|
После катастроф первой половины ХХ века эйфория Ренессанса закончилась. Чудная сказка о человеке, способном вершить прогресс себе на благо скончалась. Человек увидел, на что он способен и занавесил зеркало в своем доме черной тряпкой.
Кифер понял это состоянее совершенно. И дело даже не в вине за содеянное. Художник всегда первый из тех, кому становится невмоготу. Невмоготу смотреть в лицо Богу, ибо только в его лицо художник и смотрит. ''На весь безумный мир ответ один - отказ''.
Религиозность Кифера не в том, чтобы найти нового, хорошего пастыря для потерянного человека. Нет, прививка от этой болезни сделана.
Попытки привести небеса в порядок были всегда. Греки тоже к этому стремились, поставив Громовержца во главе. Но бессмертные передрались из-за длинноногих нимф, а граждане свободных Афин стали путать мальчиков в гимнастических залах с богами. А вот безжалостная законченность непостижимого бога Авраама оказалась не под силу человечеству.
Бог превратился в наблюдателя безжизненной земли Ансельма Кифера.
Кифер - художник безжизненной земли. Вагнеровские идеи обернулись обезображенной своими же золотоволосыми дочерьми и сыновьями Motherland. Художник оказался посреди руин. Один.
Поначалу шок был настолько силен, что Кифер вскинул руку в нацистском приветствии на фотографиях серии Оккупация (Он ездил по странам - в Италию, Польшу еще куда-то и снимал самого себя на фоне чего угодно со вскинутой рукой). Это был предельно честный жест.
Я жил в СССР. Ездил в тогда еще Ленинград. Ходил по улице Росси. Днями шатался по Эрмитажу. Замечательное время. Входил в какие-то организации, союзы и пр. В это же самое время выкидывали из страны Бродского, Рабина, Целкова. Я не был героем. Мог бы жить и дальше.
Семья Кифера жила при нацизме, как миллионы других семей. Отец преподавал историю искусств. На фронте не был. Люди продолжали жить, занимались своими делами. Но приходит время и понимаешь, что ты часть, вне зависимости от доли участия. Ты отвечаешь за все. И тогда вскидываешь руку, принимая на себя все.
Кифер пишет пеплом. Смешивает пепел с землей, соломой, песком. Замазывает этой смесью портреты своих знаменитых соотечественников.
Я всегда печалился из-за своего непонимания искусства Китая и Японии.
Малоприметная лестница ведет в бережно затемненные, укрытые от любого яркого света залы Востока. Деревянные панели витрин, запах теплой бумаги. Тихо. Посетителей почти нет. Вечер. Я бродил по череде залов, всматриваясь в ленты шелка, драгоценные свитки исчезнувших династий. Деревья, мостики через ручьи, горы, птицы, цветы. Человеку во всем этом покое отведена не бóльшая роль, чем яблоневой ветке или соловью на ней, дождю или котомке странника, перебирающегося через неглубокий поток. Удивительная гармония человека и природы. Человек так же значим, как камень в садике или низкая скамейка в комнате красавицы.
Ансельм Кифер художник безжалостный. К мифу-земле, из которой может прорасти что угодно, к мифу-лесу, темными стволами угрюмо обступающиму путника, к мифам-камням, иногда складывающимся в стену бункера. К мифу-идее, вязкой, завораживающей, гнетущей идее мессианства.
Но в первую очередь Кифер беспощаден к самому себе. К своей любви к земле-мифу, к камню-мифу, к лесу-мифу.
Ничего не принимающий и ни от чего не отрекаюшийся, Ансельм Кифер стоит на своей земле, обратив лицо к своему небу.
Кифер разминает комок черной, своей земли. Сверху земля подсохла и серой пылью осыпается на холст, смешиваясь с вязкой краской. В середине комка темно-коричневая, сырая плоть. Пальцы скользят по жирной поверхности, стараясь придать ей форму. Серо-розовая земля в клочьях сухой травы тянется до дощатого горизонта. Тяжелое, свинцовое небо в ржавых подтеках.
О, Motherland! Прорастай золотыми косами Маргариты, черными прядями Суламифи. Теперь они навеки вместе. И нет ничего крепче этого сплетения. Узловатые корни глубоко вросли в чрево земли, пронизав его насквозь. Память навечно беременна невесомым, серым пеплом.
Из серого металла Ансельм Кифер отливает книги, неподвластные пламени костров. Сваленные на цементном полу, они засыпаны землей и желтыми колосьями.
Времена нового Гутенберга. Хансел и Гретель, перехитрив злую волшебницу, заталкивают ее в печь. Превратившись в хлеб, она становится пищей голодных детей.
Справедливость торжествует. Зло входит в плоть и кровь детей. Мифы не умирают. Крылатые, железные книги Кифера покрыты пылью, единственным свиделем времени.
Ансельм Кифер строит плоскокрышие цементные будки. Новостройки руин. Поставленные одна на другую, они пригодные лишь для учебных бомбометаний.
Гигантские холсты, книги-птицы, башни. Они хрупки, как хрупка любая попытка художника противостоять времени. Они уничтожаются под собственной тяжестью. Ансельм Кифер пишет пеплом. Нет ничего долговечнее и прочнее тяжелого, серого пепла.
|
