Мы долго искали в нахлынувших сумерках Джона,
никто до конца не врубался, кто был этот Джон,
фонарь наводили на лес, вылетала ворона,
и в церковь ввалились, когда уже пел Мендельсон.
Немного про Джона забыли, и в нос целовались,
и все было мило, легко, но я видела вбок,
как в левом притворе наматывал галстук на палец
какой-то не то, чтобы мрачный, но хмурый, как волк.
Он тоже глаза утирал, когда кольца надели
и не выделялся в парадной толпе пиджаком,
но словно его только что извлекли из постели,
он в видимом мире присутствовал не целиком.
Изрядно поддавший, потом протрезвевший от пива,
он, стало быть, все же нашелся. Помятый цветок,
помятый цветок из кармана нагрудного криво
свисал, и все падал и падал один лепесток.
* * *
Собрали нищих, как дрова,
и долго брили им затылки,
тарелки выдали сперва,
потом пластмассовые вилки.
Им елку в церкви снарядил
монтер и лампочки повесил.
А тут и снег пошел под вечер
и не жалел своих белил.
Я шла куда-то через мост,
торчали фонарей булавки,
и ангел в человечий рост
в трамвай садился у заправки.
* * *
На одном парапете, где я сидела,
где сидела в тот день, где вода блестела,
где к черте отрыва склонялось солнце
где в оранжевой точке сходились кольца,
где вечерний туман наплывал на берег,
где песок был по краю в медузных минах,
и со странным прибором искатель денег
в фиолетовых ластах прошлепал мимо,
где он мимо прошел, как душа без тела, -
там я слышала сквозь волнорез в пол балла,
как в зеленом пакете его звенело,
что пространство само от себя скрывало.
* * *
Магазин канцтоваров, химчистка, два мебельных в ряд...
Этот ряд продлевать я не буду, боюсь надоесть.
В семь с копейками день открывал небольшой аггрегат
по съеданию веток, упавших в бредовые шесть.
Он шумел на дворе, плыло облако дыма в рассвет,
и материя в нем исчезала, как в черной дыре,
а на выходе чистая стружка струлась, как снег,
далеко до зимы в неудачном одном сентябре.
И поскольку меня сократили на службе, как дробь,
к одному знаменателю ног приводила и я
магазин канцтоваров, хичистку, два мебельных. Стоп.
Это я говорила уже, говоря.
РЕМОНТ
Докрасивши стену и плинтус, сидела в пальто,
смотрела, как звук обгоняет пучок самолета
и долго уходит, гремя, как пустое ведро,
в котором застыли в цементе рулетка и шпатель.
И валик, который известкою тикал в тазу,
несла, подставляя ладонь, чтобы вымыть под краном,
а он все равно оставлял на ковре полосу
и слезы сушил на резиновом коврике ванном.
* * *
Ты в черной маечке-тишотке,
так обернешься в полупрофиль,
одним плечом уже в известке -
в подъезде, где меняли кафель.
Там лифта желтая кабина,
застрявшая в полупролете,
спускалась и звенела длинно.
На этой ноте -----
войди же в лифт системы "Оттис"
по гнутым доскам
и выйди в моросящий отблеск
московским сумрачным подростком.
Рвани колько с жестянки синей,
отпей холодные две трети,
и жизнь взлетит на воздух, и не
будет смерти.
* * *
Мой румяный критик, мой желторотый
острослов, с моей тенью сводящий счеты
в занесенной бумажной листвой Москве,
что не спится тебе? Задувает ве-
ветер в форточку, брат. Ты садишься в угол
завернувшись в женский халат, как Гоголь.
Смотришь в гугол и видишь уголь,
непонятных русских имен некрополь.
Отдохни. Я уехала далеко.
Сеня Дукач баранку крутил весь в черном,
заводил мне то рэп, то Пуччини, то
просто кофе хлебал. Так, в молчанье гордом
день сгорел. Не расскажешь тебе всего.
Как гнилая река покрывалась рябью,
как готовилось поле к большой зиме.
Как тряпье проездом сушилось бабье
на пустом холме.
И об этом и речи мои вдогонку,
обращенны не к городу, ни к холму.
Там, где рвется душа, там небо тонко.
По нему, как ребенок, во сне всплакну.
* * *
Повесили в гостиной холст,
и в перевернутую воду
вниз головой ныряет мост,
висеть оставив пешехода.
Осенний холм стремится в путь,
Ньютон под деревом напрасен,
слетает яблоко не наземь,
делясь и прыгая, как ртуть.
И в этом солнечном, густом
без силы притяженья мире,
когда в колокола звонили,
то было слышно в мире том.
* * *
Училище напоминало ферму
машинного доения голов.
Ученики, переваривши термо-
динамику, слонялись средь дворов.
Однажды со стены пропал Лесков
и появилось "Кузнецова - стерва".
Потом в спортивный зал внесли рояль,
учились танцевать на переменах,
а после декабря там сразу был февраль,
и штукатурка сыпалась на стенах,
когда они, согнутые в коленах,
скакали, даже нервный Баштанарь.
Танцуют Констандогло и Петров,
танцуют в паре два Аркаши рыжих,
танцуют все, выходят из углов,
стеклом увеличительным их выжег
на памяти моей Господь. Все ближе
круги подмышек, музыка без слов.
О чем, бишь, я железным соловьем?
Они передо мной пройдут колонной,
когда умру однажды целиком.
Между козлом, канатом и бревном
гори, гори, линолиум вощеный,
повисни жизнь, как пыль, в луче косом.
* * *
В неверный час стропил и снега
на церкви Павла Х отвесно
смотрел туда, где падал с неба
один из местных.
Рабочий падал на канате,
фатально карабин сжимал он.
Не зря его к большой зарплате
приговорили в мире малом.
Когда бы ни была поэтом,
я б слов на ветер не бросала,
работала бы гераклитом,
чего-то красила, латала.
Но что в испуганном могилой
уме своем мы не запишем, --
все вниз, на лист бумаги белой
падет, родимый, в мире высшем.
* * *
Патрик с сыном его Эмилем,
и последний уже с портфелем,
я, с журнальным свои утилем,
дуб, убитый в грозу апрелем.
Тихо, празднично ствол обходим,
смотрим в корень, где вьются черви.
До чего ж кругозор свободен -
вот, что действует так на нервы.
Алкогоголик с лицом Фальстафа,
он цитирует вскользь Шекспира,
"завтра нет никакого завтра",
на губе белый след кефира.
Так доходим до поворота,
сын, приплюснут больщим беретом,
сквозь стекло говорит нам что-то,
но беззвучно совсем при этом.
Отплывает автобус желтый,
отплывая, мигает фарой,
Патрик в памяти ясной, твердой,
вдоль пустого стоит бульвара,
утирает слезу сугубо,
шапку ищет накрыть тонзуру,
когда толстое солнце лупу
на живое наводит сдуру.
* * *
Я монету опускала в щель
телефона-автомата, свет
зажигался, попадая в цель
на седьмом. Теперь меня там нет.
Ты встаешь по стойке смирно сам,
прижимашь голову к стеклу,
держишь руки голые по швам -
не стоит ли кто-то на углу.
Да, стоит какой-то человек,
он руками машет, он такси
ловит, но садится вдруг на снег.
Ты его из времени спаси.
Я семнадцать лет смотрю в окно,
выключаю в комнате торшер,
вспыхивает надпись "гороно",
входит в синем милиционер.
Обернись, увидишь над собой
в белом небе белую звезду.
На ступеньках посиди со мной
и иди домой, а я пойду.
