I


ПРОЩАНИЕ БЕЛОГО РЫЦАРЯ С АЛИСОЙ


Секунда, ты еще не перешла ручей… 
Остановись, замри в сиянии полудня -
В ромашковом венке, в короне из лучей…
Чем дальше от тебя, тем глуше и безлюдней.

Не я ль тебя учил, как мертвая, стоять
И, что там не случись, терпеть, не шевелиться.
Что вечности дала промчавшаяся рать? 
Разводы на стекле и смазанные лица.

Чем дальше от тебя, тем злей и холодней.
Не знаю, отчего. У Смерти много дней,
У Времени - веков, у Зла - тысячелетий.

А ты моей душе была родной сестрой,
Моей зеркальною, послушливой мечтой,
Второй из половин. Не первой и не третьей.

 
БИРНАМСКИЙ ЛЕС


Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан,
Лишь форменный барон застынет как баран
	И будет пялиться, в упор не понимая.
Не лес ли поглотил становища древлян,
Палаты конунгов, землянки партизан,
	Ацтеков города, дворцы и храмы майя?

А ты, подлесок мой, глядящий храбрецом,
С игрушечным в руке упругим копьецом,
	С беретом на отлёт кленового фасона, -
Как петушишься ты, зеленокудрый паж,
Как рвешься отомстить, легко впадая в раж! 
	О, не волнуйся! Ты - один из легиона.

За вами верх всегда; за нами только низ;
И бальзамический порою только бриз
	Доносится сюда, рукой травинку тронув.
О сладкий фимиам, трепещущий в ноздрях!
Он обнимает все - бессмертие и прах,
	Гниенья аромат и запах анемонов.

И так ли важно знать, навеки взор сомкнув,
Кто отомстил тебе: отчаянный Макдуф,
	О коем наплела шотландская сивилла, -
Твой давний смертный грех, записанный в гроссбух, -
Или сомнения неугомонный дух, -
	Или гектаров шесть простого хлорофилла?


МАЯТНИК

Как олово холодное, блестит
Луна над спинами кариатид
В ночном окне, и тишина лилова.

Раскачивает маятник свой диск
С опаской, - словно взвешивая риск
Готового уже настать иного.

И ты лежишь, хладея и дрожа,
И ждешь, как царь - начала мятежа,
Рассветного сигнала и укола,

Когда последний совершится взмах,
Взорвутся мускулы - исчезнет страх -
И Время превратится в Дискобола.


ОЛОВО

Кто я - тайный луддит или, может быть, просто лудильщик,
отчего так томит меня жалость к дырявым кастрюлям -
старым, странно похожим на этих забытых людишек,
оловянных солдат в одиноком ночном карауле?

"Что такое со мной?" - все твержу я, бродя лопухами
по задворкам чужим, между полем капустным и свалкой,
и в груди нарастает горячее что-то - не пламя,
а как жар в зольнике: и не горько, не больно - а жалко.

Вот когда я смогу, пред чужою калиткою стоя,
попросить хоть прощенья, хоть хлеба кусок; но достойней
заплатить за прощенье и хлеб оловянной слезою
жестяному ковшу или тазику под рукомойней.

Хлеб сжую и прилягу в прохладную опаль забвенья
меж окопником синим и шелестом болиголова;
ибо свыше нам велено спаивать всякие звенья,
и холодное олово проклято так же, как слово.

 
*   *   *

Что может быть естественней скульптуры -
любой, хоть самой глупой? После многих 
забытых - и не надо вспоминать -
попыток стать иной, второй и третьей 
она влилась в изгиб последней формы,
застыла и утешилась. Глядите, 
как счастлива она, - хоть острый взгляд
заметить может напряженье пальцев,
подрагиванье века и в лопатках
желанье почесаться о кору
растущей рядом кособокой липы, -
но это только мнительность и нервы
прохожего, идущего своей
сомнительной дорогой, а она
уже пришла -


 
*   *   *

Ты из глины, мой хрупкий подросток,
Голубой, неуступчивый взор;
Чуть заметных гончарных бороздок
На тебе различаю узор.

Я - другой, я не слепленный - сшитый,
На груди - самый яркий лоскут,
Потому что твой дурень набитый,
За таких двух небитых дают.

Ты с тревогой глядишь бесконечной
И с любовью, забытой давно.
Обо мне не печалься - я вечный,
Как военной шинели сукно.

Мы с тобой жили-были однажды,
Век пройдет, и тебя уже нет.
Значит, буду томиться от жажды
Миллионы мучительных лет.

