Константин Плешаков
АЛЕКСАНДР СУМЕРКИН: ТРУДЫ И ДНИ
 |
|
Александр Сумеркин
|
|
При жизни Александра Евгеньевича Сумеркина русская литературная эмиграция называла его "нашим Жаном Женэ". Уместнее было бы сравнить А.С. с французскими энциклопедистами.
Понятие "скромность" только приблизительно описывает Сумеркина, для которого неприятие известности было последовательным философским выбором. Ключ (или, как минимум, параллель) к социальному аскетизму А.С. находится в известном стихотворении Пастернака, который наряду с Цветаевой был его любимым поэтом.
Быть знаменитым некрасиво,
Не это поднимает ввысь,
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
........................
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.1
Сегодня исследователь, намеренный проследить шаги А.С., сталкивается именно что с таинственной неизвестностью: знаковое выступление, знакомое только узкому кругу филологов; первое издание важной книги, ныне забытое; негласная помощь литератору Экс и мемуаристке Зет - и так далее. Кто-то сказал, что Саша Сумеркин был перекрестком. Замечательное определение.
Литературное наследие Александра Сумеркина состоит из пяти пластов: издание классических работ, запрещенных в Советском Союзе; работа с авторами "третьей волны"; перевод и издание текстов Иосифа Бродского; литературоведение и критика; просветительская деятельность. В первом ряду стоит семитомное издание прозы и поэзии Марины Цветаевой, осуществленное А.С. в издательстве "Руссика". Когда двенадцатилетний труд был завершен и последний том вышел из типографии, директор издательства, Дэвид Даскал, предворил его словами: "Singlehandedly, Alexander Sumerkin, Russica' s editor-in-chief, completed this unprecedented work which otherwise would have taken an academy of scholars to realize.[…] It is unthinkable today to author a notable publication or conduct an acceptable conference on Tsvetaeva without consulting this work or gaining the participation of Mr. Sumerkin."2
Литературный матриарх "первой волны", Нина Николаевна Берберова, книги которой А.С. представил современному читателю, писала: "Что касается до главного редактора издательства "Руссика", А. Сумеркина, то работая вместе с ним […], я оценила тщательность его работы и тонкость его замечаний, и я рада, что судьба свела меня с таким внимательным, чутким и знающим человеком."3
Среди новых имен, открытых Сумеркиным, самым заметным стал псевдоним "Эдуард Лимонов"; как ни относиться к лимоновской прозе, роман "Это я, Эдичка", изданный А.С., стал вехой в освобождении русского голоса "из-под глыб".
 |
|
Иосиф Бродский и Александр Сумеркин
|
|
Сумеркина-издателя отличала невероятная тщательность. "Академия наук в единственном числе", А.С. перенес в эмиграцию бескопромиссные стандарты советского книгоиздания - литературного и академического. В статьях и рецензиях последних десяти лет А.С. настойчиво возвращался к скрупулезности прочтения факта и слога: "Теперь - о пользе комментария".4 - "С этими знаками препинания прочесть текст трудно: последние три строки представляются достаточно невнятными".5 - "И еще одна "мелочь" […] : авторская орфография (не радикально, но иногда значимо расходящаяся с общепринятой) и пунктуация, часто достаточно индивидуальная".6 Характерно, что Сумеркин-редактор часто становился на сторону автора - вот что он пишет о трех "невнятных" строках, упоминающихся выше и принадлежащих Цветаевой: "Очень хотелось "помочь" читателю прочесть их следующим образом: […] Однако после обсуждения этой идеи было решено все же оставить текст без изменения."7 (Оскар Уайльд: "I have spent most of the day putting in a comma and the rest of the day taking it out.") 8
В 1990-98 годах Сумеркин положил начало школе переводов Бродского на русский язык, а в 1994-96 был редактором-составителем последнего прижизненного сборника Бродского - "Пейзаж с наводнением". По смерти Бродского, А.С., поневоле, стал "бродсковедом"; вместе с Львом Лосевым, Яковым Гординым и Виктором Голышевым, Сумеркин приступил к работе над академическим изданием трудов Бродского в Петербурге.
В последние годы жизни А.С. опубликовал множество просветительских статей в эмигрантской прессе - литературные обзоры и рецензии, отклики на концерты и выставки, портреты выдающихся современных исполнителей - как уже было сказано в начале статьи, следуя принципам французских гуманистов конца XVIII столетия, которое неслучайно вошло в историю под именем века Просвещения.
