Курица сидела в корзинке, изредка невозмутимо поворачивая голову. Круглый глаз ее касался мальчика и вновь устремлялся вперед, в сплетенье прутьев. Отец ребенка был сапожником, и, в подтверждение пословицы, мальчик бежал по булыжникам босиком, торопясь вверх по дороге, на гору, к дому шойхета. Зато в кармане у мальчика лежали пять копеек, данные матерью в уплату за работу еврейского мясника.
На стук в дверь шойхет выйдет из дома, кивнет, увидев курицу, и пригласит ребенка зайти. Дети, Фира и Песя, будут играть во дворе, кидая камешки на расчерченную квадратиками землю. Мальчик поздоровается с ними, и они в ответ вежливо встанут, а потом захихикают ему вослед. Их отец тем временем приготовится к шхите: наденет белый халат, вымоет руки под жестяным рукомойником и возьмет небольшой нож. Шойхет поднесет нож к свету, проверит на ощупь, нет ли трещинок или зазубрин, и взяв курицу из рук мальчика, перегнет ей шею и одним точным движением перережет вену. Продолжая быстрое движение руки, он положит безвольно повисшее тельце курицы головой вниз в чашу, из которой кровь будет стекать в деревянный желоб на полу, и дальше, в отстойную яму. А сам примется расспрашивать мальчика о здоровье матери, о делах отца и о вестях от старшей сестры, вышедшей замуж за русского и уехавшей с ним в Москву, на военные курсы. Потом шойхет достанет курицу из чаши, положит на стол и, выщипав перья в положенных местах, достанет внутренности. Легкие, почки, сердце, яичники - он все изучит. Он может отойти к шкафу и перелистать священную книгу, советуясь насчет какого-то особого пятна на желудке птицы или количества яиц, вытащенных из курицы и гроздью висящих перед его близорукими глазами. Пока он занят, мальчик будет прислушиваться к доносящимся со двора голосам дочек шойхета. Те, позабыв о его присутствии, звонко считают выпавшие камешки. Наконец мудрец удостоверится, что курица, купленная нынче утром матерью мальчика, чиста перед Б-гом и людьми. Мальчик поблагодарит, завернет голову мертвой птицы под крыло и уложит тушку обратно в корзину. Он пойдет через двор, краснея под девчоночьими взглядами, а шойхет будет напутствовать его приветами родителям. Потом мальчик той же извилистой дорогой спустится в город и отдаст курицу матери, чтобы она сварила бульон или пожарила ее с чесноком к празднику. На углу он заметит друга Петьку и, кратко доложив матери, что все в порядке, сейчас же бросится на улицу, и дальше вместе с Петькой вниз, на площадь, в жужжащую толпу вокруг только что открытого кинотеатра. Мальчишки проберутся в тупичок, к задней стене здания, через которую до них будет доноситься бряцанье на пианино и приглушенное гудение публики, то ее хоровой смех, то встревоженное аханье.
Но если Петька встретится ему по дороге в гору, до того, как он доберется до шойхета? Он же сразу примется рассказывать мальчику о кино с томными красавицами и напомаженными кавалерами, и про билет в пять копеек, за который можно все это увидеть, и которые у Петьки есть, да и у него пока еще есть, только предназначены совсем не для кино, а для длиннорукого шойхета. Но что это за дело, будет смеяться Петька, зарезать курицу, что за него надо платить такие деньги? Зарезать курицу всякий может, да хоть вон он сам, Петька, сколько он этих куриц у себя дома зарезал! И мальчик протянет ему корзину с безмятежной птицей, и будет смотреть со все нарастающей тошнотой, как его друг сворачивает курице шею, потом колотит ее камнем по голове, и гоняется за тушкой с криво висящей окровавленной головой, а она носится меж забором и стеной тупичка и никак не желает признать окончательность своей смерти. Постепенно, убежденная ужасом мальчика и ругательствами его друга, курица все же свалится в пыль, позволив ребятам сложить свое грязное тело в корзинку и наконец отправиться в кинотеатр как взрослые. Дома мать, конечно же, сразу обнаружит подлог и исколошматит его тяжелым мокрым трупиком, оставляя подтеки на новой рубашке, на шее, на руках, всем, что он будет подставлять под удары.
