Дневник Луэллина
 |
|
Лена Элтанг
|
вчера я купил билет в бэксфорд, но не уехал, потому что не смог
ирландский залив все так же катит свинцовые волны, зрение моего отца сливается с солнцем, обоняние с землей, вкус - с водой, речь - с огнем, но ни одно из перечисленных свойств не перейдет ко мне, как предсказывают упанишады, потому что я сижу на плетеном стуле, пью чай и смотрю в окно
я мог быть в бэксфорде через четыре часа, но не буду там и через четыре года, я пью чай, смотрю в окно и разговариваю с гвенивер
я люблю разговаривать с хозяйкой трилистника, у нее есть ответы на все вопросы, и даже более того, еще у нее чудесное лицо - густо напудренное, в щербинках и пигментных пятнах, оно напоминает мне старый корабль на паромной переправе, с облупленным носом и ржавыми перилами, которые суровый матросик по утрам подновляет белой краской - то на баке, то на корме, расхаживая всюду с пластиковым ведром и забрызгивая неосторожных пассажиров
она рассказывает мне о местных похоронах с таким удовольствием, с каким рассказывают о венчаниях, глаза у нее мерцают, губы дрожат, низкий голос пенится - может быть ей там кидают букет с церковного крыльца, например: двадцать четыре белые гвоздики с зеленью в строгой, но элегантной упаковке, черные ленты прилагаются, один раз я заказал такой букет в здешней цветочной лавке, счет до сих пор лежит у меня в столе
это был первый раз, когда я не уехал в бэксфорд - я сидел на этом же стуле, прислонив венок к стене, и провожал глазами отходящий от пристани паром с надписью норфолк на грязно-белом боку - больше я венков не заказываю, а тот, первый, оставил у мусорного контейнера в порту, вероятно - в память о погибших моряках, точной причины не помню, не помню даже, как добрался домой
* * *
меня повергло в недоумение то, что отец предпочел душную конуру с клочьями пыли по углам - я видел ее, когда приезжал к нему в сочельник - нашему просторному дому, где всегда пахло сушеной мелиссой, а на подоконниках в кухне стояли ровные ряды стеклянных банок с яблочным джемом, перцами в уксусе и смородиновым домашним вином
мама не убирала запасов в подвал, как это делали соседки, она говорила, что вид еды, подробно заготовленной на зиму, успокаивает ее сердце, так же, как потрескиванье козодоя или вид запорошенной снегом рябиновой ветки
я просто никак не мог успокоиться, пару лет тайком от матери писал ему жалобные письма и, наконец, однажды, скопив несколько фунтов, поехал в неведомый чепстоу, на зимнем промозглом автобусе, я помню - это было двадцать четвертое декабря, шел редкий снег, мост через реку северн совершенно обледенел и автобус немного заносило
я выехал рано, чтобы поспеть к рождественскому ужину, в сумке у меня лежал подарок: красный вязаный свитер - в шуршащей бумаге, в коробке из золоченого картона
мне пришлось долго искать постоялый двор, где отец снимал себе жилье, редкие прохожие торопились домой и небрежно показывали то влево, то прямо, то в сторону реки, так что я добрался туда только к семи часам
если кто-то и должен был уехать, так это я! сказал я отцу, увидев его в дверях чердачной комнаты, - это ведь я лишний, я не настоящий сын, но ты-то - настоящий муж!
