Драгиня Рамадански, переводчик с русского и венгерского языков. Родилась в 1953 г. в сербском городе Сента, окончила филфак Белградского университета. Кандидатская диссертация по теме "Конструктивные особенности прозы В.В.Розанова", докторская - "Пародийный план романа "Село Степанчиково и его обитатели". Переводила стихи Иосифа Бродского, Михаила Кузмина, Марины Цветаевой, Николая Заболоцкого и Довида Кнута. Составила антологию переводов из женской русской поэзии в которую вошли произведения десяти "собеседниц" (Наталья Крандилевская, Мария Игнатьева, Ирина Машинская, Света Литвак, Юлия Скородумова, Фаина Гринберг, Татьяна Щербина, Светлана Бодрунова, Вера Павлова, Мария Степанова). Переводила прозу И. Анненского, В. Розанова, А. Аверченко, А. Белого, Ю. Лотмана, В. Шмида, Б. Парамонова, А. Чернова, Т. Толстой, Ю. Матвеевой, Ф. Искандера, О. Комаровой, Н. Байтова, С. Гандлевского, Ю. Шифферса, Д. Кузьмина, И. Яркевича и др. Опубликовала 25 книг переводов с русского и венгерского языков (Ф. Соллогуб, М. Башкирцева, В. Шкловский, М. Цветаева, М. Эпштейн, А. Генис, Вик. Ерофеев, П. Крусанов, К. Ладик, Ю. Сивери, И. Конц, В. Сорокин (День опричника) и др.) Поле её литературных интересов (пока) составляет старая русская литература и литература 18 в. (лингвострановедение тех эпох).

Писатели, насколько мне известно, редко интересуются проблемами перевода, включая и перевод собственного текста. Судя по всему, это отношение не является простым сцеплением, а динамическим образованием, участников которого отличает символическая готовность к своеобразному, ментально-телесному обмену. Эта психофизичность в объятии или обоюдном дерзании - клинче, эта синергетическая или антагонистическая сумма, легче всего подлежит грубой карикатуре.
Мне вспоминается эротизированная персона переводчика-помощника Габи из романа "Пять рек жизни" Виктора Ерофеева, или образ любвеобильной пожилой сербской переводчицы из его же "Энциклопедии сербской души". Похоже, что в свете этой имагологии все участники культурной коммуникации вовлечены в какую-то молчаливую, сексуальную самоогласку, несмотря на пол, возраст и национальность. Это переносится даже на образ собственного отца - в молодости сталинского персонального переводчика - в романе Ерофеева "Хороший Сталин".
В своём эссе "Памяти славы" Александр Генис подчёркивает сублимированную пансексуальность культурогенного общения, тем более если оно имеет место в рамках новейшей технологии. "В поисках славы мы добивались любви тех, кого нам хотелось, в поисках популярности - всех, кто движется. Чем-то мне это напоминает висящую на Бродвее рекламу джинсов. Они туго обтягивают неизвестно кому принадлежащий зад-унисекс, позволяя усидеться сразу на двух стульях".
О том, что это всегда было так, свидетельствует и переписка Марии Башкирцевой с Ги де Мопассаном. И без атрибутов женственности, именно что почти ангелично, нейтрализуя свои эпистолы табачным запахом, Башкирцева, своей не то поклоннической, не то критической (во всяком случае культурно вызывающей, под маской мужчины) речью, вызвала сексуальную реакцию писателя, назначившего своему незнакомому адресату, по меньшей мере, двусмысленное свидание. Чего хотела и хотела ли вообще Башкирцева в чем-нибудь удостовериться этим инкогнито, мы не знаем, но знаем, что вышло на поверку. Мне не верится, всё же, что после этого у неё было чувство хотя бы малейшего успеха.
Либидинозноe понимание отношения текста и перевода, остроумно беллетризовал Сергей Довлатов, бывший прямо помешанным на погоне за хорошим (и удачливым) переводчиком на английский язык. Его парафразированный вопрос звучит так: почему, с оглядкой на взаимное понимание, писатели просто не женятся на своих переводчиках? А что сказать о трансакционной гипотезе, высказанной Исааком Бабелем в рассказе "Ги де Мопассан", целиком посвященном феномену перевода? Читая эту блистательную экспертизу переводческого труда, мы получаем представление и о гендерной составной культурной коммуникации, на этот раз между переводчиком и читательницей. На первый взгляд, тут речь идёт не о чём ином, как о сочном сексе. Молодой переводчик соблазняет более или менее желательную даму средствами наррации, т.е. неточным переводом мопассановского "Признания". Не является ли любой перевод тенденциозным пересказом, своеобразным товарообменом? Об этом писал Александр Желковский, в своей книге, посвященной творчеству Бабеля. Структуру "Я даю тебе обаятельный рассказ, а ты мне взамен свою любовь" Желковский отыскал и в бабелевском рассказе "Мой первый гонорар". Рассказчик на этот раз своей наррацией оплачивает услуги проститутки. На самом деле ей и не надо другого гонорара.