В заключении - о потерянном. Естественный сумеркинский авторский жанр был сказ - отсюда его блистательные переводы (понятно, что перевод основан больше на звуке, чем на букве), любовь к Цветаевой и Ильфу-и-Петрову, интерес к Лимонову и Высоцкому, песням Ноэля Каурда и Аллы Пугачевой. Неповторимый авторский голос Сумеркина сохранился по большей части лишь в немногих интервью, имеющих отношение, по понятным причинам, в основном к Иосифу Бродскому. Сам Сумеркин свой голос не записал ("У меня нет авторского самолюбия") - по Библии, закопал талант в землю. Опять-таки, это было намерением, а не трагической несуразницей. А.С. был намерен уйти, размыться, прекратиться. Да вы посмотрите на фамилию - Сумеркин.
По его собственным словам, "начисто лишенный дара веры"9, А.С. тем не менее относился к своей фамилии с иронической любовью и, выбирая электронный адрес, взял итальянский псевдоним- tramonto. Вспомним, что в упомянутом нами пастернаковском стихотворении говорится о плавающей в тумане местности, в которой не видать ни зги.
К сожалению, в том же тексте содержится следующий завет: "Не надо заводить архива,/ Над рукописями трястись". Бумаги А. С., переданные им в Бахметьевский Архив и отчасти в Фонд Иосифа Бродского за несколько лет до смерти, опять же чрезвычайно скромны, не сказать неполны. Пo смерти А.С. в 2006 году его квартира освобождалась в спешке, и, без сомнения, многие материалы теперь навсегда утеряны.
______________________
1 Борис Пастернак. "Быть знаменитым некрасиво..."
2 David Daskal, in: Марина Цветаева, Стихотворения и поэмы в пяти томах (составление и подготовка текста А. Сумеркина, предисловие И. Бродского, биографический очерк В. Швейцер), New York: Russica Publishers, Inc., 1980-1990, Том 5 (б/с)
3 Нина Берберова, Люди и ложи
4 Александр Сумеркин. Пути поэта. Иосиф Бродский. Пересеченная местность. "Новый журнал", № 196, 1995, 404.
5 Александр Сумеркин, Опыт издания цветаевской поэзии - проблемы и решения.
6 Александр Сумеркин. "Пейзаж с наводнением" - краткая история, Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. Санкт-Петербург: Журнал "Звезда", 1998, 42-48.
7 Александр Сумеркин, Опыт издания цветаевской поэзии - проблемы и решения.
8 Oscar Wilde.
9 Александр Сумеркин, "Вольный дух".
Нина Аловерт
МИЛЕЙШИЙ САША СУМЕРКИН
 |
|
Александр Сумеркин. Фото Нины Аловерт
|
|
Мне не приходилось встречать другого такого человека, как Саша Сумеркин, который распространял бы вокруг себя такую абсолютную благожелательность ко всем людям. Для всех у него была приветливая улыбка и для всех неблаговидных поступков, о которых он знал, находилось оправдание. И не потому, что Саша хотел заступиться за друзей и знакомых, а потому что таково было его отношение к людям.
Я познакомилась с Сашей в Москве перед отъездом из Союза в 1977 году. Но это было очень краткое знакомство, которое не оставило бы воспоминаний, если бы судьба не свела нас позже. О чем я и хочу рассказать.
Саша уехал в эмиграцию незадолго до меня. В то время стандартный путь для "беженцев" (статус, по которому нас оформляли), которые направлялись в Америку или Канаду, шел через Вену и Рим. Ко времени моего приезда в Вену, Саша был уже в Риме. Но его имя я услышала почти сразу же по приезде.
В Вене меня с семьей (мамой, детьми, фиктивным мужем) поселили в гостинице "Валенштайн" (как говорили, раньше в этом здании находился публичный дом). Утром следующего дня в огромную комнату, где мы все жили, вошла хорошо одетая, надушенная тонкими духами молодая венка и обратилась ко мне на русском языке: "Вы - Нина Аловерт? Мне говорил о Вас Саша Сумеркин, я пришла Вам помочь".
Уезжая из Вены, Саша сказал своей новой венской знакомой: "Скоро сюда приедет Нина Аловерт, помоги ей". И Ева помогла нам во многих проблемах нашей странной, кочевой, незнакомой жизни. Она же дала знать Сумеркину в Рим, когда мы приедем. Я этого не знала, поэтому была чрезвычайно удивлена и еще больше обрадована, когда на перроне римского вокзала увидела знакомое улыбающееся лицо. Трудно передать сегодня читателям, какое это было чудо: увидеть на перроне в незнакомом городе, среди людей, говорящих на незнакомом языке, милого, доброжелательного, Сашу Сумеркина, который пришел помочь нам, малознакомым людям.
