репродукцию с этой картины в рекламных целях. Покупатели должны были купить мыла на 7 фунтов, собрать "ваучеры", вынутые из мыльных упаковок, и получить на них цветную репродукцию картины. Так фигура старушки стала появляться в домах жителей Британских островов, став для многих неизбежным атрибутом домашней обстановки, а значит чем-то родным и близким. Особые чувства к пожилой леди из ушедшего прошлого стали испытывать валлийцы, не только оставшиеся жить в Уэльсе, но и покинувшие свою землю в поисках лучшей доли. Благочестивая атмосфера нонконформистской часовни как нельзя лучше отразила ушедшее в прошлое спокойствие стародавней валлийской жизни, в которой столь значительную роль всегда играла фигура жены и матери. Представляю, у сколь многих валлийцев, покинувших отчий дом, щемило сердце и накатывались на глаза слезы, когда они останавливали свой взор на репродукции с этой картины. Возможно, где-то в эти годы кто-то разглядел в складках цветастой шали нашей героини некое лицо дьявола. Уверяют, что узор на шали образует его рог, складки - глаз и нос, а бахрома - его бороду. Здесь же заговорили, что картина является не чем иным, как комментарием и иллюстрацией к греху тщеславия. Ведь часы на стене показывали без нескольких минут 10, когда все уже собрались, и перед началом утренней службы воцаряется молчание. Наша старушка намеренно подошла позже других, дабы обратить на себя внимание собравшихся своей новой красивой шалью, которая так контрастировала с темными одеждами всех остальных. Некоторые комментаторы договорились до того, что Кёрноу Воспер якобы стремился замаскированной фигурой дьявола показать тщеславность и лицемерие некоторых нонконформистов. Но так ли это?
Без сомнения, все разговоры о скрытом подтексте картины весьма способствовали ее популярности. Люди без устали рассматривали складки шали, крутили и вертели репродукцию картины, спорили и доказывали друг другу свою правоту. Но сохранившиеся наброски фигуры Сиан Оуэн и собственные слова Кёрноу Воспера однозначно говорят о том, что все эти предположения, родившиеся потом, вовсе не соответствовали его замыслу.
В 1988 г. был обнаружен вариант картины "Salem", несколько отличный и, главное, немного меньший по размеру по сравнению с тем, который хранится в Lady Lever Art Gallery. Эксперты подтвердили подлинность открытой недавно картины и пришли к выводу, что она первоначально была приобретена родственником жены Кёрноу Воспера, солиситером из Мертир Тидфила Франком Джонсом. Ну что ж, теперь есть две картины. Это тем более радует, что в 2005 г. работа Кёрноу Воспера стала предметом разгоревшегося спора между деятелями Национальной партии Уэльса в лице Оуэна Джона Томаса и руководителями Национального музея Ливерпуля, которому сейчас принадлежит Lady Lever Art Gallery. Мистер Томас призвал "вернуть" картину, ставшую символом и иконой Уэльса, на ее родину. Национальный музей Ливерпуля наотрез отказался это сделать и даже заявил, что картина не может быть перевезена куда бы то ни было даже на короткий срок для экспонирования. "Картина представляет собой акварель и в высшей степени уязвима, так что у нас в данный момент нет планов куда-либо ее отправлять", - заявила Шарон Гранвиль, представитель Ливерпульского музея.
Но кем же были другие люди, изображенные на картине? Внизу, под часами, уронив голову на руки, сидит настоятель салемской часовни Роберт Вильямс. Рядом с ним, полузакрытая фигурой главной героини, - Лаура Вильямс из Ти'н-и-Бюарт'а (Ty'n-y-Buarth), что возле Лланфера. Прислонился спиной к стене и подпирает левой рукой голову - это Оуэн Джонс, которого чаще называли Оуэн Сион, из Карлег Кох'а (Carleg Coh). Старушка в красной шали, задумчиво сжавшая руки на коленях, не имела конкретного прототипа и натурщицу. Она была, что называется, "собирательным образом". Справа, маленький мальчик, - это Эван Эдвард Ллойд, а рядом с ним - его мать - Мэри Роуленд. Наконец, бородатый старик, ожидающий начала службы, - это брат Сиан Оуэн Вильям Джонс (или Сион). Замечательно, что шаль, в которой написана Сиан Оуэн, не её. Шаль была позаимствована у миссис Вильямс, жившей в доме священника Харлеха. Говорят, что у Кёрноу Воспера были трудности с изображением шали, так как старушка имела привычку неожиданно начинать ёрзать и дёргаться. В конце концов, отчаявшись, художник для изображения шали установил куклу, которую в шутку прозвали "Лайзой Джонс", и которую, конечно же, убирали ночью в субботу, накануне воскресных собраний в часовне.
