ГРИГОРИЙ  КРУЖКОВ

  ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 1992-2002

I

*   *   *

Все то, что мы выдыхаем в холодный день:
комочки снов, туманные струйки обид,
и те пузыри, которыми дышит земля,
и дым из труб, и пар незастывшей реки,
и облако над лоханью, в которой отмыть
упорно стараются черного кобеля,
и серый дым, и пар нефтяной реки,
и наши вздохи, и утренние зевки,
и все боязливо-беспомощные слова -
уходят вверх - и, пройдя через семь небес
и семь золотых завес - мировых кулис -
преображаются в звезды и сыплются вниз -
гляди - каким мерцающим кружевом лент,
алмазными искрами крестиков и колец -
как будто ангелов цех потрудился тут!
Так небеса нас учат писать стихи,
так нас посещает вечность, пока снега
летят, не касаясь черной, жадной земли.

 
РАССТАВАНИЕ

       Since I die daily, daily mourn.
                  John Donne

"Приди, Мадонна, озари мой мрак!" -
Влюбленных красноречье беспощадно.
Она, как лист, дрожит в его руках,
Как губка, клятвы впитывает жадно.
А Донну дорог лишь разлуки миг -
Тот миг, что рассекает мир подобно
Ланцету: он любимый видит лик
Сквозь линзу слез - так близко и подробно.
Он разжимает, как Лаокоон,
Тиски любви, узлы тоски сплетенной:
И сыплются в расщелину времен
Гробы и троны, арки и колонны.
И целый миг, угрюмо отстранен,
Перед находом риторского ража
Он, как сомнамбула иль астроном,
Не может оторваться от пейзажа
Планеты бледной. Он в уме чертит
План проповеди. "О, молчи, ни вздоха;
Не плачь - не смей!" Увы, он не щадит
В ней слабости... А между тем дуреха
Глядит, глядит, не понимая слов -
Как будто в зеркало волны глядится, -
И растворяется, как бред веков,
В струях его печальных валедикций...

 
СПЯЩАЯ

     …the blisses of her dream so pure and deep.
                 John Keats

Во сне она так безмятежна! Будто
Там, в этом сне, поверила кому-то,
Что будет мир ее красой спасен.
Отвеяна от ложа скорбь и смута,
Покоем и лавандой пахнет сон.
Во сне она так беззащитна! Точно
Лесной зверек бездомный, в час полночный
Уснувший на поляне в темноте, -
Или птенец на веточке непрочной
В дырявом можжевеловом кусте.
Не просыпайся! Этот сон глубокий
Покрыл все недомолвки и упреки,
Как снег апрельский - слякотную муть;
Ты спишь - и спит дракон тысячеокий
Дневных забот. Как ровно дышит грудь
Под кисеей! Не все ль теперь едино -
Назвать тебя Психеей, Маделиной
Или соседкой милой? - Все равно;
Когда ты - луч, струящийся в окно,
И неумолчный шелест тополиный.
Пусть блики от витражного окна
В цвет крови или красного вина
С размаху мне забрызгают рубаху, -
Но этот воздух не подвластен страху,
И пурпура сильней голубизна.
Позволь и мне с тобою затвориться
В сон переливчатый, как перловица:
Не смерть в нем, а избыток бытия.
Не бойся! Спи, жемчужина моя,
Нам этот сон уже навеки снится.
                 
 
ТАНЦУЮЩАЯ ДЕВУШКА
     How can we know the dancer from the dance?
                         W. B. Yeats

Трещит цивилизации уклад,
Куда ни глянешь - трещины и щели;
Меж строчек новостей клубится ад,
И сами буквы будто озверели.
А ты танцуешь, убегая в сад,
Под музыку невидимой свирели.
Дракон, чтоб укусить себя за хвост,
Взметает пыль нелепыми прыжками;
Герои выбегают на помост,
Кривляются и дрыгают ногами.
А ты, как этот купол, полный звезд,
Кружишься - и колеблешься, как пламя.
Я помню ночь... Не ты ль меня во тьму
Вела плясать на берег, в полнолунье?
Не ты ль меня, к восторгу моему,
Безумила, жестокая плясунья?
Твоих даров тяжелую суму
Снесет ли память, старая горбунья?
О скорбь моя таинственная! Столь
Беспечная и ветреная с виду!
Какую затанцовываешь боль?
Какую ты беду или обиду
Руками хочешь развести? Позволь,
К тебе на помощь я уже не выйду.
Ты и сама управишься. Пляши,
Как пляшет семечко ольхи в полете!
Я буду лишь смотреть, как хороши
Движенья бедер в быстром развороте.
Что зренье? - Осязание души.
А осязанье - это зренье плоти,
Подслеповатой к старости. Пока
Ты пляшешь, - как плясала без покрова
Перед очами дряхлого царька
Дщерь Иудеи, - я утешен снова:
Ведь танец твой, по мненью Дурака,
С лихвою стоит головы Святого.
 

НАЧАЛО РОМАНА

В необъятной стране за могучей рекой,
Где шесть месяцев падает снег,
Жил один маслосмазочный и прицепной,
Крупноблочный, пропиточный и тормозной,
Противозамерзающий и выносной,
Сверхурочный один человек.

Жил он с личной своей многожильной женой,
Очень ноской, нервущейся и раздвижной,
Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,
Не снимаемой без пассатиж;
И однажды родился у них нарезной,
Безбилетный, сверхплановый и скоростной,
Акустический и полупереносной,
Двухпрограммный печальный малыш.
Над его головой не светила звезда,

Осеняло его только знамя труда,
И шумели отравленные провода,
И шуршала над крышей его лебеда,
И стучал по ушам барабан.