В данном стремлении найти подходящую метафору данного гештальта (дающего и принимающего культурные услуги), где каждый чувствует себя награждённым по заслугам, oстановимся на довольно-таки приличной метафоре переплетения. Посвящая свою книгу "Трикотаж" своей переводчице, тот же Александр Генис, наверное, руководствовался сходной идеей. Переводчик же Коля Мичевич свои виртуозные переводы с тосканского на сербский так и называет: переплёты. И подписывается: "Переплёл К.М.".
Мы всего в одном шаге от тканевых метафор Ролана Барта из "Смерти автора" (1970). Перевод - как красный товар. В этом смысле большая поддержка - прочтение ответного подарка Марии Игнатьевой своей сербской переводчице:

На темное время не сетуй,
Оно уже тем хорошо,
Что можно с компьютера в Сенту
Последний отправить стишок.

Его там, как в некие ризы,
В чужие слова облекут
Изысканный высветят призрак
Вполне узнаваемых чувств.

И старые дыры пространства
Заштопают умной иглой,
И теплою брагой славянства
Холодный согреют простор.

Ризы, с которыми М.Игнатьева сопоставляет сербский перевод русского подлинника, не являются рискованным переодеванием или маскообразным перелицовыванием в Другое, чужое. Правильно, что ризы "некие", поскольку поэтесса не знает доподлинно, какова именно та ткань, чьё благоприятное влияние она опосредованно чувствует, и на которую бросает свой отстранённый взгляд. Ризы перевода являются не то власяницей из регистра высокого аскетизма, не то роскошным облачением. "Высветление призрака" склоняет и к другому прочтению: риза - как оклад иконы, что подчёркивает тончайшее и таинственное просвечивание подлинника.
Образ же штопания "старых дыр" пространства, с применением иглы перевода, включает переводческие усилия в сферу не только худо-бедного старания, но и преданного, тщательного подвига. Кондовая домотканность вычерчивается и сопоставлением данного перевода с "тёплой брагой славянства". Брага - это ведь замена пива, вызывающая не только отрадную негу, но и головную боль, и похмелье. Такой, бражный, перевод искрится не шампанским, а скорее бузой. Это тяга к красоте, потребность в ней, подмена красоты, а не красота сама по себе. Но тем сильней интимная магия. Оттуда провод компьютера иногда сопоставим с пуповиной: он способен восполнить/ заштопать физические и ментальные прорехи иного захолустья родственной культуры, равно как и уменьшить экзистенциальную тоску участников творческого общения.

Стихотворение Юлии Скородумовой написано ко дню рождения переводчицы, но тем не менее на первый взгляд лишено всякой "поздравительности". Поэтесса сурово моделирует данное распределение сил, расставив точки над i, и зарифмовав имя переводчицы с глаголом "сгинуть". Ибо в мире этого стихотворения что-то должно умереть, или в лучшем случае - одолеть смерть. Хронотоп стихотворения - осенний пустырь, время усталости и запустения. Неологизмом ясень вместо ясно как бы выдвигается флоральная магия ясеня (если женщина не хочет иметь детей, ей надобно найти ясень самосейку, сжечь его и оставшийся уголь зарыть в землю). Будучи адресатом этого стихотворения-послания, переводчик нарочно упускает из виду коннотации детоубийства. В переводе этого стихотворения никакого ясеня не может быть. Не будет ни минерала ксилита из первой строки, странной, бесплодной, неродящей руды, из которой дистиллируется алкоголь, и которой, в свою очередь, устлан переводческий путь. Переводчик разбил вдребезги флакон стерильного, неприятного на вкус денатурата, пытаясь дотянуться до непорочного материнства: выцарапать разбитыми же осколками перевод.