он взглянул на меня с привычным сомнением и посторонился, пропуская меня внутрь
ты - дитя своей матери, такой же взбалмошный придурок с фантазиями, произнес он с расстановкой, как будто по книге прочел, потом он пошел в дальний угол комнаты, где у него было что-то вроде кухни и принялся заваривать чай, а я размотал обросший ледышками шарф, сел на кровать и заплакал
удивительное дело, человек, которого я хотел бросить больше всего на свете - заносчивый сорокапятилетний старик с тонкой шеей, с этим его костистым носом, и задавленным голосом астматика, и вечным запахом залежавшихся драповых рулонов - этот человек взял и спокойно бросил меня
он проводил меня до автобусной станции, последний автобус отходил в половине десятого, и он шел быстро, низко наклонив голову и тащил меня за руку, как будто я стал бы сопротивляться
подарок он распечатал сразу, и теперь на нем был красный вязаный свитер - наверное, он собирался пойти в нем на вечеринку, где его ждали и уже тревожились, поверх свитера он надел куртку с капюшоном, так что я почти не видел его лица
с тех пор я приезжал к нему только один раз, в восемьдесят третьем , когда продал дом после смерти матери - я привез чек на двадцать девять тысяч фунтов и гордо положил на пластиковый стол в его кухне на виджер-роуд, ослепительные по тем временам деньги, которых я почему-то не хотел, а он взял и, наверное, не поморщился
в тот день - снова зимний и промозглый, даже смешно - взойдя на крыльцо его дома, я немного постоял на ступеньках, глядя на свежевыкрашенную сосновую дверь и свою собственную фамилию на латунной табличке
я понимал, что приехал сюда, чтобы попробовать еще раз заставить его обратить на себя внимание, только теперь мне было восемнадцать, и шансов было гораздо больше
я протяну ему деньги и скажу - папа, ты ведь хочешь открыть свою лавку, правда? чтобы все было как раньше, да? чтобы ты мог ходить меж саржевыми колодами, поглаживая их, будто сине-зеленых крутобоких телок, любоваться костяными пуговицами на листах картона, прикалывать булавками белые ярлычки, нанять румяную помощницу с круглыми икрами и гонять ее почем зря, да мало ли чем можно заниматься в просторной, бесхитростной лавке, пахнущей пыльным полотном и опилками, ты ведь этого хочешь?
и он вспомнит, что я - это я, и удивится: какой я стал большой
* * *
по дороге на автобусный вокзал, покуда упрямый западный ветер дул в подреберье каждой подворотне, я то и дело заходил обсушиться и выпить рюмочку, но холодный мокрый зверек все так же скребся под ложечкой, не унимаясь ни от черного рома, ни от янтарного пива
я думал о джулии, ведьме из брандона, которую гервард воскрешённый нанял для того, чтобы заклясть норманнов во время очередной дурацкой войны, а потом норманны подожгли ее дом, и ее саму в этом доме, наверняка полном медных шаров с отварами и травами и вонючих птичьих чучел
еще я думал о незнакомой мне ведьме аликс, чей дом подожгли сегодня посреди цивилизованного острова, который правит волнами чортову уйму цивилизованных лет
люди не меняются, сказала бы моя мать, меняется только погода и королевские почести
эта поговорка, да еще то, что травы и отвары следует хранить в медных шарах, в доме не держат одолженных книг, а ребенку плюют в лицо, чтобы укрепить его благополучие - это, пожалуй, все, что я запомнил из слышанного от матери
хотя нет, не все: она называла меня лорд беспорядка - lord misrule, и я обижался
позже я прочел, что так в старину именовали распорядителя вечеринки в замке, это был карнавальный человек, а свита его была увешана колокольчиками и старательно ими гремела - у меня не было свиты, но шуму от меня было не меньше, чем на двенадцатую ночь святок
с тех пор, как я решил, что в младенчестве меня подменили, выносить мое присутствие в доме стало довольно трудно, я должен стать им противен, и тогда они откажутся от своей затеи, думал я, тогда они отдадут меня моим настоящим родителям, или просто отпустят на свободу
к тому же, в школе меня прозвали ведьминым внучком, что было обидно не столько из-за ведьмы, сколько из-за того, что миссис стоунбери была и вправду слишком старой для матери восьмилетнего школяра, и это было заметно, при том, что она не была ни седой, как мать моего дружка андерса, ни толстой, как учительница математики в гвинеде
мама была старой изнутри, как новая с виду перчатка, у которой в прах износился подкладочный атлас, мама была старше отца, а это уж никуда не годилось
* * *
стоит мне уехать из дому с ночевкой, я непременно иду искать зубную щетку, мыло и всякую мелочь, нарочно не беру ничего с собой, даже рубашку утром покупаю в чужом городе, и чувствую себя при этом настоящим путешественником, даже если уехал не дальше соседнего графства
это еще потому, что мне приходится покупать билет, куда бы я не отправился, в аргайл или в ноттингем - если я сяду за руль, меня снова посадят в тюрьму, я пленник прожженных автобусных сидений, хлебатель железнодорожной воды, я беспечный электронный ездок, вращатель призрачного руля, нажиматель притворных педалей
осенью на морском побережье смеркается быстро, как только солнце скроется в воде, все вокруг тут же становится одного цвета - цвета мокрого сланца, что ли, и трава, и песок, и живые изгороди, и бездомные кошки
а если еще и дождь зарядит, то небеса и вовсе сливаются с землей, только беленые фахверковые фасады проступают из темноты да фонари еле теплятся в сизом тумане, будто газовые светильники на пэлл-мэлл во времена уильяма мердока
terre terre eaux oceans ciel j'ai de mal du pays? это сандрар, верлен или я просто пьян?
