СТРЕЛЫ И СТРЕЛКИ

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!
          ("Я вздрагиваю от холода...", 1912)

Будет и мой черед -
Чую размах крыла.
          ("Я ненавижу свет...", 1912).

Занятно, что эти стихотворения - парные: иглы в них нацелены в противоположные стороны.
Парными выглядят и еще два стихотворения 1912 года - "Нет, не луна, а светлый циферблат..." и "Пешеход", в котором:

И вечность бьет на каменных часах, -

как бы в отместку за оскорбленного воинствующим акмеистом Батюшкова.
"Каменные часы" - роза готического собора. Эта метафора, кажущаяся вполне символистической, соседствует, однако, с образом, прямо стреляющим в Блока, в его "розу в бокале":

И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино, -
Люблю следить за чайкою крылатой.
          ("Казино", 1912).


ТОСКА КАМНЯ

О, крылья бледные химеры
На грубом золоте песка,
И паруса трилистник серый,
Распятый, как моя тоска! -

это финал стихотворения Мандельштама "Я вижу каменное небо...", остроумно посланного юным поэтом в августе 1910 года из Германии, где он тогда жил, Вячеславу Иванову в Петербург. Воображаю себе "радость" мэтра! (Как жаль, что всего этого не замечают и не отмечают наши присяжные комментаторы.) В том же конверте было:

Но ризой думы важной
Всю душу мне одень,
Как лиственницы влажно-
Трепещущая сень.
          ("Единственной отрадой...", 1910).

Отчетливо вижу: таская в кармане зачитанный "Кипарисовый ларец" (М.: Гриф, 1910), юноша исследует систему рифмовки Иннокентия Анненского и представляет себя "печальным обломком" (один из прообразов грядущего "Камня") на дне "злого и вязкого" омута:

Тянет, чарует и манит -
Непонят, невынут, нетронут -
Жребий, - и небо обманет...
          ("Медленно урна пустая...", 1911)

И вещества, мне родного
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.

Там в беспристрастном эфире... <…>

И в ликованьи предела
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О неизменной отчизне.
          ("Душу от внешних условий...", 1911)

И еще раз:

И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек.
          ("Воздух пасмурный влажен и гулок…", 1911) -

всё восходит к "обманувшей отчизне" из "Зимнего неба" Анненского.

Отчего душа так певуча
И так мало милых имен...

И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное "я".
          (1911)

Позже, в 1921 году (стихотворение "Концерт на вокзале"), "милые имена" превратятся в "милую тень".


ДЕРЕВО

Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет (см. выше. - А. П.) вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет пути никому, никуда...

Эти строки Анненского из "Трилистника в парке" (куда, кстати сказать, входят стихотворения о царскосельском памятнике Пушкину и о Статуе Мира - о неких замерших, окаменевших, но чувствующих и оживающих субстанциях) - один из истоков мандельштамовского образа "камня". Мандельштам несомненно танцует от "печки" "Кипарисового ларца", но - совершенно в другую сторону. Весь сборник "Камень" строится так, что "обломок" постепенно превращается в "шпиль", в "купол", в вознесенный материал готического собора - и закономерно преобразуется в растущее ввысь "дерево", как в зачине "Сонетов к Орфею" Рильке (I, 1).

И я теперь не камень,
А дерево пою.
          ("Уничтожает пламень…", 1915)

В позднем стихотворении "Сосновой рощицы закон..." (1936) перекличка с семантическим строем "Сонетов к Орфею" (I, 17; II, 1) поразительна:

...Растут, как будто каждый ствол
На арфу начал гнуть Эол
И бросил, о корнях жалея,
Жалея ствол, жалея сил;
Виолу с арфой пробудил
Звучать в коре, коричневея.

Здесь для параллели существенно всё - ствол, арфа (= лира), корни, кора!
Еще параллели к "Сонетам..." (II, 1; I, 25) - оба варианта восьмистишия "Люблю появление ткани..." (1933, 1935; неразрывность дыхания и стиха) и стих.
"Есть женщины, сырой земле родные..." (1937; смерть как залог целокупности).


