поставить закладку

 
  стороны света №5 | текущий номер союз и  
Лиля ПАНН
ПОПЫТКА ТЕОДИЦЕИ
   творческий сайт Лили Панн на сайте Союз И Редакция журнала 'Стороны света'версия для печати  
Лиля ПАНН

     Лиля Панн

Родилась в Москве. В США с 1977 г. Сменила профессию
радиоинженера на литературную журналистику, критику. Автор сборника статей "Нескучный сад. Поэты, прозаики. 80-е — 90-е". Печатает статьи и рецензии в журналах "Звезда", "Знамя", "Новый мир" и др. В последние годы занимается цветаеведением.

(Доклад на 14-й Международной конференции "Добро и зло в мире Цветаевой"
9-12 окт. 2006 г. в московском Доме-музее Марины Цветаевой)


Термином "теодицея" (греч. theos - Бог и dike - справедливость) Цветаева не пользовалась, мы употребляем его для краткости наряду с "оправданием Бога", подразумевая не столько проблему богословия во всей её строгости, сколько попытку ответить на вопрос, который непременно встает перед каждым верующим в благого и всемогущего Бога (а именно таков Бог христианства): почему так часто зло торжествует над добром? почему природный мир, сотворив который, Бог увидел, согласно Библии, как "хороший", обрушивает чудовищные стихийные бедствия на людей без разбору? почему Бог сотворил "безумный мир", по одному из последних слов Цветаевой?
Мотив теодицеи в цветаевской поэзии мы должны прочитывать, разумеется, на фоне динамики как цветаевской парадигмы Бога, так и личного опыта столкновения Цветаевой со злом. Дневниковые записи и письма будут прояснять этот фон. (В контексте нашей темы иррелевантны такие понятия из "Искусства при свете совести" как "боги", "многобожие" поэта - метафоры, описывающие мир художника: мы говорим о понятии "творец мира" для Цветаевой-человека. Если Бог для Цветаевой - незримая высшая реальность, то "боги" - метафора; если Бог - цель познания, то "боги" - средство).
Сравнивая себя и дочь Алю в возрасте семи лет, Цветаева пишет о себе в записной книжке: "природная правдивость при отсутствии страха Божьего (Бог у меня начался только с 11 ти лет, да и то не Бог, - Христос,1 после Наполеона!) - вообще отсутствие Бога, - полуверие, недуманье о нем, любовь к природе". Если тень Христа несколько раз пробегает по стихам "Вечернего альбома" и "Волшебного фонаря", то сборник "Юношеские стихи" (1913-1915) примерно на первые две трети религиозно стерилен.
В письме к Василию Розанову (7 марта 1914) Цветаева заявляет о своем атеизме, но примерно через год фиксирует в записной книжке новый опыт миропознания: "Господь - не знаю что, Царица Небесная - не знаю что, могила - не знаю что - бесконечное бормотание и вдруг как из пушки: - "Бог"!". Запись сделана по приезде в Коктебель вместе с Софьей Парнок, роман с которой уже достиг "кануна разлуки". Возможно "Бог" как максимальная сублимация "животного" для Цветаевой (родившейся как бы в некоем антропологическом скачке - уже сублимировав 99% "животного" в "духовное", но всё пытавшейся как-то красиво реализовать остаток "животного" в себе), словом, "Бог" стал единственным выходом из нравственной и эротической запутанности любовного треугольника. Проблему разрыва любви духовной и любви телесной (возникшую в раннем браке) однополый эрос не решил, "часом первой катастрофы" определила впоследствии Цветаева этот период своей жизни. Так или иначе, она выбирает путь познания парадоксального мира через присоединение к метанарративу о трансцендентном Творце, всемогущем и благом. "Начинает мне Господь - сниться, / Отоснились Вы". ("Вы" - это Софья Парнок). Явный случай "этики преображенного Эроса", по слову Вышеславцева.
Для уверовавшей Цветаевой пока не актуально зло социальное или зло стихий природы. Её волнует столь лично ей знакомое (по тому же любовному треугольнику), так сказать, зло добра - конфликт "правд". У каждого субъекта свой ракурс видения объективного мира - вот в чем источник вечного спора и борьбы "правд". "Я знаю правду! Все прежние правды прочь! / Не надо людям с людьми на земле бороться. / Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь. / О чем - поэты, любовники, полководцы?". Это отклик Цветаевой на второй год войны.