Ожившая на картине история столетней давности заворожила меня. "Неужели я увижу те места, где жила Сиан Оуэн, ее могилу, а может быть, и эту часовню?!" - спрашивал я себя. Наконец, через неделю Хью сообщил, что на следующий день он едет в Харлех и готов взять с собой несколько человек.
Погожим июньским утром мы отправились к Сиан Оуэн. Путь оказался не близкий. Вначале часа полтора мы ехали к той трассе, что ведет вдоль берега моря на север, к Аберистуиту. Вдохновленный поездкой, я, как мог, пересказывал Хью, с которым сидел рядом на переднем сиденье, сюжеты из прочитанной мною книжки о "Salem", которые он, впрочем, мог припомнить и без меня. Когда промчались мимо Абрерона и начали приближаться к Аберистуиту, все, кроме Хью конечно же, вперили взоры в море, время от времени отрываясь от этого занятия, когда оно скрывалось за холмами, деревьями и домами. На душе было светло и радостно. Не углубляясь в Аберистуит, который все хорошо знали, мы устремились дальше на север, через небольшие городки, через Махинлет, который мне так и не удалось как следует рассмотреть (там, говорят, сохранился дом, в котором великий Овэйн Глиндур собрал в 1404 г. валлийский "парламент", дабы придать легитимности своим усилиям установить господство над Уэльсом; здесь он был коронован как Принц Уэльса; в том же, 1404 г/, он захватил замки Аберистуита и Харлеха).
Дальше, чтобы срезать большой кусок дороги, проходившей по берегу, Хью решил ехать через горы - прямо на Долгелау. Солнце уже взошло высоко, туман давно рассеялся, и среди высоких зелено-коричневых холмов перед нашими взорами слева от дороги открылся необыкновенный вид на небольшое горное озеро и вершину Кадер Идрис (Cader Idris)! "Боже, как красиво!" - произнес я по-русски. Сидевшие в машине цокали языками и охали: "Beautiful! Lovely! Wonderful!" Финка Хана-Мария ёрзала на месте и вытягивала шею, стараясь побольше ухватить и насытиться фантастическим видом, маленькая японочка по имени Мику, заявившая мне в Хай-он-Вае, что она будет вторым в Японии знатоком валлийского языка, откровенно визжала. И даже тяжеловатая немка Клара не скрывала своего восторга, не забывая время от времени втягивать в себя сопли. Только белобрысый английский студент в бордовом пиджаке стиляжного вида упрямо сохранял вид равнодушного ко всему пресыщенного сноба.
Вскоре мы оказались в Долгелау. Переехав две речки (одна из них, как я понял, была Ардидви, превращавшаяся слева от дороги в огромный эстуарий), машина Хью понесла нас вновь к берегу Ирландского моря - к Бармуту, который мне, как и Макинлет, тоже не удалось толком рассмотреть. Все это с лихвой восполнялось великолепными видами: слева - синего моря, справа - пологих валлийских гор, за вершины которых зацепились облака.
- Диффуис (Diffwys), - сказал Хью, указывая на ту вершину, которая была поближе. - Там, за ней, самая высокая, хоть и пологая, - это И Ллетр (Y Llethr). Я здесь бывал в прошлом году, ходил пешим маршрутом. Бесподобно!
Да, вид был сказочный. Казалось, что страницы Толкина материализуются на глазах. "Вот тот край, в котором люди черпают вдохновение! Разве могут здесь рождаться бесталанные люди?" - спрашивал я себя. "Могут, - ответил я себе через минуту. - Та бедность, которая здесь была раньше, да еще и проступает сегодня чуть ли не на каждом шагу, особенно в сравнении с Англией, конечно, отупляла и унижала человека". Эти мысли я даже не стал развивать далее. Виды слева были так хороши! Песчаный берег, приветливое море, легкий бриз, гнавший маленькие парусники, - все воплощало идею вечного радостного покоя и светлого счастья. "Если и были здесь, в Уэльсе, горе и нужда, - это в прошлом", - бодро заявил я себе.
Рядом с нами, слева от дороги, бодро бежал небольшой поезд. Солнце блистало на его чистых окнах. Какой-то ребенок махал нам рукой.
Часа через полтора, после того как мы проехали Бармут, машина Хью оставила за собой городок Лланбедр с его несколькими церквушками, десятком домов, как мне показалось, 18 - 19 веков, спокойным зданием гостиницы ("Victoria Inn" - успел прочесть я на вывеске) и въехала в желанный для меня Лланфер. Мы свернули вправо от главной дороги и через две минуты остановились возле местной церкви, окруженной каменной оградой. За ней виднелись старые, и не очень, кладбищенские камни. Здание церкви было сложено из серых, грубо обработанных камней, и не имело обычной для англиканских церквей башни-колокольни.