в ботинках было полно воды, зато плащ я еще на вокзале надел наизнанку, клеенчатой стороной вверх, мой плащ слишком длинен и похож на готическую казулу без крестов, зато умеет превращаться в синий плащ дождя, в точности такой, как у бога индры
ворота каменных кленов были заперты и вокруг не было ни камней, ни кленов - только обожженные ежевичные плети на стене, сложенной из неровных кусков песчаника, римская кладка, я провел рукой по мокрому камню: такому дому никакой пожар не страшен, крепко, как ворота дамаска
постоялый двор сонли, было выбито на медной табличке, под ней висела еще одна - побольше, керамическая: осторожно, во дворе злые собаки
на нижней табличке кто-то мелко приписал красным фломастером : ...и злокозненные змеи
* * *
сегодня я взял первого ученика в девять утра и ездил с ним по мнимой ланкастер-элли, медленно, невыносимо медленно, при этом на руле я видел не его пухлые неуверенные руки, а другие - с темными веснушками на запястьях, белые и быстрые, лишенные колец и браслетов, похоже, она меня приворожила, сказал я вслух и парень от неожиданности выпустил руль, на экране замигала беспокойная красная точка - пип, пи-и-ип
по иоанну дамаскину зло есть небытие, пустое место, то есть просто отсутствие добра, думал я, проезжая кольцевую развязку на бейсуотер, по сократу зло - случайность, неудача, по фоме аквинскому вообще все - добро, а зло мелкая его часть, необходимая составная, на клифтон-плэйс нет поворота направо, сказал я, нажимая кнопку сброса, вернемся на стэнхоп-террас
лондон с птичьего полета кажется мне более реальным, чем тот, по которому ходят люди, я владею простертым навзничь лондоном, сидя в своей башне с дисплеем и двумя педалями - если я попаду на настоящую ланкастер-элли, то непременно потеряюсь
по лейбницу зло - это недоразвитое добро, он утверждает, что зло становится существенным, когда оно непоправимо, то есть когда люди не летают, а птицы не обладают речью, поезжайте через паддингтон к госпиталю святой марии, сказал я, и отпустил руль
по саше сонли существует лишь ее осознание зла, нет - скорее, ощущение зла, незаметное, как cum grano salis - негромкое замечание парацельса, без которого противоядие не сработает
скажем, засуха в верховьях ганга оставляет ее равнодушной, зло не касается ее, и, следовательно, это просто обозначение, спутниковая карта зла, но убитые терьеры хугин и мунин - это зло, направленное к ней острием, оно рождает в ней ответное зло, пусть даже бесплотное, не осознанное, но поднимающее в ней пепельный, жаркий ветер
между ней и беспокойной красной точкой первого зла возникает некая связь, пип, пи-и-ип, и этой первой точке не поздоровится, как пить дать
* * *
вот эпикур пишет, что все люди передают друг другу свою тоску, как заразу
похоже, эпикур был не такой уж дурак, как многие думают
вот я - заразился же от саши ее безразличием и печальной аккуратностью
вернувшись домой, я составил книги, со дня переезда валявшиеся на полу в спальне, в ровные стопки, вычистил ковер, залитый чем-то подозрительно лимонным, и даже пересыпал кофе и чай из надорванных пакетов в две стеклянные банки
этого мне показалось мало и, оглядевшись с сашиной сумрачной улыбкой по сторонам, я сорвал хозяйские полосатые занавески и бросил их в ванну - стиральной машины у меня не будет никогда, в детстве я потерял щенка, уснувшего в барабане полном грязных полотенец
вода в ванне стала цвета жженой охры, ради такого цвета один французский живописец извел два королевских сердца, выброшенных из усыпальницы в аббатстве сен-дени, не помню, где я это прочитал, но меня почему-то ничего не удивило, хотя должно было бы