Саша участвовал и в нашей жизни в Риме уже как самый близкий "римский друг". Мое положение в Риме было исключительным, по сравнению с обычной жизнью эмигрантов из России. Нам помогал Михаил Барышников, мой (в прошлом) ленинградский друг, римская знакомая его секретарши на следующий же день после приезда поселила нас в хорошей гостинице. Нам был оплачен не только завтрак, но и обед для всех членов семьи. И тут случилась беда: моя пятилетняя дочь наотрез отказалась есть незнакомую пищу. Не помню, как мы выходили тогда из положения, но я пригласила Сашу, и он ходил с нами обедать вместо дочки и учил нас есть спагетти. Саша водил нас на "круглый рынок", учил меня первым необходимым итальянским словам, словом, помогал мне адаптироваться в абсолютно незнакомой жизни. Если я не ошибаюсь, Саша работал тогда в русском отделении какой-то римской библиотеки. Возможно, не работал, а ходил туда, свел знакомство с заведующим отделом. При его содействии мне давали книги на дом. Саша очень забавно рассказывал, как возмущался мною этот заведующий, когда я назвала Георгия Иванова второстепенным поэтом по сравнению с Гумилевым, Ахматовой и т.д. Не знаю, что думал Саша, но наша перепалка его забавляла. Вообще же он предпочитал не вмешиваться в чужие отношения, и, во всяком случае, никогда не передавал услышанного от одного к другому. Однажды, уже в Нью-Йорке, он с большой неохотой объяснил мне причину сложной ситуации, в которой я оказалась по вине наших общих ленинградских знакомых, но в детали не пускался: "Что-то говорили, но я не слушал". Саша любил своих друзей, и отношения между этими людьми на Сашину дружбу не влияли.
Повторяю, он для каждого находил объяснение его поступков.
Разговаривая, он умел расположить к себе собеседника и вызвать его полное доверие. Я это знаю по себе. Однажды, гуляя с Сашей по East Village, я рассказала ему историю из своей жизни, которую предпочитаю никому не рассказывать. Саша не давал советы и не утешал. Но то, как он слушал, приносило облегчение. При этом сам он о себе говорил очень мало. Таким он и был, мне кажется: абсолютно открытым для всех и более замкнутым, когда дело касалось его самого. И все это происходило как бы само собой.
Приношу свои извинения за то, что постоянно, в своих воспоминания о Саше, говорила о себе. Но мои записки о нем чисто личные. Мне хотелось только, пусть в небольшой степени, но оставить память об этом исключительном человеке, милейшем, добрейшем Саше Сумеркине.
София Чандлер
ТОЛЬКО БЫЛ БЫ
Мне трудно писать про Сашу, слишком он был близок. Наверное, когда расстояние больше, то человека виднее. Буду просто писать, что в голову придет.
Помню, шли мы с ним в августе по раскaленному Нью-Йорку, по Черч-стрит в больницу, где умирал Джим. Шли через весь город и искали какие-то жуткие конфты, которые Джим попросил. Cкверные химические шоколадные конфеты, которые продаются в самых дешевых лавках и аптеках. Их не было нигде и помню, с каким упорством Сашка искал; жара стояла дикая, но казалось, он готов так блуждать бесконечно... И нашел! Пришли в больницу. Страшноватое заведение, перевалочный пункт между жизнью и смертью. Джим с раздражением бросил конфеты на стол. От умирания портится характер: уже не надо причесываться, говорить спасибо, производить впечатление.
Не забуду, как Саша стал уговаривать его подняться и сделать несколько шагов, как велел врач. Джим упирался, а у Саши в голосе появилась непреклонность; нежность и боль переплавились в суровость: "Мы сейчас поднимемся и сделаем один шаг".
 |
|
Саша дома
|
|
Когда Джим умер, Саша сказал: "Я думал, что все так невыносимо и безнадежно, что уже скорее бы закончилось. А теперь... все равно какой - больной, капризный, злой, невыносимый, но только был бы..." Вот и я думаю, все не важно, только был бы.
Я приходила к нему раз в неделю в течение нескольких лет его болезни, и чем хуже ему было, тем легче, веселее, беззаботнее он становился. Мы все время смеялись (сейчас думаю, какой ценой ему это удавалось?) Когда больной, изможденный человек тебя веселит и шутит, то начинает казаться, что все наладится, обязательно найдется выход. В этой вере он держал меня, с ним было легко в самое трудное время.