- Где-то здесь, - сказал Хью, - слева от церкви, могила той old lady. Вот она!
То был простой могильный вертикально поставленный камень, на котором значилось имя "Jane Owens" и была какая-то непонятная надпись на валлийском языке. Много позже, в книге Алана Робертса я нашел подтверждение, что здесь лежала именно она, Сиан Оуэн, старуха с картины Кёрноу Воспера. Автор книги к тому же описал, как в один дождливый день работница местной почты, находящейся неподалеку от церкви, на противоположной стороне дороги, специально заперла свой "офис" и проводила его сюда, чтобы показать эту могилу. "Если даже люди и не знают ее, Сиан Оуэн, по имени, - скажет автор, - они с ней знакомы".
Мы вошли в церковь, освященную в честь Св.Марии. Одна из многих, старых деревенских церквей, которых я уже к тому времени повидал немало. Демонстративная англиканская простота, которой придает особый аромат и очарование бережно хранимая старина. Благодаря этому все британские церкви неповторимы и по-своему уникальны. Вот и здесь, под алтарем церкви в Лланфере, лежал один из классиков валлийской литературы, - Эллис Винн (Ellis Wynne, 1671-1734).
Он родился в этих местах, неподалеку от Харлеха (совсем недавно бывшего объектом столкновений круглоголовых и кавалеров), среди моря и завораживающих воображение гор долины Ардидви. Он происходил из известного в этих краях валлийского рода, да еще имел и ирландских предков. Так что рано или поздно эта густая кельтская кровь не могла не проявить себя. Пробыв некоторое время в Оксфорде, он избрал карьеру священнослужителя, подвизаясь вначале при церкви Лландануг (Llandanwg), а затем, с 1711 г., здесь, в Лланфере, стал ректором. Среди прочих его сочинений, как правило, религиозного толка, истинную славу принесли ему "Видения спящего барда" ("Gweledigaetheu y Bardd Cwsc"), опубликованные впервые в 1703 г.
"В один прекрасный вечер теплого и мягкого лета я решил взобраться на одну из гор Уэльса, с подзорной трубой в руке, чтобы бросить свой слабый взгляд и увидеть окрестности, дабы чуть получше разглядеть их неясные очертания". Так начал Эллис Винн эту историю. "Сквозь ясный, разряженный воздух и спокойный мерцающий жар смог увидеть я далекую, ту, что значительно дальше Ирландского моря, волшебную сцену. Наконец, когда мои глаза до предела насладились прелестью, окружавшей меня, а солнце достигло своих западных границ, я лег на дерн, погруженный в размышления о том, сколь волшебны и приятны в сравнении с моей собственной землей те земли, что в отдалении, те восхитительные равнины, которые я смог разобрать только мельком; и как прекрасно было бы разглядеть их получше, и как счастливы те, кто там, в отличие от меня и таких как я… Так, от долгого блуждания моих взоров, а позже - от моих мыслей, пришла усталость, и под покровом усталости пришел добрый господин сон…"
Не правда ли, поэтично? Так и видишь этого валлийца-священника, взбирающегося в погожий летний день на одну из гор долины Ардидви, затем наслаждающегося великолепием чуть облачного неба над синим Ирландским морем, и, наконец, уставшего, засыпающего на благословенной Господом зеленой душистой траве!
Однако первое впечатление от книги оказывается обманчивым. Перед взором спящего Барда по очереди разворачиваются видения Мира, наполненного всевозможными пороками, видения Смерти, стремящейся стать неизбежной благодаря Фатуму и Времени (но даже в этих видениях Бард встречается с Мерлином и Талиесином!) и видения Преисподней, вообще стирающей и уничтожающей Всё.