Труден путь без сахара с ксилитом.
Страшно далеки Магомед с горой.
Во рту полк солдат разлил селитру.
Цыплята рассчитаны на первый-второй.

Доподлинно ясень, что вот и осень.
Мышь устанет дышать и сгинет,
не дожевав последней папиросы.
А как Вам рождалось вчера, Драгиня?..

Откровенно говоря, этот скепсис и есть то, с чем переводчик постоянно борется, зачиная в себе стихотворного двойника. Переводчик и есть суррогатная мать. Сколько муштры, подавления, фрустрации, нервоза, и всё же что-то рождается, будет жить, и мы готовы усыновить такое для нас новое стихотвореньице…

В стихотворении, написанном Сибелан Форрестер, выдвигается швейная метафора: переводчица - как швея, портниха, закройщица. Конечно, её труд не более, чем перекройка, перелицовка, но со множеством креативных отсебятин, не только изменяющих, но и обогащающих его. Такому ходу дел в принципе грозит безвкусица, вычурность и белые нитки, но ему улыбается и вдохновенная синергия, когда новоявленное целое превышает сумму частей, взятых в отдельности. Наверняка и так можно прочитать это стихотворение, посвящённое лучезарной стороне переводческого ремесла.

Draginja is the most amazing seamstress:
I've never seen such a quick hand
with the needle, not even my sainted
grandmother, who made all her own gowns
and the best buttonholes in town.

The alteration fits far better
than the original ever did, and look
at the special details! Here
she's removed a faded zipper to add
19th-century carved shell buttons,
here a stippling of cobalt embroidery,
here a live horsetail, here a working eyeball
(too farsighted to rely on for fashion advice,
but what elegant lashes it bats), here
she has tucked a bunch of growing nettles
into the left pocket: like a fairytale wallet,
there's always something to harvest.
I'll never go hungry, and my jacket
will never be the same.

Для финала мы приберегли отрывок из одного, совсем частного, письма.

"А вообще я знаю, за что мы с тобой друг друга полюбили. За то, что любим влюбляться. При этом не имеет значения, какого пола предмет и когда он жил. Как говаривал в таких случаях Берестов: "Болезнь развивается нормально". Тот же Берестов считал, что дружба - это норма людского общения. (Пока не обломают). Но должно быть что-то выше дружбы. У историка Натана Эйдельмана, впрочем, был другой взгляд: уезжая в больницу (последнюю), он сказал жене: "Для меня дружба выше любви". Как ни странно, но оба имели в виду примерно одно и то же. Так что люби Львова¹ и дружи с ним. За это воздастся".

С таким определением отношения "талант-поклонник" мало кто не согласится.


ПЕРЕВОДЫ НА СЕРБСКИЙ


Марија Игнатјева

* * *

Не жалим се на умор и сету,
Већ је и зато добро мени,
Што се с компјутера у Сенту
Могу слати свежи катрени.

Њих ће, као у неке ризе,
Заоденути у туђа словеса.
Истанчан блеснуће привид
Непорециво знаних телеса.

Вајкадашњи зјап размачица
Закрпиће веште игле бод,
И словенства блага капљица
Хладни ће згрејати свод.


Јулија Скородумова

* * *

Посут је срчом уместо шећером тај пут.
Страшно су далеки и Мухамед и брег.
Пиротехнике укус у устима је љут.
На парове разброј с' док вијори стег.

Белодано је јасно да јесен стиже.
Задихани мишић нестаје без трага,
Последњу цигару док грицка и лиже.
А Ви, шта сте Ви родили јуче, драга?..


Сибелан Форестер

* * *

Та Драгиња је особита шваља:
Никада не видех руку тако вичну
Игли, па чак ни у моје нане
Сусретљиве, што сама је шила своје рубље
И правила најлепше рупице за дугмад у граду.

Њена преправка зацело стоји боље
Од првотног кроја, баци само
Поглед на све те детаље! Овде је
Скинула цибзар и ставила
Давнашње седефне дугмиће,
Ту додала набор кобалтног веза,
А онде живахни коњски реп и разиграно око
(одвећ далековидо да се ослони на савете моде,
Али какав само даје шик), овде
Пак заденула снопић једрих чиода
У леви џеп: као са чаробног столњака,
Ту вазда има нешто да се куса.
Никада нећу огладнети, а мој жакет
Никада неће бити као пре.

___________________________

¹ Н.А. Львов (1753-1803).