Как-то он рассказал мне, что его дед дожил до девяносто трех, кажется, лет потому что бабушка два раза в неделю ходила на рынок и покупала ему вырезку. Вот и я уверовала, что если Сашу кормить вырезкой, то он проживет очень долго...
У нас был свой ритуал: я держала у него специальную чугунную старинную сковородку и прямо с порога шла в его крошечную кухню, он подвязывал мне фартук и мы рассказывали друг другу новости и сплетни. Здесь тоже был свой обычай - в самых мелочевых историях я останавливалась и спрашивала: "Почему это?" И Сашка давал непредсказуемые и восхитительные объяснения. В этом и был его фантастический талант: в комментарии, ремарке. Всегда у него выходило точно, иногда - дико смешно.
А про музыку как он мог говорить! В возрасте пяти лет у него появился проигрыватель и он так привязался к нему, что отказывался идти в детский сад без этой штуки. Так и носил с собой этот ящик, благо, что заведение было в том же дворе.
Я заметила, что когда люди входят в лифт, то кабинка лифта колышется, подрагивает, а когда доходит очередь до Саши, то вибрации нет совершенно - словно дух бесплотный влетел. Я спросила его, почему. А он ответил: "Потому что я хочу как можно меньше оставить своих "колебаний" в этом мире."
Примерно так же он ответил на вопрос, почему он не пишет прозу. "Я стремлюсь оставить как можно меньше следов своего присутствия". И еще: " Мне это не надо. У меня нет амбиций".
У Саши было много женщин-подруг. И все любили его с невероятной силой, ревновали, кто явно, кто тайно. Если нас всех собрать, то получится довольно разношерстая компания.
Приходилось говорить себе: раз Саша любит NN, то и я должна принять. Так он странною любовью любил Маринку. И боялся при ней говорить о многом. Она считала, что гейство -- дурная прихоть и если я вдруг касалась этой темы, то молчаливая Марина высказывала свое недовольство. И как много она значила в последние годы его жизни!
*
Сашина особенность состояла в том, что он часто говорил: "Я эгоист" или "Я жадный", хотя не знаю никого щедрее и внимательнее к другим. Но, при всей его мягкости, Саша мог словом - убить. Я была свидетелем такого только один раз - и не забуду: птицы петь перестали, трава к земле пригнулась....
Когда я иду по Вест Виллиджу, столько раз хоженому с Сашей, мне кажется, что последовательность домов, вывесок, витрин и сам серый тротуар, как старая магнитофонная пленка, сохранили все наши бездумные разговоры, что слова когда-то сказанные, застряли в трещинах асфальта и хранятся там, надо только знать, как включить этот проигрыватель.
Вот Клод, наш легендарный кондитер с Вест Четвертой, обнаруженный Сашей много лет назад. Какое количество людей Саша туда приводил! Думаю, отчасти ему Клод обязан процветанием бизнеса. Пирожные он печет и впрямь великолепно и без остановки, кондитерская открыта с утра до ночи. Ничего не изменилось у него за эти годы - те же корзиночки и наполеоны, те же пожелтевшие фотографии французских предков-кондитеров на фоне семейного заведения. Только сам Клод стал еще больше походить на кусок непропеченого теста.
Характер у него еще тот... может человека выгнать за любую мелочь: если вид у клиента наглый или слишком улыбается, или не так пирожное называет - покажет на кофейный эклер и назовет его "шоколадным". Так он нашего нобелевского лауреата выгнал с воплями и скандалом за то, что тот слишком долго выбирал между крем-пафф и эклером. Потом, правда, у Саши возникла вполне правдоподобная теория, что дело не в том, что Бродский замешкался, а в ревности кондитера. Клод, по Сашиному мнению, как и все мужчины, которые достигают совершенства в каком-либо деле, совершенствуются исключительно, чтобы завоевать сердца красивых женщин. "Сидит Клод, как паук - говорил Саша - и плетет свою сладкую паутину в виде пампушек и волшебной красоты пирожных, притаился в своем закутке и ждет добычу..." Поэтому всех женщин, которые приходят к нему в кафе, он подсознательно считает собственностью и, соответственно, ненавидит их спутников. Думает: "Это еще что за хмырь увязался?" Когда у меня появился друг, то Саша разработал план, как его представить Клоду и не пострадать. Саша, единственный, к кому деспот благоволил, должен был смягчить Клодово сердце словами о восхитительных круассонах - фамильной гордости Клода, потом представить ему М., и уж потом должна была появиться я...