"НАМ ВНЯТНО ВСЁ"

В русском слове "стихотворение" уже есть те смыслы, которые Рильке пытался выразить неологизмом "Ding-Gedicht" ("стихи-вещь").


НАРОДУ

Мандельштам ("Посох", 1914):

Посох мой, моя свобода -
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?

Ходасевич (1921):

Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять.


ОБОЛ

Лепешку медную с туманной переправы…
          ("Когда Психея-жизнь спускается к теням...", 1920).

Однако Харон - не сегодняшний комментатор, называющий обол "медной монетой" или стыдливо избегающий разговора о металлах вообще. Его, Харона, не надуешь: он знает, что обол - монета, хоть и мелкая, да серебряная.
Мандельштаму, похоже, казалось: класть мертвецу в рот что-либо ценней полушки - попросту глупо. Ходасевич щедрее:

В рот - золото, а в руки - мак и мед…
          ("Золото", 1917)


НЕЖНЫЙ УМ

Стихотворение Мандельштама "Мне жалко, что теперь зима..." (1920) обращено к Ольге Николаевне Арбениной-Гильдебрандт (в комментариях А. Михайлова и П. Нерлера вторая фамилия почему-то настойчиво пишется "Гильденбрандт" - см.: О. Мандельштам. Сочинения в двух томах. Т. 1. М.: Худ. лит-ра, 1990, с. 492) - и естественным образом исполнено кузминской интонации (Ольга Николаевна стала женой Юрия Юркуна):

Ты всё толкуешь наобум,
От этого ничуть не хуже,
Что делать, самый нежный ум
Весь помещается снаружи...

В тебе всё дразнит, всё поет,
Как итальянская рулада.


ШТРИХИ

Анненский:

В этом чаяньи утра
И предчувствии мороза,
Как у черного костра
Мертвы линии обоза!
          ("В поезде")

А вдали рисунок четкий -
Леса синие верхи,
Как по меди крепкой водкой
Проведенные штрихи.
          ("Офорт")

Мандельштам (декабрь 1936):

Вехи дальние обоза
Сквозь стекло особняка,
От тепла и от мороза
Близкой кажется река.
И какой там лес - еловый?
Не еловый, а лиловый, -
И какая там береза,
Не скажу наверняка -
Лишь чернил воздушных проза
Неразборчива, легка...


ЧЕТВЕРТЫЙ

Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту!
Три чорта было - ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
          ("За Паганини длиннопалым...")

Комментаторы подтверждают, что стихи связаны с Цветаевой: Мандельштам был с Рудаковым на концерте скрипачки Бариновой, и Рудаков, к изумлению Мандельштама, сравнил ее по темпераменту с Цветаевой. Известно также, что первой была сочинена (едва ли не на концерте) приведенная выше заключительная строфа.
Остается вспомнить Пастернака (обращавшегося первоначально - в 1921 г., увы, - не к Мандельштаму и Цветаевой, а к Маяковскому и Асееву; но правда, уже в 1923-м Марина Ивановна была присоединена к "избранным" в дарственной надписи на книге "Темы и вариации": "Несравненному поэту Марине Цветаевой, "Донецкой, горючей и адской""):

Нас мало. Нас, может быть, трое...


РОЗА-ЖАБА

Есенин:

Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
          ("Мне осталась одна отрада…", 1923)

Мандельштам:

Словно розу или жабу
Он берег свое лицо.
          ("Фаэтонщик", 1931)


К ИСТОРИИ ОДНОГО МОТИВА

Запиши на всякий случай
Телефонный номер Блока...
          (Кушнер)

Я пришла к поэту в гости,
Ровно в полдень, в воскресенье.
          (Ахматова - Блоку)

Не ходи ты, Гайавата,
В царство Северного ветра.
Он убьет тебя коварством...
          (Бунин)

Странным образом и в мандельштамовских стихотворениях 1918 года, обращенных к Ахматовой ("Твое чудесное произношенье..." и "Что поют часы-кузнечик..."), просматривается этот индейско-блоковско-телефонный мотив. Когда еще Мандельштам писал "Пусть говорят: любовь крылата" или рифмовал, как полуглухой Блок, "шёлка" и "долгой"? Или изъяснялся на языке могикан:

Потому что смерть невинна
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще?