таская занавески взад и вперед по исцарапанному дну ванной, я думал о времени - наверное, потому что кровь прилила у меня к голове
время, думал я, похоже на кровь, про него говорят - бежит, или - останавливается, или - ваше время истекло, и про него как будто бы все договорились - сколько в нем воды, белков и всяких там липидов, то есть сколько в нем движения, абсолюта и всяческой необратимости
один человек утверждал, что время его поедает, натурально, как дракон какой-нибудь, при этом три его головы - past, present и future - очевидно, поедают еще и друг друга, ну да, да, кому же еще быть драконом, как не субстанции, о которой все всё знают, но никто никогда не видел
вот дракон нидхег, так тот грыз кости мертвых, чтобы они страдали и возрождались, а моё past perfect грызет меня, чтобы я не успевал задумываться
* * *
она занимает меня все больше, эта вермееровская трактирщица, живущая в мире, где сбежавшая сестра нуждается в ней, как в свежем хлебе, а неверный любовник тонет в ночной реке, хотел бы я знать, жили ли эти двое вообще на белом свете, а может и не хотел бы - главное, что этот мир умещается в ее дневнике, и он безвреден, хотя полон угольной тлеющей ненависти
украденная тетрадь прожигает карман моего плаща, удивление оседает на дне золой и табачными крошками, я должен положить украденное на место, но это еще не все - я должен поговорить с ней, поговорить! даже если для этого нужно приготовить ужин в яичной скорлупе
о дикая, одинокая и совершенно чокнутая саша сонли, знаешь ли ты, что у древних славян был особый способ избавляться от подменышей - подброшенному ведьмой молчаливому ребенку готовили ужин в яичной скорлупе, и он так этому удивлялся, что забывал про свою немоту, громко произносил: я стар, как древний лес, а не видал еще такого! и пропадал с глаз долой
такова сила удивления!
завтра я снова поеду в вишгард - чему же тут удивляться
* * *
я обокрал сашу в одиннадцать утра, а в пять вечера буду пить с ней чай и следить глазами за красным фломастером
теперь я отправляюсь на свидание с прю, назначенное в трилистнике, я иду туда вдоль берега, похрустывая галькой, пряча лицо от северного ветра, сжимая в кармане плаща тетрадку, пахнущую земляной сыростью
тоже мне, июль! уже четыре дня не показывалось солнце, разве что - напоминание о нем, растопленное в густой тепловатой мгле, что медленно сползает в низину по утрам, переливаясь через зазубренные края холмов
мои вишгардские дни тоже переливаются из одного сосуда в другой, из хрупкого жалостного - в беспощадный медный, из котла горячечного детского бреда - в чан, наполненный студеными взрослыми разговорами, и в обоих сосудах непроглядные воды непонимания
как там у делеза: я мыслю в качестве идиота, я желаю как заратустра, я пляшу как дионис, я притязаю как влюбленный
последнее, пожалуй, отсечем! влюбиться в сашу - все равно что влюбиться в бригитту ирландскую, по прозванию огненная стрела, одна половина лица была у нее белой и гладкой, а вторая вся исполосована, и сколько ни ходи за ней, все норовит к тебе страшной щекой повернуться
зато какой лоб у саши, какой лоб, куда там кузнечной богине бригитт, не затуманься моя память, я вспомнил бы бергсоновскую длительность, глядя на лоб своей деревенской немой собеседницы
такой лоб французы называют le front bomb?, в нем гладкость означает лютость, а сияющая выпуклость - упрямство
мне приходилось и раньше встречаться с обладателями таких лбов, и я сразу настораживался, с первой минуты!