После Сашиной смерти я в первый раз зашла к Клоду и на вопрос: "Как Саша?" ответила, что умер. Клод отреагировал странно: "Это к лучшему. Последний раз он даже пэ а росан (булку с изюмом) не доел - что ж это за жизнь?"
Ирина Машинская
СВЕТ МОЙ
 |
|
По телефону
|
|
"Ирочка, - говорит он, - свет мой... Это Сумеркин" (иногда - старомодно: "Сумеркин беспокоит"). Всегда с утвердительной, никогда - с восклицательной интонацией. Как будто ставит точки, а не запятые.
Это мне очень ново. Я недавно из Москвы. В Москве взрослые люди так друг друга не называли, разве что родственники. А вне семьи так ко мне обращались только в детстве. Только в детстве - так заведомо принимали, прощали, так искренне интересовались мной. Эта нежность: "Лизочка наша,- говорит он, - Сонечка, Геночка, Лёнечка..." И в этом нет сладости - совсем. А то - с удовольствием: Наташка! И - смесь восхищения, юмора, нежности, закадычности - и какого-то неведомого нам долгого спора, несогласия: Марина Александровна.
Первые годы нашей дружбы: сплошное солнце, юг Манхеттена, я спускаюсь с ним, вернее, за ним - курить к подножью высотного здания, где мы служим. Хотя не курю. Но ради того, чтоб поболтать с Сашей - курю. Часто - втроем: он, Соня и я. Саша обожает мои ослышки. Они с Соней их коллекционируют. "Ирочкины, - говорит он однажды, обращаясь к Соне, - небесные трели..." Вокруг гудки, грохот канализационных решеток под уходящими в тоннель колесами. "Что? - глуховато переспрашиваю я. - К е... фене?" Я вообще-то никогда не произношу этих слов, я, в отличие от Саши, страшно консервативна, от этого им еще смешнее. Они сползают по стене. Они всхлипывают, не могут остановиться. "К е....фене"... Глаза у Саши совершенно мокрые Мы обнаружили кафе неподалеку от конторы. Такое жалкое. Мы его назвали, в честь моего любимого романа: Яйцо и Мы. То есть такое, куда ходят из чувства милосердия к хозяину... Мы там иногда сидим в перерыве: Саша, Соня и я. Там я впервые читаю им новый стишок про капельку. Он слушает меня с радостным восторгом. Я не понимаю, почему. Как я не понимаю, что он вообще нашел во мне. Это какая-то необъяснимая ошибка с его стороны, от щедрости. Но вот опять перерыв - он выходит из комнаты на двери которой написано Twilight Zone - мы выползаем на свет, и он говорит: в "Яйцо и Мы"? Это благородно со стороны Саши - так говорить, ибо он совсем не любит Набокова. Я защищаю, пытаюсь что-то доказать: ну какой он холодный? "А я , - говорит Саша просто, - не люблю аристократов".
Не любит. А уж если чего не любит... Он поэтому, слава Богу, не монархист, хотя с годами становится, к ужасу моему и Марины, совсем державником. С непонятными нам политическими пристрастиями. Ну и что.
Саша демократ. Он ходит в вытертой футболочке и радуется, когда находит - на грязном нью-йоркском тротуаре, уже на краю люка - и бережно поднимает своими тонкими пальцами - целую сигарету. Подбирает довольно-таки неприглядные копеечки. Смеется моему брезгливому ужасу.
Он вообще любит смелое - и в искусстве, прежде всего. Все немного странное, самостоятельное, по-настоящему новое: страстно увлекается - стихами Саши Пушкина, его коллеги по "Новому журналу", позже - романсами Юльки Беломлинской. Он счастлив талантом другого. А если Саша увлечен - это всегда означает: вовлечен. Это означает восхищенные - всем вокруг - рассказы, деятельную помощь - предисловия, рецензии...
"Все-таки я не понимаю, - говорит в который раз моя мама, как будто надеется получить ответ, - как это Саша, с его вкусом - восхищается Пугачевой?" Ага, восхищается. Мы сидим у него в комнатушке. "Вот, новый диск мне привезли", - довольно говорит Саша, показывая куда-то на полку (из магазинных ящиков). Пауза. "Гениальный". Пауза, с нежностью: "Аллы Борисовны..." (Теперь-то я понимаю: он слышал голос, талант - а остальное его не смущало - может, даже забавляло, восхищало: вызовом, дерзостью). Я без энтузиазма киваю. Мне совсем не хочется говорить про Аллу Борисовну. Я хочу говорить с ним о его кумире - Рихтере. Слушать, как он говорит о музыке.