Потому что взята ты их праха
Для земного - врасплеск - бытия,
А меня изготовила пряха,
Бледный лодзинский ткач и швея.

 
*    *    *

Я столько умирал и снова воскресал -
И под ударами таинственных кресал,
Перегоревший трут, я одевался снова
В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.

И я смотрел в костер, как в зеркало вдова,
И в пепле находил забытые слова,
И вырывал себя из собственной могилы,
Скребя, как верный пес, когтями грунт застылый.

Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,
Как к шуму времени - сутулый часовщик,
Или как пасечник в своем углу веселом
К носящимся вокруг шальным и добрым пчелам.


 
II


ТЫКВЕННАЯ ГОЛОВА 

Когда я говорю: АКВАРИУМ,
Мне представляется квадратный ум,
Прозрачная пустая голова,
А в слове "аква" слышится: "ква-ква".

Нет, ум округлым должен быть на вид,
Как тыквенная голова, закрыт
Со всех сторон, - чтоб только изнутри
Горел огонь немыслимой зари!

 
"ИГРАЮТ ВОЛНЫ, ВЕТЕР СВИЩЕТ"
(На переход Суворова через Альпы)

Специалист по выживанию
в условиях мелкого дождика,
кропящего тротуар и скамейки, -
я не понимаю ваших
трансатлантических амбиций
и не собираюсь залезать в эту галошу
с неприлично огромным парусом.

Неутомимый носильщик
асимметричного листика,
зеленого или желтого, -
я и не подумаю взгромождать
на свои плечи
эту байдарку, похожую на гроб,
из которого выпал покойник:
вы вообще когда-нибудь
оглядываетесь назад?

Вес "пастушьей сумки" -
самое тяжелое,
что я согласен поднять.
Молоко одуванчиков -
самое горькое,
что я могу претерпеть.
Поливальная машина -
самый страшный кит
на земле.

 
ОДНИ НА ЦЕЛОМ СВЕТЕ…

Одни на целом свете,
На травке голубой,
Как ложечки в буфете,
Лежали мы с тобой.
И Данта вел Вергилий
Подземною тропой.

Он повернул направо
И подошел туда,
Где глинистая яма
И черная вода…
Твоя рука блуждала
Вслепую, без стыда.

"Взгляни, - сказал Вергилий
И вытащил на свет 
Из известковой гнили
Обглоданный скелет. -
Они на свете жили,
Но их на свете нет".

 
ПОЛЕЧКА

Часть чего-то отвалилась.
Но чего конкретно часть?
Часть того, что и грозилось
Обязательно отпасть.
	Ну и пусть себе отпало,
	Если есть на то резон.
	- Вы огорчены? - Нимало.
	- Я ничуть не огорчен!

Что такое отмечают?
Говорят, что юбилей;
Но никто не отвечает,
Сколько будет в нем нулей.
	- Это танго? - Это полька. 
	- Хорошо, не вальс-бостон.
	- Вы огорчены? - Нисколько.
	- Я совсем не огорчен!

Иногда, довольно часто,
Но не чаще, чем порой,
Говорят уже, что баста,
Объявляют выходной.
	- Вы огорчены? - Ни капли;
	Только что там вдруг за хлоп?
	Это пробка? - Это грабли,
	Это - шишка, это - лоб.


 

КУЛИБИН

Шел Кулибин улицей пустынной,
Вдруг он слышит топ и лай из мрака:
За стопоходящею машиной
Мчится пятистопная собака!

Говорит механик ей с укором:
"Для чего тебе der Funfter нога?
Fier есть для собаки полный кворум,
Funf, помилуй, это очень много".

Отвечает странная собака:
"Wievel Kilometer до Калуга? -
Хорошо, передохнем, однако,
Что лучше нам понять друг друга.

Кто виновен, если разобраться,
Что должна я жить с ногою пятой? 
Ведь на четырех мне не угнаться
За твоей машиною проклятой!

Нет теперь ни Leben мне, ни Lieben!" -
Тявкнула - и вдаль умчалась сучка…
И остался в темноте Кулибин -
Гениальный русский самоучка.

 
МЕТЕЛЬ

Когда, не гадан и не чаян,
Я в эту комнату забрел,
Еще стояла чашка с чаем
И ваши локти помнил стол.

Хозяин был гостеприимен
И, груду хартий потеснив,
Безропотно, как старый Пимен,
В занятьях сделал перерыв.