Зло воспринимается Цветаевой-неофитом как тот парадокс земного бытия, что делает жизнь трагичной и прекрасной одновременно. Этим переживанием проникнуто стихотворение "Заповедей не блюла, не ходила к причастью..." с его финалом: "Други! - Сообщники! - Вы, чьи наущения жгучи! / Вы, сопреступники! - Вы, нежные учителя! / Юноши, девы, деревья, созведия, тучи, - / Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!". Пока в её опыте добро и особенно красота перевешивают зло, ответа от Бога за зло мира она не требует.
В возникающих периодически настроениях безверия, помимо имманентно и диалектически сопровождающего религиозную веру сомнения, нужно ещё, конечно, распознавать художнический расчет интенсивно формировавшегося мастера, артикулированный позже (1932) в "Искусстве при свете совести": "Так, с только-гимном Чуме, Бог, добро, молитва остаются - вне, как место не только нашей устремленности, но и отбрасываемости".
Теодицея религиозной философии Серебряного века, развившаяся на основе классической христианской теодицеи, согласно которой свобода сотворенных Богом людей для своей полноты включает возможность морального зла, в свою очередь порождающего зло физическое, эта теодицея с ещё большим упором на свободу личности (в философии Бердяева, к примеру), вряд ли была чуждой Цветаевой. Во всяком случае, такого рода теодицее не противоречат бунтарские мотивы цветаевской поэзии 1916 года. Поэтический прорыв 1916-го во многом обязан тому метафизическому скачку Цветаевой, за которым стоит переживание своей божественной сущности и вовлечение в свое лирическое "я" бесконечного мира других божественных сущностей. В этот мир встроен одновременно связывающий и расшатывающий его принцип свободы воли, периодически порождающий бунтарство людской воли против косности общественных устоев, столь характерное для стихов 1916 года. "Это не я с тобою, - / Это беда с бедою / Каторжная - сошлась. / Что же! Целуй в губы, / Коли тебя, любый, / Бог от меня не спас". За зло такого греха Бог вполне оправдывается принципом свободы человеческой воли.
Но как сдвинуть самый большой камень преткновения для любой теодицеи - как оправдать Бога за изъяны созданного им природного мира: стихийные бедствия, случаи врожденного уродства человека, патологии организма, приводящие к болезням, незаслуженно убогому (парадоксальная этимология слова!) существованию, смерти на пороге жизни? 2 Этого нерва теодицеи Цветаева коснется позже, да и то почти невесомо.
Первая строка стихотворения "Белое солнце и низкие, низкие тучи..." (лето 1916) живописует эмблематический пейзаж (солнце - Бог, тучи - зло), внутри которого Цветаева берет первый подступ к собственной теодицее, пока не к решению, а к постановке проблемы. "Чем прогневили тебя эти серые хаты, / Господи, и для чего стольким простреливать грудь?" Что здесь - риторический вопрос? Нет, вопрос, на который ждут ответа. В данном случае, от Господина мира, главного "стреляльщика", по неожиданному суждению Цветаевой, очевидно, пришедшей к заключению или, лучше сказать, пока гипотезе, что в войнах виновны не люди, а стихийные процессы в мире, контроль за которыми в руках его Творца. И вот нешуточное смятение перед миропорядком: "Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, / Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой".