Когда-то, знакомя меня с Сашей, наша общая приятельница, музыкант в прошлом, прошептала: "Знаете, Саша - настоящий меломан". Вот он идет навстречу по коридору нашей конторы: Саша, настоящий меломан.
Европеец. Чувствующий и слышащий языки, как никто из моих знакомых - ни до, ни после. Тонкий, в темно-синей водолазке. Мы знакомы лишь недавно. Его лицо омыто невероятным светом - я никогда не забуду этого дня, этого его сияния, умытости слезами: я знаю от общих друзей, что вчера он похоронил Джима. Ну что я могу сделать для этого человека?
Только что в России погиб М., мой друг и Сашин знакомый. Я впервые за эти дни еду в город. Это уже 1997, лето. Еду к Саше, который в тот день, ранним утром и сообщил мне о гибели М.- и добавил с болью: "Простите, что я звоню с такой вестью".
У Саши работа - работа, которая его кормит: переводы. Нас ведь уже давно выперли из конторы. Но он отодвигает все в сторону. Я сижу напротив него недолго. Может, час. Но если б надо было - он сидел бы со мной столько, сколько мне было бы нужно, слушал мое бормотание.
Мы сидим у окна, тут светлее. Я снимаю темные очки и вижу его, освещенное грустью, лицо. Он внимательно слушает. Говорит ласково, беря мои руки в свои: "Он еще что-то хорошее для Вас сделает, вот увидите". Это Саша-то, атеист. Мы говорим о литературном даре М. "Сашенька, - почему-то вдруг спрашиваю я, - Вы возьмете к себе мои стихи, если со мной что-то случится?" И Саша очень серьезно отвечает: "Да".
Делаю ли я сейчас для него то, что он сделал бы для меня?
В один из последних его дней рождения я говорю ему: "Знаете, ведь Вы мой учитель". И он не смеется. Так, чуть-чуть. "Я, когда не знаю, как поступить, я думаю - а как бы сделали Вы? Или что бы мне посоветовали - и поступаю так, как Вы. Как Вы бы мне сказали". "Свет мой..." - говорит он. Но не отнекивается Я думаю, не одна я так.
Поворотный момент в моей жизни. Сентябрь, 2002 год. Пожар, смятенье. Я мечусь в отчаяньи. Я должна принять решение. И я бросаюсь - конечно, к Саше. Почти ночь, я взбегаю на этот его этаж - не то второй , не то третий, верчу головой в поисках потерявшейся двери - я тут почему-то всегда путаюсь - он стоит в дверях маршем выше и улыбается.
Мы пьем вино, я исповедываюсь - а он с нескрываемым интересом и даже азартом слушает мою историю - как он слушает! Как роман. Рассказывает, в ответ, свое, о своей семье - то, чего я раньше не знала. Его совет определенен, как благословение.
Мы стоим в дверях, договаривая, я вдруг показываю ему на кольцо - и он целует мне эту руку. На его лице такое счастье за меня, такая нежность и вера, он лучится - я почти вижу и никогда не забуду эти лучи. Я оборачиваюсь на лестнице, он стоит в дверях, как свечка.
Каждый день что-то напоминает о нем. Улочка в East Village (и мгновенная самопоправка: Восточная Деревня!) и особое освещение этого места - чуть сумеречное даже в солнце... Одинокая, никем не подбираемая сигарета на тротуаре, запахи любимой им еды. Слово "бялый". Помидоры в лотках - Саша покупал их только раз в году, когда они настоящие. Бродвейские линии метро - N и R. Когда я вижу хороший CD и он стоит $5.99. Реклама магазина J&R - его магазина. Когда по 13 каналу передают оперу. Наш с ним - с того сентябрьского вечера - британский сериал "As Time Goes By". Имена его любимых исполнителей. А главное - имена и лица наших общих друзей.
Последние пару лет мы стали более регулярно собираться - у Сони и Митчелла, раз в месяц. Компания двуязычная, разговор - двух-трех голосный, как фуга - одновременно по-английски и по-русски. Но есть вещи непереводимые. В который раз предпринимается попытка объяснить не говорящему по-русски милому, тонкому хозяину суть анекдота про Чапаева и его лошадь. "И она говорит: "Я чего пришла", - начинает Саша на своем безупречном английском - и не может продолжать, закрывает рот ладошкой. Русская часть компании стонет и слабеет от смеха. Бедный Митя печально и обиженно молчит. На его лице написано отчаяние.
Я чего пришла, - так часто начинались мои с Сашей телефонные разговоры.