забавно, что в этой истории, не успела она начаться, я встретил двоих людей с совершенным le front bomb?, и они, похоже, не упрямы и не люты
они жених и невеста
* * *
поэзия и проза заточены по-разному, думал я, глядя с пристани на медленно отходящий от берега утренний норфолк, совсем-по разному - ну, скажем, как атхам и боллайн
атхам это ведьминский нож такой, черный, обоюдоострый, в руки его никому не дают, и резать им ничего нельзя, можно только магический круг обводить, белый же боллайн с лунным лезвием для круга не годится - им пишут символы на дереве, царапают буквы на воске, срезают полуночную траву, хозяйственное такое орудие, подробное
австралийская трещотка - вот инструмент прозы, ею вызывали голоса умерших, но тут опасность лукавая и вечная: протрещав на ритуальной поляне ночь напролет, голос вызовешь, а умершему вдруг нечего тебе сказать - хорош же ты будешь, прислушиваясь к хохочущей пустоте
римская фиалка - вот инструмент поэзии, венком из свежих фиалок остужали раскрасневшееся мокрое лицо на долгом пиршестве, для того и надевали, а не для колючей драматичности, как эти глупые тернии, например
да что там, вот пурпур - если уж о пирах вспоминать - бывает античный, из морской улитки по капле выдоенный, и барочный - сок лишайника всего-навсего, выжатая насухо трава оризелло
оба сияют багрянцем нестерпимо, только вот в чем загвоздка: античный пурпур добывая, груды мертвых раковин оставляют на берегу, наскоро выпотрошенных, и берег в сиреневой склизкой крови, а барочный пурпур добывая, убийства не совершают - беспредельный труд, да! да!
но не полная гибель всерьез
* * *
я понял, что за сила тащит меня в вишгард, будто тело убитого гектора за колесницей ахилла - это удивление, вот это что!
саша удивляет мой разум - потому что он воспален и сочится любопытством, будто нефтью из бедной земли, и мое тело - потому что оно отзывается на запах мяты и кориандра с гальваническим упорством
как я удивился, когда, усевшись напротив меня за чайным столом, она вдруг взяла мою руку, вынула чашку из пальцев, поставила свою левую руку рядом, на локоток - так делают разгоряченные посетители в пабах, намереваясь побороться - и медленно, пуговица за пуговицей, пристегнула свой рукав к моему
какое-то время мы сидели соединенные рукавами, не глядя друг на друга, было так тихо, что я не выдержал и сказал что-то хриплое и незначительное
вы, с этой вашей флорентийской косой и веснушками, странно, что вы носите мужские рубашки, сказал я, в это так же трудно поверить, как в то, что мужчины времен карла пятого носили льняные чепцы, вышитые бутонами и птицами, вот что я сказал, и она наклонила голову и потерлась виском о мое пристегнутое запястье
я протянул руку к ее волосам, такую краску вермеер смешивал с белилами, чтобы обозначить тени на старой штукатурке, волосы оказались мягче, чем я думал, и я удивился
удивление заполнило меня всего, так вода заполняет тонущий корабль, проникая в каждую полость, даже туда, где и пыли-то раньше не водилось, я чувствовал, как голова дракона касается воды, полосатый парус сминается в тряпку, блестящие щиты осыпаются монетами, еще секунда, и дракар увязнет в иле по самую ватерлинию, подумал я, так вот что имел в виду марциал, когда сказал сrede mini, non est mentula quod digitus, впрочем, я и пальцем не смог бы пошевелить
|