Этот "каторжный вой" (не отсюда ли пошла цветаевская метафора человеческой жизни как "жизненного этапа"?) отзовется точным эхом в момент смены цветаевской парадигмы Бога, когда Цветаева присоединится к "каторжному вою" (в "Заводских", в 1922 г., о чем - в свое время), но пока зло не коснулось всего её жизненного уклада, вопрос к Богу о несправедливости миропорядка отодвигается. Камень преткновения в теодицее не сдвигается, а перелетается. (И остается.) Трагическая красота на весах жизни перевешивает зло "с походом" (судя по поэзии 1916-17 г.г.), и экстатическая увлеченность образом мира с открывшимся Богом достигает апогея в антропоморфных образах небесного эроса: "Так молодая Буря слушает Бога <…> И на уста мои чьи-то уста ложатся". Эротизм явного неофита, словно не удовлетворяя автора своим прямолинейным выражением, через несколько дней перерабатывается в тонкую, изощренную образность цикла "Иоанн" (июнь 1917). Здесь - поэтический взлет если не веры, то любви Цветаевой к Богу, точнее было бы сказать - влюбленности. Особенность её познания, как известно, в работе мысли на энергии интенсивной эмоции, на той "пронзенности явлением" (о которой она говорила в "Искусстве при свете совести"), что в её случае часто переходит в любовь. "Я не делаю никакой разницы между книгой и человеком, закатом и картиной. - Всё, что люблю, люблю одной любовью" (из письма к Розанову). В самом деле, "пронзенность явлением" Бога: "Моя любовь к другим, (вне одного), это избыток любви, обыкновенно идущий к Богу".
Далее - революция, гонения церкви, и хотя Цветаева к обрядовой религии несклонна, стихи первых революционных лет провозглашают солидарность с церковью как частью разрушаемого дома. В растущем хаосе, однако, проблема обоснования и защиты идеи Божьего Промысла встает остро. Стихотворение конца 1917-го "Ночи без любимого..." фиксирует колебания цветаевской веры: "<…> руки простирающиеся к Тому - / Кто от века не был - и не будет, / Кто не может быть - и должен быть". Должен быть - Цветаева не может отказаться от опоры религии в окружающем хаосе, наступление которого можно оправдать, по христианскому канону, как наказание человека за отпад от Бога.
Самое "богоугодное" её произведение - "Закинув голову и опустив глаза..." (март 1918). Строки: "Только Ты / На тронном облаке глядишь как друг <…> Ты добр и стар <…> И ты поймешь, как страстно день и ночь / Боролись Промысел и Произвол / В ворочающей жернова - груди" явно оправдывают Бога. Эта первая попытка теодицеи Цветаевой сделана в состоянии растерянности, проявившейся в характеристике Бога: "Ты добр" - утверждение, неадекватное злу, затопляющему жизнь, и нуждающееся в обосновании, если, конечно, не ограничиться логикой "задабривания", мольбы о прощении. Другие стихи 1918 года, пришедшие на волне стихии покаяния, художественно более состоятельны. (Позже (1920) в стихотворении "Евреям" она будет корить себя: "И мне - в братоубийственном угаре / Крест православный - Бога затемнял!").
Плоскость решения не дает разуму Цветаевой успокоения. Ей нужно так понять парадоксальную структуру мироздания, чтобы простить зло как его неотъемлемую часть. Разумеется, она давно онтологию зла - структуру разных "правд" - понимает (стихи 1916 года - самое красноречивое свидетельство), но в новой и критической точке "жизненного этапа" поэту нужно найти правду заново. "Я живу не, чтобы стихи писать, а стихи пишу, чтобы жить. <…> Пишу не потому, что знаю, а для того, чтобы знать",3 что означает для Цветаевой выразить очередной "разовый аспект правды"4 на языке поэзии - через "формулу и песню" (структурные особенности её поэтики).
В апреле 1918 г. она дает "формулу" фактически теодицеи Лейбница, своего рода эстетической версии христианской теодицеи. Лейбниц, введший сам термин в трактате "Опыт теодицеи о благости Бога, свободе человека и происхождении зла" (1710) оценивает мир как "совершенное творение" Бога, допускающего существование зла ради своего рода эстетического разнообразия: наилучший из возможных миров есть мир с наибольшим разнообразием ступеней совершенства существ. Вот цветаевская "формула":