Его сообщения на автоответчике! Если б можно было их сохранить! Одно из первых - я поднимаю трубку, солнце, пылинки, Сашин чудесный голос. Я помню даже свою позу у телефона. "Ирочка, милая, я вот сейчас отправляюсь к дантисту, и может быть, не вернусь. И Вы тогда никогда не узнаете, что мне о Вас сказал NN.... И он просил Вас ему скорей позвонить!"
Его щедрость. Бесконечно занятый, он на службе в перерыве дает мне первый урок на компьютере. На стене перед ним листок с обозначением операций: F1, F2... "Вот так выбираем шрифт", - и он крупно печатает: IROCHKA'S RADIANT SMILE. "Но сейчас, - таинственно, - уже появились эти замечательные Окна". Так пурист Саша называет Windows.
С ним, так или иначе, связаны в моей жизни все чудеса. Именно он организует представление моей первой маленькой книжечки, подготовленной с его горячим и радостным участием. Странный, чудесный летний вечер в студии фотографа Нисневича - без Тамары Нисневич, сделавшей макет, книжки тоже не было б. Жара. На какой-то этаж втаскиваются непонятно зачем микрофон и тяжелые данамики. Саша, в белой застиранной футболочке и джинсах, долго говорит вступительное слово, я, оглушенная событием, ничего не слышу. В этот вечер я впервые знакомлюсь с приглашенной Сашей Мариной - они вместе работают в "Новом Журнале" у Ю.Кашкарова. Происходят странные сюрреалистические вещи - например, в публике неожиданно оказываются трое русских витязей, из газеты узнавших о вечере. Они, как выясняется позже, перегоняют лошадей через весь континент, с востока на запад. Ночуют (с лошадьми же) на открытых парковках. Один из них романтически читает мне стихи. В микрофон, волнуясь. Мы потом тот вечер так и называем: это когда приходили конники.
Его записочки, его открытки, его сложенные вдвое и спрятанные в дары листочки, мелким почерком - аккуратным, простодушным, чуть детским.
Переписанная им музыка - вначале кассеты, потом "диски". После смерти Саши я сложила их в отдельную большую коробку. И все равно попадаются новые, то тут, то там. Они не кончаются. Кассеты надписаны аккуратно, но кратко, толково: композитор, произведение, исполнитель. Ничего лишнего, пространного.
Его записочки уже по интернету: Ваш С. Удивительным образом даже в них - его почерк.
Да, Сашины подарки - любовно собранные пакеты, сумочки, где всегда есть музыка и всегда - наш любимый горький шоколад. Я впервые еду в Париж , и первая моя покупка - шоколадка для Саши. "И мороженое,- блаженно и терпеливо наставляет Саша, - только у Бертильона - запомните: кассис".
Дарить Саше нелегко. Впрочем, обычно он облегчает задачу: практично предлагает подарить карточку в Tower Records. (Они ушли почти одновременно - Саша и его пластиночный магазин). На заре нашей дружбы я повсюду ищу ему красный чайник - потому что его сгорел, а ему нравятся красные. Наконец, нахожу нечто близкое. Чайник маленький, красный, то, что надо, но вот по кругу идут такие... гуси. Довольно небольшие бледные гуси, не очень , кажется мне, заметные. Несусь к нему с этим чайником. "Нет, - печально говорит Саша. - Тигры этого не едят". Чайник с гусями - отныне это становится в нашем кругу обозначением всего неуместного, глупого.
Ибо Сашино нет - это нет. С ним не стоит спорить. Его, такого нежного, оценки людей - и событий - и произведений искусства - могут быть уничтожающими. И все точно. Он тихо произносит пару слов - и человека нет. Мокрое место.
Он уже очень болен. Наши разговоры кратки. Саше говорить трудно, он больше слушает. Я говорю ему о возмутившей меня книге о Бродском, я горячусь, "не могу молчать", хочу написать письмо автору. "Ирочка, милая, - говорит Саша, - ведь именно это ему и нужно. Лучше - в редакцию, к читателям". "Коротко, да? Пощечина?" - "Да, - отвечает Саша жестко, - именно. Только не ждите, что он примет вызов". И добавляет пару уничтожающих слов.
Вот так же когда-то он, готовя переиздание ардисовской серии, не принимал слабый перевод прозы Бродского, волновался, боролся. Он стоял посреди редакции и кричал. Саша - кричал! Я никогда не видела его в такой ярости. Его твердость, иногда жесткость - оборотная сторона любви.