Окно смотрело в переулок,
Каких несчитано в Москве;
Из принесенных вами булок
Я съел оставшиеся две.

Шел разговор об Алконосте,
О Блоке, обо всем подряд,
О древних греках - и о гостье,
Ушедшей пять минут назад…

В тот день, как будто в возмещенье
Сиротских нескольких недель
С утра - такое восхищенье! -
Явилась в городе метель.

Бела, чистейшего помола,
Она, счастливая в распыл,
Летела - и глаза колола
Тем, кто и ждать ее забыл.

То, словно царская персона,
Перекрывала вдруг шоссе,
В возке старинного фасона
Гоня по встречной полосе -

То, как монашенка святая,
Вникала в низкие труды,
Окурки пьяниц заметая
И женских туфелек следы…

Я шел и думал, что, конечно,
Ни в этом, ни в каком году
Под рыхлой пеленою снежной
Следов я ваших не найду.

Да и к чему мне многоточье
На несколько английских миль? -
Ведь я увижу вас воочью,
Когда уймется эта пыль…

Зачем же, словно лисьим нюхом
И сколько бы ни намело,
Я чувствую под зимним пухом
Весны мышиное тепло?

 
*   *   *

Хорошо жить в домике,
свечки зажигать,
тоненькие томики
ровно расставлять.

А потом немножечко
отворить окно,
помешать в нем ложечкой
синее темно…

 
 
*   *   *

Я зонтик у тебя забыл в прихожей.
В тот вечер ты была такой пригожей,
Что я забыл, зачем к тебе явился,
До ночи просидел - впотьмах простился.
Я знал тебя сто лет: женою друга,
Больной, чудной, приехавшею с юга;
Но никогда ты не была, пожалуй,
Такой спокойной - и такой усталой.
Такой усталой, на меня похожей,
Что я свой зонтик позабыл в прихожей
И вспомнил лишь на следующий вечер,
Который просидел, конечно, дома.
Хочу за зонтиком своим заехать, -
Но в ясную погоду он не нужен,
А в дождь попробуй выбраться из дома
Без зонтика…


 
*    *    *

Как отрока в семнадцать лет 
загадка атома или ядра
влечет - и он ночами не спит,
стремясь понять загадку ядра,

вот так направленный в пустоту
дурацкий вопрос: как она могла? -
терзает взрослого - и он не спит,
стараясь понять, как она могла;

и эта неразгаданная пустоты
загадка - приковывает сильней
любого участия или добра
к великой - непостижимой - к ней;

и оттого, что получить
ответ на этот вопрос нельзя, -
как пьяная девка, проходит жизнь,
рассыпав лица и голоса.

 
ЛЮБОВЬ

О девушка в метро с потёкшей тушью,
ты, к двери отвернувшаяся тут же, -
не плачь, твоя мечта осуществится
о чистом, добром и прекрасном принце.

Лишь запасись терпением верблюжьим,
помайся с черствым и бездарным мужем,
с крикливой дочкой и тяжелым зятем,
стань ведьмою, привыкшею к проклятьям.

И вот, когда и тень надежды минет
и лик старухи глянет из колодца,
тогда-то невозможное - начнется:

он подойдет к тебе с охапкой желтых
кленовых листьев и тебе протянет
сокровище свое - и засмеется;

и черный лед в душе твоей растает,
и этого сам дьявол не отымет.


 
НА РАССВЕТЕ

На рассвете не хочется просыпаться,
так на ложе дрёмно, так тихо в доме…
Андромахе снится прекрасный некто -
может быть, супруг ее, мертвый Гектор,
но легко обознаться.
Спит зигзица в дупле, воробей в соломе.

В этот час козырная приходит дама
к неудачнику - и он ставит на кон
все свои добытые кровью фишки,
проплывает труп мимо черной вышки,
во дворе у храма
умывается из рукомойни дьякон.

Крепко спится на рассвете ворам, бандюгам
и сирени, которую не ломают,
таракану, спрятавшемуся в дырку.
Бог на небе берет деревянный циркуль
и обводит кругом
этот мир, и в кроватке дитё играет.

 
ШЛЮЗ

Сперва это было свеченье
разлившееся по паркету
как лужа лунного света
или потоп из ванной

оно поднималось все выше
подтапливая ножки стульев 
потом залило одеяло
подушку и спинку кровати

неведомое прибывало 
пронзительнее чем жалость
прозрачней и глубже печали

он ждал как ждет водолаз
пред выходом из субмарины
пока не заполнится шлюз 

и не откроется выход.