Змея оправдана звездой,
Застенчивая низость - небом.
Топь - водопадом, камень - хлебом.
Чернь - Марсельезой, царь - бедой.
Стан несгибавшийся - горбом
Могильным, горб могильный - розой..


Глагол теодицеи "оправдать" используется в первой же строке, но нет впереди него "тео" (бог) - через три дня будет. Будет "Бог - прав", или оправдан.

Бог - прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек,

Вором и гадом,
Мором и гладом,
Срамом и смрадом,
Громом и градом.

Попранным Словом.
Проклятым годом.
Пленом царевым.
Вставшим народом.


Важно заметить, что в первом и втором стихотворениях понятия и образы зла семантически соотнесены (змея - гад; низость - срам, вор; топь - тление трав; камень - сухость рек; горб могильный - мор, глад, смрад; чернь - Попранное Слово, вставший народ) и что упомянуто не только зло истории, но и природные стихийные бедствия (если "тление трав" и "сухость рек" ещё можно отнести к последствиям хаоса в культуре, то "гром" и "град" - чистая природа). Во втором стихотворении, однако, злу не противопоставлены положительные полюса эстетических оппозиций, как это сделано в первом. В стихотворении "Змея..." Бог прав правотой художника, во втором - правотой карателя.
Если стихотворение "Змея...", надо признать, одна лишь "формула", в нем нет "песни", то "Бог - прав..." и песня, и формула, причем песня, в "высшей степени душевной разъятости"5 уводящая от формулы Лейбница к формуле... Тертуллиана: "Верую, ибо абсурдно". Пик абсурда в утверждении "Бог - прав <…> Попранным Словом": ведь Он и есть Слово для христианина. Ирина Шевеленко в монографии "Литературный путь Цветаевой" (лучшей литературоведческой работе о Цветаевой, на мой взгляд) так интерпретирует стихотворение "Бог - прав...": "Подобное восприятие исторических событий диктовалось не чувством "христианского смирения". Цветаевский "Бог" - метафора той же истории, "правой" лишь потому, что оспаривать ее не перед кем". Остроумное, тонкое замечание, но оно расходится с собственным комментарием Цветаевой 1938 г.: "(NB! Очевидно, нужно понять: Бог всё-таки прав, прав - вопреки)". Комментарий автора, разумеется, для читателя не закон, но нашему прочтению он не противоречит. Искусство Цветаевой в стихотворении "Бог - прав...", создание ею формы, минималистски совмещающей образность апокалипсиса с риторикой веры "вопреки" - это и есть "последний атом сопротивления (Цветаевой - Л.П.) стихии во славу ей"6 - во славу стихии любви к Богу. Цветаева не столько верующая, сколько любящая.
О том же свидетельствуют и цветаевские дневниковые записи о Боге того времени, всегда так или иначе эмоционально заряженные, будь то изящная метафизическая формула: "Человек - единственная возможность быть - Богу" или характерный любовный юмор: "Бог создал мир для того, чтобы кто-нибудь его любил. Так я создала Алю"; "Бог для женщины - старый муж" и многие другие.
Попытка теодицеи будет ею продолжена, пока жива её вера-любовь. Во времена пореволюционной разрухи цветаевская вера выживает не в последнюю очередь благодаря тому, что выживает и вырастает большой поэт Цветаева. Запись самого тяжелого года - 1919-го: "Богу. - Может быть это урок, - тогда спасибо". Поэзия открывается как надежный способ выживания в гуще зла, поэзия как таковая становится своего рода теодицеей (теодицеей верующего поэта), но это не наша тема, это тема "перпендикулярная" к нашей,7 а мы продолжим нашу - непрекращающуюся попытку Цветаевой "при свете разума и совести" 8 ответить на вопрос о совместимости Бога и зла. В этой попытке есть место и шутке, веселой игре ума:

Был Вечный Жид за то наказан,
Что Бога прогневил отказом.
Судя по нашей общей каре -
Творцу кто отказал - и тварям
Кто не отказывал - равны.


или перекличке с родной душой - Марией Башкирцевой, которую она цитирует в дневниковой записи: ""Боже! Почему в твоем небесном творении / Столько элементов - и так мало согласованности?.." Замените "небесное" на "земное" - Я.- (Революции - войны - ХХ в.!)".
"Жизненный этап" с его бедами приводит к некоторому охлаждению чувства к Богу как источнику жизни: "Я могу сказать одно: Бога (жизнь) я любила до последней возможности" (1919). Стихотворение этого же года "Бог! - Я живу! - Бог! - Значит ты не умер!...", кажется, вдохновлено двумя знаменитами заявлениями, только в переставленном порядке: "Бог умер" (Ницше) и "Если Бога не было бы, его надо было бы выдумать" (Вольтер).
В 1920 году умирает в приюте дочь Ирина. Не только от голода: странная холодность матери к младшей дочери, не скрываемая Цветаевой в своем откровенном дневниковом отчете, сыграла свою роль в гибели ребенка. Цветаева не может не чувствовать и себя причастной к злу, совершаемому помимо человеческой воли. Душевное смятение, в каком она находится перед лицом явной несправедливости Божьего миропорядка, передают её дневниковые записи этого года. В частности: "А прощать Богу чужую муку - гибель - страдания, - я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. - Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази - меня - в грудь!".
Однако она найдет способ прощать Богу земные страдания человечества. Если нельзя отменить страданий, надо отменить парадигму благого Бога, вывести Бога за пределы добра и зла. И поможет новому скачку веры эмиграция.
В эмиграции новый опыт знакомства Цветаевой с прозаичным злом безнадежной бедности (зло революции, как ни ужасно, этого ненавистного поэту серого оттенка не носило) - изменит её образ Бога. Цветаева, ранее делившая мир "на два класса: брюха - и духа", начинает идентифицировать себя с классом бедных. Словно искупая давнее равнодушие к миру бедных, теперь она с мощной выразительностью изображает этот мир в цикле "Заводские" (1922), стихах "Спаси Господи, дым!..", "Поэме заставы" (1923), "Крысолове" (1925), "Лестнице" (1926). Здесь я отсылаю читателя к докладу Ирины Беляковой - ""Голод голодных и сытость сытых": социальное зло как объект поэтической рефлексии Цветаевой", 9 где в деталях рассмотрено цветаевское "осознание социального расслоения общества как несправедливости ("неправедности") и зла", ответственным за которое автор "Заводских" провозглашает Творца мира, что убедительно обосновывает глава "Кто виноват" у Беляковой.
Когда позже в цикле "Поэты" Цветаева сопоставит поэта с библейским Иовом, возопившим о богооставленности в злой судьбе - "Есть в мире Иовы, что Иову / Завидовали бы", то иронический смысл "зависти" в том, что поэт оплакивает богооставленность всего человечества, а не только свою, как Иов. (Поэтому, кстати, расхожее, вслед за Бродским, сравнение Цветаевой с Иовом поверхностно). И в отличие от Иова, Цветаева не собирается дожидаться от Бога справедливости. Ни на каком земном уровне. О церкви и речи быть не может:

А Бог? - Под самый лоб закурен,
Не вступится! Напрасно ждем!
Над койками больниц и тюрем
Он гвоздиками пригвожден.

Это из первой части "Заводских", но и во второй части, говоря о Творце земного мира вне конфессиональных границ, говоря голосом всех "сирых и малых", которыми в конце концов окажется все человечество перед лицом смерти, Цветаева нелицеприятна: "Голос всех безголосых / Под бичом твоим, - Тот! <…> Голос, бьющийся в прахе / Лбом - о кротость Твою" (подчеркнуто мной - Л.П.) Сочетание "бича" и "кротости" в лике Того - Творца - как-то не украшает.
Провозглашая Творца природного мира виновным в изъянах культурного, Цветаева не объясняет механизм вины, считая его очевидным: люди рождены с неравными возможностями, и призыв "Свобода, равенство и братство!" бессилен перед последствиями врожденного неравенства. В "Хвале богатым", написанной через три дня после "Заводских", она присоединит к групповому портрету обездоленного человечества тех, кто обижен Богом максимально - убогих - заявляя, что её "место в мире: / Под колесами всех излишеств: / Стол уродов, калек, горбатых...".
Впервые коснувшись самого нерва парадигмы "благого" Бога и соответственно теодицеи, Цветаева на следующий день (!) приступает к триптиху "Бог", где найдет единственно возможное для себя решение: "благого" Бога нет, но есть другой. Первый шаг - самый предсказуемый: "Сброшен последний крест! / Бог из церквей воскрес!" Далее полная неожиданность: образ Бога из этической характеризации в "Заводских" переместится в эстетическую: "стройнейший гимнаст", "В чувств оседлой распутице / Он - седой ледоход", наконец, "бег". Бог уйдет из сферы добра и зла в метанравственность.
Уже финал "Заводских" обещает другого Бога в "голосе правды небесной против правды земной". Этот голос раздается "<…>с безвестной / Башни - в каторжный вой" (эхо "каторжного воя" из стихотворения "Белое солнце и низкие, низкие тучи..."). Важный художественный прием "Заводских" - саспенс, нагнетание напряжения. И как оно снимается? Не этически, а эстетически (или метафизически, что тоже самое). "Правда земная" для того и выводится в замедленном и страстном темпе на верхний регистр голоса поэта, чтобы взять "правду небесную" нотой ещё выше. Бог, который этой "правдой" обладает, бесконечно выше канонического, не для "бедных" (метафизически бедных). Циклы "Заводские" и "Бог" в целостности композиции дают поразительный пример "скачка веры" (по Киркегору) - веры, рождающейся из отчаяния.