Я везу его к Марине на Лонг Айленд. Мы уже близко, выходим на какой-то залитой предзакатным солнцем торговой площади размяться и проверить, так ли едем. Саша, кажется, не утомлен. Он с удовольствием переживает приключение. Залезая снова в машину, я меняю CD. До этого мы слушали Сати ("Зародыши", - поощрительно кивнул Саша). Я ставлю Эллу и Луи, дуэты. Когда-то именно Саша, зная мою любовь к обоим, записал мне такую же кассету. "Stars shining right above you", вступает Элла, сверкает неповторимая труба - и мы совершенно одновременно восклицаем: "Какие все-таки они ... теплые!"
Это был хороший день, почти счастливый. Марине было легче. Тогда, сразу по приезде, Саша обрил ей голову привезенной машинкой. У Марины оказалась прелестная форма головы. Она стала похожа на Нефертити. Мы ездили на ледяной еще океан, они бродили по пляжу - Марина, Саша, Маринин папа, Маринины друзья. Я заплыла далеко, и Саша забавно беспокоился, что меня долго нет. Ехали по гористой лесной дороге - такой крутой, что всем становилось немного страшно - вверх, вниз - и Маринка терпела. Долго ужинали и спорили о том, в какие блинчики влезает больше начинки: в треугольные, такие, как прислала моя мама, - или в прямоугольные. Яростный спор, чертежи на салфетках. Марина посмеивалась. Это, правда, был счастливый день. Саша потом долго его вспоминал.
Ночь. Мы с Сашей возвращаемся из Лонг Айленда в город. Я предлагаю Саше выбрать музыку. Удивительным образом, он выбирает Бетховена. Это именно то, что я слушаю последнее время - ре мажорный скрипичный концерт - вот он как раз с краю - Саша осторожно вытаскивает диск. Играет - Анна Софи Муттер. Эта ее чуть хрипловатая скрипка, долгожданное вступление ее. Мы мчимся по совершенно пустой черной дороге. В какой-то момент мне кажется, что я не перешла на нужное шоссе, я уже не совсем понимаю, где мы. "Но так или иначе, - безответственно заявляю я поверх музыки, - мы все равно едем в правильную сторону, к Манхеттену, куда-нибудь да приедем". Саша откликается так же беспечно и радостно. Это лучший, самый легкий пассажир на свете. Мы мчимся посреди ночного мира и слушаем бесконечно прекрасную первую часть... вторую.
Поворачиваясь, я вижу Сашин профиль.
Как часто, возвращаясь от друзей, мы ехали вот так через буйную к ночи, развеселую Деревню, и Саша руководил поворотами и помогал мне никого не задавить, и, пока на заднем сиденье разговоривали, мы слушали то, что он хотел, или то что предлагала я: Джона Льюиса или незнакомый диск его любимой Вероники Долиной (еще одно имя и увлечение - от Саши). Он любил эти короткие поездки. А для меня это были праздники. Я помню их наперечет... Мы почти не говорили. Он слушал так внимательно, сдержанно, спокойно, так вдумчиво. Этот чудесный, ясный профиль, освещенный прихотливым ночным светом большого города; сумеркинская полуулыбка; выставленная вперед, упирающаяся в переднюю стенку палочка. Потом мы оказывались у его дома, он выходил, и перегнувшись через опустевшее кресло, я прощалась с ним, так мило, так ласково меня благодарившим.
Мы подкатив к его подъезду на St. Mark's, сидя в машине, несколько минут дослушиваем финал бетховенского концерта - как будто мы дочитываем книгу, чтоб узнать, чем кончится.
Через полгода я написала о Саше:
"Ему по-детски хотелось подражать, соответствовать, потому что абсолютно все осознавали этот высочайший класс - человеческий и профессиональный; эту теплоту, нежность к другому, лишенную и тени слащавости - и бескомпромиссность; это бесконечное благородство, достоинство, которое обычно называют "аристократическим"- и откровенную демократичность (в том числе и языковую), даже нелюбовь к "аристократичности"; вдумчивость - и всегдашнюю радостную готовность к смешному и неожиданному; товарищество, глубину и искренность человеческого участия - до подвига - и некую отдельность ото всего и от всех; горячность отношения, порою экстравагантность вкусов и взлядов - и особую светлую тихость его, мудрость, покой. И с каждым были свои, отдельные, особенные, единственные отношения, и никому с ним не хотелось спорить и доказывать свое и себя, а только быть рядом и дорожить каждой минутой этого счастья".
Я в последний раз прихожу к Саше в больницу. С Сашей друзья. Сижу несколько минут, встаю. Я боюсь его утомить. Он делает слабое движение рукой и прощается тихо, но почти обыденно: "Ирочка, милая. Созвонимся, да?"
Апрель 2008
|