ФУТУРИСТЫ

В "Пощечине общественному вкусу" Федор Сологуб назван "Соллогубом", а М. Кузмин - "Кузьминым"… Какая, однако, прижимистость! - могли б и корректора нанять.


АНГЛИЙСКАЯ ТРУБКА

Ходасевич (стихотворение "В кафе", 1923):

Мясисто губы выдаются
С его щетинистой щеки,
И черной проволокой вьются
Волос крутые завитки. <…>

Лизнув отвиснувшие губы
И вынув лаковый блокнот,
Рифмует: кубы, клубы, трубы,
Дреднот, вперед , переворот.

А сам сквозь дым английской трубки
Глядит, злорадно щуря взор,
Как бойко вскидывает юбки
Голодных женщин голый хор.

Ему противна до страданий
Арийских глаз голубизна…

и т. д.
Комментаторы стыдливо умалчивают, но легко узнать, с кого писан портрет, заглянув в стихи Эренбурга 1922-23 гг.: "Я любил ветер верхних палуб, / Ремесло пушкаря, / Уличные скандалы / И двадцать пятое октября"; "Запомни только: сын Давидов, / Филистимлян я не прощу"; "На смену, ненависть! До пушек! / Крути фитиль, вой матом, пой!" etc.


ТЕМНЫЕ УЗЫ

Мандельштам (1910):

Темных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог…

Так ("Земное заточенье") называется раздел в книге Сологуба "Пламенный круг" (М.: Золотое руно, 1908).


"ОБЛАКА"

Кушнер в статье об Анненском ("Новый мир", 1997, № 12) недоумевает по поводу строчки "Иль глаза мне глядят неизбежные", усматривая здесь ""детскую" грамматическую ошибку". Но дело в том, что никакие неизбежные глаза на Анненского здесь не глядят. Вероятно, в первом издании "Кипарисового ларца" (1910) допущена опечатка (там, правда, сохранилась запятая после "глядят", заботливо убранная последующими корректорами во всех изданиях "Библиотеки поэта"), а читать нужно так:

Пережиты ли тяжкие проводы,
Иль <в> глаза мне глядят, неизбежные...

Неизбежные - проводы, а не глаза.
Кстати, нашел издание (редкое и миниатюрное), где эта строка так и напечатана - с "в" и запятой: И. Ф. Анненский. Кипарисовый ларец. М.: Книга, 1990 (составитель Н. А. Богомолов).


СЕРНАЯ СПИЧКА

Поэт (замечательный) говорит с телеэкрана: "Мы в нашем веке приобрели такой опыт, который раньше никому и не снился. Каждый день тебя могут убить - и оказывается - "и спичка серная меня б согреть могла"". И т. д.
Какой поразительный солипсизм! Хочется спросить, перефразировав мемуарного Мандельштама: "А Христа разве не распинали?"


НЕЗНАКОМКА

Во всех современных изданиях блоковская "Незнакомка" заканчивается так:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

То есть некое "пьяное чудовище" (едва ли не сама Незнакомка! но никак не "пьяницы с глазами кроликов" - там множественное число) обладает некой правотой. Но в прижизненном издании (А. Блок. Собрание стихотворений. Кн. 2. М.: Мусагет, 1912, с. 37) читаем:

Ты, право, пьяное чудовище! -

то есть: видит бог, я, "лирический герой", - всего лишь алкаш, пьяный дурак… И этот вариант кажется мне правильным, а "канонический" - испорченным.