Сомнений нет: Эллис Винн был хорошо знаком с английским переводом великой сатиры, созданной в начале XVII в. испанцем Франсиско Гомесом де Кеведо. Сюжет взят оттуда. Но только сюжет. Винн облек в него дух пуританских добродетелей, осуждавших пороки и бесправие, царившие в тогдашнем Уэльсе. Но главное то, что сам стиль и ни с чем не сравнимое кельтское воображение были свои, неподражаемо валлийские. Да и пороки, им осуждаемые, были теми, которые он видел вокруг себя именно в Уэльсе в конце XVII - начале XVIII в. Верно далек был тот, ушедший, кажущийся нам столь добрым и простым, когда мы смотрим на картину "Salem", мир от идеального…
Нам предстояло еще увидеть ту самую, столь знаменитую, часовню, которая ныне олицетворяет сказочный мир старого Уэльса. Хью, прильнув к карте, которую возил с собой в машине, через две минуты заявил, что нам лучше возвратиться назад, к Лланбедеру, и проехать оттуда немного на восток, по направлению к самым высоким в этой местности горам - Риног Фаур (Rhinog Fawr), Риног Фах (Rhinog Fach) и И Ллетр (Y Llethr). Мои юные сотоварищи неохотно поплелись к машине. Все, понятно, уже устали до чёртиков, и всем безумно хотелось есть. Я же был в состоянии нервного радостного возбуждения и, напрочь забыв о еде, готов был взобраться хоть на И Ллетр! Вскоре, только въехав в Лланбедр, мы, не углубляясь в городишко, свернули налево и начали взбираться по небольшой дороге в сторону вздымавшихся впереди гор. Вся земля, слева и справа от нас, была поделена живыми или каменными изгородями на не очень большие участки. На них мирно щипали травку белые овцы, на шерсти которых красовались огромные цветные пятна - красные, синие, зеленые… Это были метки, поставленные их владельцами, и мне до сих пор остается непонятным, как можно удалить эти огромные пятна с шерсти, когда происходит стрижка овец. Верно, здесь есть какой-то секрет. Кое-где были разбросаны фермерские одинокие небольшие домики, сложенные из камня или сланца, сельские службы… Но людей я почти не заметил - одного или двух, не более. Угодья тянулись, как я понял, вплоть до самых гор, усеянные малюсенькими беленькими кусочками ваты - овцами.
Мы пересекли по мосту небольшую речку, сделали пару поворотов, заметили блеснувший справа небольшой водопад, и - оказались возле нескольких каменных строений, находящихся по обе стороны дороги. Это было местечко Кефнкимерай. Кроме нас вокруг не было видно ни души.
- Где же церковь или, как там ее, часовня?! - воскликнул я.
- Вот она! - безошибочно указал на вытянутое слева от дороги, с виду обычное, старое (позже я узнал, что его построили не так уж и давно - в 1850 г.) каменное здание, Хью. Единственное, что его отличало от деревенских ферм, это то, что оно было достаточно большим и явно не приспособленным под сельскохозяйственные нужды.
- Баптистские часовни такие, - пояснил Хью. - У них ни крестов, ни колоколен. У баптистов все проходит проще, чем в англиканской или (здесь Хью поморщился) в католической церкви. Люди просто приходят пообщаться, послушать проповедь, почитать псалмы.
Еще минуты две Хью убеждал нашу небольшую компанию во всех преимуществах простой, не связанной с формальными институтами и обрядами, церкви. "Вот зачем мы здесь! - как молния промелькнула у меня в мозгу мысль. - Как я сразу не понял. Иезуит!" Впрочем, рассуждения Хью о вере оказались недолгими. Голодные и явно уже безразличные ко всему, кроме еды, немецкие, английские, японские и финские физиономии моих спутников заставили его поспешить к двери часовни в тщетной надежде найти кого-нибудь из местных обитателей и попросить показать здание изнутри. Все было тщетно!
Жаль… Сегодня я могу только по картине "Salem" представить внутренности этой сказочной часовни. А может и хорошо: эта часовня для меня все еще остается не до конца прочитанной, чудесной и загадочной, книгой. Она продолжает завораживать и манить к себе. Как сам Уэльс, чуть узнанный, но оттого еще больше волнующий душу и воображение, подобно тому, как та старуха на картине, вызвавшая у меня в душе неосознанные ассоциации с моей бабкой и родной русской землей.
Потом мы ехали назад к Лланбедеру, мчались, оставляя позади нескончаемые поля и бесчисленных овец. В Харлехе мы наконец-то перекусили, побродили (уже только ради приличия) по замку и отправились домой, прикатив туда в полной темноте.
Через много лет, уже в России, и уже прочитав книгу Эллиса Винна, углубившись в историю жизни моей бабки и ее далеких-предалеких предков, я листал брошюру Алана Робертса о валлийских кладбищах. Из нее я, наконец, понял, что же было написано на могильном камне Сиан Оуэн. То был один из псалмов (119:107). По-валлийски, на языке, на котором говорила Сиан Оуэн, он пишется так:

"Cystuddiwyd fi yn ddirfawr:
Bywha fi, O Arglwydd yn ?l dy air".

По-русски:

"Сильно угнетен я, Господи;
Оживи меня по слову Твоему".