 
II



О ЛЕТАЮЩИХ ТРАПЕЦИЯХ

Как странно, что трапеции летают! 
Но лишь на первый взгляд, а на второй -
Чего ж им не летать, когда все небо
Похоже на таблицу умноженья?

Квадраты, треугольники, круги -
Их словно уток в воздухе осеннем…
И кличут и зовут… Попробуй тут
Не полети, когда в ушах гремит,
Как на турецкой свадьбе? Поневоле
Вздохнешь и полетишь, еще робея…


ДУБ НАД ГУДЗОНОМ 

               И. М.

Мы c тобою сидели на ветке огромного дуба
Над Гудзоном. Какая-то зеленая дума
Шевелилась под нами, а вверху голубели
Очи Цезаря, казалось, искавшие causa belli.

Все сильней припекало. Нью-Джерси напротив
Был похож на противень с горячим печеньем.
Неизвестный индеец в пироге боролся с теченьем,
И несло по реке разноцветную кучу лохмотьев.

Мы сидели на ветке огромного дуба
Со своим самоваром. Ты на блюдечко дула,
Я на блюдечко дул, - и взаимная сила
Ветерков остужающих пламень июльский гасила.

И сидела там вещая птица по имени Сирин,
Изучавшая русский язык у московских просвирен,
И глядела на нас подозрительным девичьим оком:
Это кто же такие сидят к ней не прямо, а боком?

И на той же на ветке сидели, как цирк погорелый,
Блок, Бердяев, чернявый Кузмин и взлохмаченный Белый;
Самовар наш над бездной Гудзонской пофыркивал гордо:
Так вскипает вода в радиаторе черного "форда".

Я теперь вспоминаю о том Лукоморье турецком,
Как ямщик, замерзая на снежном ветру москворецком.
И сквозь сон повторяю упрямо и глупо:
Мы c тобою сидели на ветке огромного дуба…


 
БЫСТРЫЕ ШАХМАТЫ

- Кто же судит? - Время. Только оно.
И я представил себе старика
с шахматными часами 
на Вaшингтон-сквер.
Он не говорил, а изрекал,
не советовал, а приводил пример,
и набычивался, обыгрывая юнцов
обреченных "таять, как тени, 
и умирать".

Я однажды пошел 
(сам не знаю зачем)
вслед за ним; он пересек авеню
и свернул на Тринадцатую стрит.
Из подвала раздался сдержанный вой
и на улицу выехал катафалк…
Я стоял у подъезда, где скрылся он,
и рассматривал кипу газет,
вынесенных с мусором из квартир:
часть была на греческом, и еще -
россыпь каких-то странных значков - 
вроде критского линейного письма номер два.
Был там стул колченогий, похожий на трон,
лампа без абажура, изодранный зонт,
и рядом - много-много черных мешков,
в которых, наверное, лежало то,
о чем не хочется говорить…

- Ах, налейте, налейте мне стопку вина,
если даже вы не пьете, господин поэт,
и возьмите, пожалуйста, ваши слова назад!

 
ПЕСОК ИЗ САНДАЛИЙ


ПАРИЖ

Докатившись до Парижа,
пилигрим огляделся
что дальше
В Лувр он решил
слишком поздно
в смысле суток
в смысле жизни

Маленькая площадь
недалеко от Сены
похожая 
на рыбацкую бухту
В фонтане
омовение ног
На ободе
ловля закатных лучей


ТОРБА

Туман над морем
подползающие
волны

Встать
вытряхнуть
песок из сандалий

Вскидывая рюкзак
на плечи
и борясь с его лямками
как Лаокоон
он подумал

у меня тоже
двое сыновей

далеко отсюда


В ПРИДОРОЖНОМ ШИНКЕ

Сказано:
не пей из копытца
а я тебе братец
скажу больше
не ходи никогда
по коровьему следу

если заблудился
разложи костер
и спой песню

но никогда не ходи
по следу
коровьих лепешек
если и выйдешь к жилью
забудешь
кто ты и откуда


 
СМЕРТЬ В НЬЮ-ДЖЕРСИ

По радио передавали джаз.
Синоптик звал на пляж. Предупреждали
О пробках на шоссе. Шеренга книг,
Как водопад, переливалась с полок
На стол, и со стола на пол. Над ними
Луч солнца нависал - широкий, пыльный,
Как потолочный брус. Он все держал.
Погода соблазняла и шептала…
Зачем же дверь осталась заперта?