Все криком кричавшие
В тебе стихли.
<…>
Все навзничь лежавшие
В тебе встали. -


Если сама просодия "Заводских" и "Бога" стремительный бег (от старого Бога) и рывок (к новому), то стихотворение "Золото моих волос...", написанное в те же дни, сама гармония свершения и умиротворения. "Господи! Душа сбылась: / Умысел твой самый тайный". В единстве эти три произведения можно сравнить с великой, драматичной сонатой в трех частях.
Но почему сбывание души - "самый тайный" умысел Бога? Что скрывает Бог? Должно быть, всю трудность для души принять Бога несчетных и непостижимых умыслов, или Бога-Баобаба, как через несколько лет Цветаева увидит его образ в "Новогоднем", взамен канонического Бога Промысла. "Бог - растущий / Баобаб? Не Золотой Людовик - / Не один ведь Бог? Над ним - другой ведь / Бог?".
Разумеется, идея многомирного Бога изоморфна идее бесконечного множества параллельных вселенных, выдвинутой теорией струн в новейшей физике.
Проблема теодицеи не решается, но на какие-то годы становится иррелевантна для Цветаевой: Бог-бег (бег от зла "правды земной") - по ту сторону добра и зла.
Зло "правды земной" тем временем накапливается, нависает угроза очередной войны. "Я никогда не видел М.И. в таком безнадежном настроении. Ее ужасали наши речи о неизбежности войны с Германией, она говорила, что при одной мысли о войне ей жить не хочется", - вспоминает Марк Слоним о встрече с Цветаевой в 1934 г. и о её признании, что "вера разрушилась". Источник войны с ее насилием и хаосом - всё тот же: борьба "правд", обязанная дискретной структуре мира, состоящего из мириадов несогласованных индивидуальных сознаний.
Теодицея - функция таких двух особенных величин (Бога и зла), что на оси времени могут из переменных превращаться в постоянные (параметры) и наоборот. В 1920-е годы Бог был незыблемым параметром веры Цветаевой, но всё возрастающее зло 1930-х переводит наконец параметр в положение снова переменной, неизвестной величины. И снова для Цветаевой возникает проблема теодицеи. Снова переопределяется величина Бога - на сей раз, его величие: Бог сотворил столь "безумный мир" на земле, что и на лучший иной мир нет оснований надеяться. Теодицея заменяется на антитеодицею:

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир -
Ответ один: отказ.

"Дыры", поставленные в позицию анжамбемана, требуют паузы - зловещей паузы, если вслушаться, ибо становятся символом "безумного мира", построенного на субъектно-объектной основе, разваливающейся под напором мириадов субъектов, не способных услышать "правду" друг друга. Автор не принимает не только телесную жизнь, земной мир, но и мир незримый, когда-то прозреваемый "вещими глазами" поэта .10 

_____________________________________

1 Цветаева и после обретения веры склонялась к версии "исторического" Христа.
2 Убедителен ли ответ протоирея Александра Меня: "Физическое несовершенство мира - результат того, что он не завершен, он не кончен", данный в интервью 29 июля 1990 г. Марку Макарову ("Быть христианином")? Особенно, когда далее, анализируя известный пример зла из "Братьев Карамазовых" (помещик, затравивший собаками ребенка), А. Мень говорит: "Здесь был человеческий выбор, это не какая-то безумная стихия". То есть не землетрясение, не цунами, не столкновение с астероидом и прочие "безумные стихии", неизбежные для достижения Творцом "физического совершенства мира", надо понимать?
3 Из письма к Пастернаку 1927 г.
4 О "правде поэта" в "Искусстве при свете совести" (далее - ИПСС): "Не одна из бесчисленных правд, а один из её бесчисленных обликов, друг друга уничтожающих только при сопоставлении. Разовые аспекты правды. Просто - укол в сердце Вечности".
5 Определение "гения" в ИПСС: "Гений: высшая степень подверженности наитию - раз, управа с этим наитием - два. Высшая степень душевной разъятости и высшая степень собранности".
6 "Последний атом сопротивления стихии во славу ей - и есть искусство" (ИПСС).
7 См. освещение этой темы, например, в статье С. Аверинцева "Ритм как теодицея" ("Новый мир", 2001, №2)
8 "Произведение искусства - то же произведение природы, но долженствующее быть просвещенным светом разума и совести" (ИПСС)
9 Сборник докладов 14-й международной научно-темат. Конференции в Доме-музее Цветаевой (в печати).
10 Отсылка к пушкинскому "Пророку": "Отверглись вещие зеницы".


© Copyright Лиля Панн   Републикация в любых СМИ без предварительного согласования с автором запрещена.
© Copyright журнал "Стороны света"   При перепечатке материала в любых СМИ требуется ссылка на источник.
НАШИ ДРУЗЬЯ И ПАРТНЁРЫ
МОСКОВСКИЙ КНИЖНЫЙ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИН ЗОНА ИКС
 поиск в Зоне ИКС:
  Яндекс цитирования Rambler's Top100