Он надолго запомнит урок. И никогда больше не ослушается матери, поняв, что на все есть закон, изреченный до него, и в соблюдении правил кроется простота и правильность бытия. Он будет жить по Книге. Ведь, не усвой он урока, который преподаст ему мать, ему останется лишь затаить обиду, и через три года убежать из дома в Москву, к сестре, и остаться жить у нее. А то еще пуще, возненавидеть мать и ее жестокого Б-га, и искать утешения в иной вере, Бог которой, как рассказывает его приятель, милостиво прощает все, даже самые худшие мысли и поступки, стоит только прийти к нему и попросить о прощении. Концепция прощения мальчику понравится, хоть так и останется непонятной - к тому времени убеждение, что за все поступки придется расплачиваться, невзирая на слезы и жалобы, уже успеет в нем утвердиться. В тринадцать лет, вместо совершения обряда бармицвы, он крестится и уйдет от родителей. Он станет работать в типографии, сначала чистить тяжелые наборные доски, а потом набирать буквы в слова, а слова в газетные заметки о свободном пролетарском труде и грядущей вражеской агрессии. Жить он будет там же, в типографии, в теплом углу у печи. Встречая его на улице, мать будет глядеть сквозь него, словно не видя, но Фира станет тихонько кивать ему в ответ. Однажды он наберет известие о начале войны.
Через четыре месяца, одну неделю и четыре дня немцы войдут в город. Еще через три недели он наберет приказ всем евреям придти на площадь, взяв с собой еду и одежду на два дня. Он закроет печатный станок и тоже придет на площадь вместе со всеми. Их отвезут в тюрьму, переделанную из бывшего кинотеатра, а через два дня вывезут к механическому заводу. По приказу солдат они разденутся догола, сложат пожитки на землю и, дрожа на декабрьском морозе, будут дожидаться своей очереди ко рву. Они будут более исполнительными жертвами, чем солдаты - машинами убийства. Те не будут заботиться о качестве исполнения приказа, удовлетворяясь конечным результатом. Немцы будут стрелять залпом, не особенно целясь и не тратя пуль на добивание каждой жертвы, валя жертв одной группки поверх агонизирующих тел прошлой, и тут же вызывая следующую... Земля надо рвом будет стонать и дрожать еще трое суток, сводя с ума окрестных собак. Он будет задыхаться под холодеющими телами, уплывая в небытие и вновь возвращаясь к бездарным убийцам, в мир боли и беззакония, где люди жестоки даже в смерти, не считаясь с последними минутами курицы ли, человека ли. Он не узнает, как быстро умрет его мать. Узнает ли она, что он вернулся к своему народу, и простит ли его? Или не узнает и впервые обрадуется его отходу от закона, желая наконец, чтоб он просто жил? Нет, она, должно быть, и в последнюю минуту продолжит верить, что долг важнее всего, и что Б-г вознаградит преданность верных и накажет слабость отступников.
Он еще долго будет просыпаться от кошмарных, мокрых снов, в комнате своей сестры, в Москве. Они узнают о расстреле евреев их родного городка из сводки Информбюро, рассказанной трагически-торжественным голосом в числе других сообщений, поднимающих на месть, на бой и на подвиг. Он тоже захочет отомстить, и, приписав себе пару лет, отправится на курсы артиллеристов, ему всегда легко удавалась математика, и вскоре отправится на фронт, чтобы погибнуть в сталинградской мясорубке. В том же аду погибнет и муж его сестры, но похоронку сестра получит только одну - о смерти мужа, и будет верить, что он ранен, контужен, попал в окружение, плен, потерял память, но жив, и когда-нибудь вернется домой. Ведь может же быть так, что он дойдет до Западной Европы, до самой Германии, и будет ранен, и его подберет сентиментальная немецкая девчонка, а он сбросит форму и отлежится в яслях, среди коров, а потом вместе со своей немкой попадет в лагерь перемещенных лиц, и затем в Австралию. Да даже если это будет совсем другой, родной советский лагерь, он ведь все равно выживет, и вернется в Москву, а в Австралию отправится уже в семидесятые, когда одна кулиса железного занавеса приоткроется для евреев.
В восемьдесят лет он будет жить в Сиднее, один после смерти жены, в выданной ему государством двухкомнатной, или, как там это называют, однобедрумной квартире. Двухэтажный дом, вмещающий десяток стандартных квартир для одиноких неимущих пенсионеров, стоит квадратом, по периметру окружая вечнозеленую клумбу с банановой пальмой, торчащей в бесконечно синие небеса. Его комнаты заставлены книгами по математике и истории. Он в весьма хорошем здравии для своих лет. Каждый день он выходит из дома и гуляет в парке, где плавают черные лебеди, а потом направляется в районную библиотеку, собирать крохи истории средневековых евреев. Из этих выписок он составляет статьи для русскоязычного иерусалимского журнала. Он занимается каббалой, переставляя буквы Книги как камешки в старом лабиринте, как знаки на типографских линейках в одной из прошлых своих жизней. С высоты его восьмидесяти лет жизнь представляется ему таким же лабиринтом, в котором были возможны десятки путей, и только по одному из них он прошел, так и не узнав, который же путь был верным. Теперь он завидует своей несгибаемой матери, для которой все было ясно. Спускаясь с открытого балкона во двор, он щурится от тропического солнца и не знает, что сказать себе девятилетнему, бегущему вверх по дороге с курицей в корзине.