Дух лета, залетев через окно
И никого не обнаружа в спальне,
Преследуемый духом любопытства,
Проследовал на кухню. На плите
Кипело кофе; солнышко в два глаза
Подмигивало со сковороды,
И стол манил, как отдых на Бермудах:
Там на матрасике ржаного хлеба
Лежала загорелая сардинка,
Бокал с ней рядом был слегка пригублен;
Она ждала, она была прекрасна.

Но если бы вам вздумалось пройти
От двери к спальне, 
Вы б на повороте
Споткнулись…


 
*   *   *

- Я в молодости видел Шелли.
Прислушались. Он повторил:
-	Я видел Шелли. - Неужели? -
-	Да, видел. Даже говорил.

Невзрачен. Хил. Бормочет спьяну…
Юдоль земною перейдя,
Как вересковую поляну,
Уже не помнит жизнь спустя,

Ни вереска, ни чернотала,
Ни милости людской, ни зла, -
Но помнит миг, когда упало
К его ногам - перо орла.

 
КРУГ


Я - малый мир, создaнный как клубок,
воздушный пузырек,
прилипший к стеблю лотоса, мой родич.
Я - нолик; с крестиками смерти
играю я в пятнашки.
Я - капля:
сосулька вечности, подтаяв,
меня родит, и  я освобожусь
от пут неволи… Но об этом
не думать - чтобы голова не закружилась…


- 
Бросая камушки в воду,
он смотрел на круги,
расходящиеся по волне:
Слух обо мне…

Лежа на диване,
наблюдая недолет,
он думал:
Здесь лежит тот…


- 
Камень, канувший в воду, напишет вам имя мое
круглыми детскими буквами. Может быть, глупо,
а все-таки приятно быть геометрическим местом точек,
равноудаленных от некоторой, называемой центром.

Но как подумаешь, что драгоценный сосуд,
брошенный в море, и сиганувшая в пруд
лягушка рождают одинаковое долгое "О-О-О!!!",
не захочется больше ни славы, ни имени - ничего.


 
В ЗАЩИТУ МУЗЫКИ

                  Льву Лосеву

Вем только, встарь говаривал Сократ,
что ничего не вем. И был стократ
он прав, Сократ: увы, мы не вельми
горазды весть, рожденные людьми.
Побольше б нам, собратья по перу,
собравшись у Сократа на пиру,
пить, да поменьше языком молоть.
А чтобы веселей прошел обед,
сыграй, сыграй, миляга Никомед,
какую-никакую нам мелодь!
Твой музыкальный с дырочкой снаряд
не врет, и лаконический наряд
рабыни привирает лишь слегка;
и змей не врет - развилкой языка;
и свет не врет,
и смерть,
и створки врат
не врут, когда приходит в город враг;
и ветер в поле не разносит врак;
и эта уморительная плоть
не врет - нога, рука, желудок - вплоть
до самого последнего прыща,
не врет и сердце, слева трепеща;
сморкнется нос или глазок сморгнет -
ни глаз, ни нос не врут. И только рот,
как титьку бросит в годик или два,
так и пошло: слова, слова, слова.


 
БЕРЕМЕННЫЙ АНГЕЛ
ПРИЯТНАЯ ЭКЛОГА НА НЕБЕСАХ

Первый ангел   

Мне кажется это уж месяца три,
Что что-то во мне появилось внутри.

Второй ангел

Из чистого света мы все созданы,
Сосисок не просим, не носим штаны.

Первый ангел

Мне зябко, мне страшно, всем телом дрожу,
Мне кажется, ангел, я скоро рожу.

Третий ангел

Товарищ, товарищ, не надо родить,
Уж лучше в капусте детей находить.

Четвертый ангел

Вот склянка с бальзамом, испей из нее,
И все рассосется несчастье твое.

Первый ангел

Не надо мне склянки! Пойдите вы прочь!
Я знаю: родится прекрасная дочь.
Надеждой России ее назовут;
Окончив родной областной институт,
Догадлива сердцем, любезна, умна,
Народной избранницей станет она.
Из губок приятных приятная речь
По праздникам будет из ящика течь.
Изгладятся шрамы раздоров, обид,
Русак и татарин, калмык и джигит -
Посадят деревья, устроят завод,
Почтят стариков, приголубят сирот.
Всe станет по чести решать, по душе
Посланница неба в земном шалаше.

Второй, третий и четвертый ангел (вместе)

Спокойся, мы верим: права ты во всем.
Поспи! Мы компоту сейчас принесем.

             КОНЕЦ