Он учился прилежно - скользить и сквозить,
Коли надо - и мордой об стол тормозить...
Если это начало, позвольте спросить:
Чем же кончится этот роман?
 
ПАМЯТНИК

Я оглянулся и увидел вдруг:
Все люди заняты одним и тем же -
Выделываньем мыльных пузырей.

У каждого прохожего - тростинка,
В которую он дует, отстранясь
От суматохи уличной и локоть

Ревниво оттопыря. Пузыри
Срываются, толкаются, танцуют
И, разлетаясь, наполняют воздух

Неслышным звоном... Этих тянет вдаль,
А тех к земле. (Бывают и такие,
Что могут ногу отдавить, как гиря!)

Иные - не легки, не тяжелы -
В срединном воздухе, роясь, толкутся
Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху - жизнь кипит
И пенится как чаша! 

           "Мир - пузырь", -
Сказал философ Бэкон. Кто-то там
В незримую соломинку, незримый,
Усердно дует. Для чего все шире
И все опасней раздвигает он
Мерцающую сферу?.. Зря смеются
Над комиксами. Этих человечков
С растянутыми пузырьками реплик,
Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова
Бессмысленны - но выдыханье уст,
В которое они заключены,
Священней фараонова картуша.

И если ставить памятник поэту,
То, верно, не с пергаментом в руках,
Как у того, кто ночью из друкарни
Бежал от разъяренных москвичей,
Чтоб сеять, где подальше, - не со шляпой,
Не с шашкой и не с гаечным ключом,
А с бронзовой тростинкою у губ,
С надутыми щеками, и пускай
Стоял бы он в углу, как виноватый,
Отворотясь от улицы, а рядом
Лежал десяток мыльных пузырей,
Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку
Поилка с газированной водой... 

ПЕСНЯ О НЕСЧАСТНОЙ КОРОЛЕВЕ АННЕ БОЛЕЙН
        И ЕЕ ВЕРНОМ РЫЦАРЕ ТОМАСЕ УАЙЕТТЕ

Милый Уайетт, так бывает:
Леди голову теряет,
    Рыцарь - шелковый платок.
    Мчится времени поток.

А какие видны зори
С башни Генриха в Виндзоре!
    Ястреб на забрало сел,
    Белую голубку съел.

"Oни-сва кималь-и-пансы…"
Государь поет романсы
    Собственного сочине…
    Посвящает их жене.

Он поет и пьет из кубка:
"Поцелуй меня, голубка".
     И тринадцать красных рож
     С государем тянут то ж:

"Oни-сва  кималь-и-пансы…" -
И танцуют контрадансы
     Под волыночный мотив,
	 Дам румяных подхватив.

А другие англичане
Варят пиво в толстом чане
     И вздыхают говоря:
	"Ведьма сглазила царя".

В темноте не дремлет стража,
Время тянется, как пряжа,
     Но под утро, может быть,
	 Тоньше делается нить.

Взмыть бы, высоко, красиво,
Поглядеть на гладь Пролива! -
     Гребни белые зыбей -
     Словно перья голубей.
	         .
Улетай же, сокол пленный! -
Мальчик твой мертворожденный
     По родительской груди
	 Уж соскучился, поди…

 
УОЛТЕР РЭЛИ В ТЕМНИЦЕ

Был молодым я тоже,
Помню, как пол стыдливый
Чуял и сквозь одежу:
Это - бычок бодливый.
С бешеным кто поспорит?
Знали задиры: если
Сунешься, враз пропорет -
И на рожон не лезли.
Марсу - везде дорога,
Но и досель тоскую
О галеоне, рогом
Рвущем плеву морскую.
В волнах шатался Жребий,
Скорым грозя возмездьем,
Мачта бодала в небе
Девственные созвездья.
Время мой шип сточило,
Крысы мой хлеб изгрызли,
Но с неуемной силой
В голову лезут мысли.
В ярости пыхну трубкой
И за перо хватаюсь:
Этой тростинкой хрупкой
С вечностью я бодаюсь.

 
ЖИЗНЬ ОТКРЫВАЕТСЯ СНОВА

Жизнь открывается снова на тыща пятьсот
девяносто третьем годе. Сэр Уолтер Роли
пишет из Тауэра отчаянное письмо
"От Океана к Цинтии". С воли
доходят верные слухи, что сэру секир башка,
какие бы он не примеривал роли - от пастушка
до Леандра, потерявшего берег из виду.
В то же время, но в другом заведении, Томасу Киду
очень и очень не советуют выгораживать своего дружка.
И косясь на железки, испуганный драмодел
закладывает другого, а именно Кристофора
Марло (тоже драмодела), который 
не столько сам по себе интересует секретный отдел,
сколько то, что имеет он показать
об атеизме сказанного Уолтера Роли
и его гнусном влиянии на умы.
Той порой Марло прячется от чумы 
в доме Томаса Вальсингама (вот именно!) в Кенте.
Что он там сочиняет в последний раз,
неизвестно, но выходит ему приказ
прибыть в Лондон, где ударом кинжала в глаз
он убит. Потужив о двойном агенте
лорда Берли и Феба, друзья дописывают последний акт
"Дидоны" и историю о Леандре. 
Чума то уходит, то возвращается как 
придурковатый слуга, и театры
то открываются, то закрываются на неопределенный срок,
и Шекспир, рано утром поскользнувшись на льду,
едва не разбивает голову, которой пока невдомек,
какими словами горбун соблазнит вдову,
но он знает, что такие слова должны найтись,
и он находит их в тот самый миг,
как летящий с Ламанша незримый бриз
оживляет, как куклу, уснувший бриг.

 
СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ В ФОЛДЖЕРОВСКОЙ 
БИБЛИОТЕКЕ В ВАШИНГТОНЕ

Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?
Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,
Бубню: что нового? Как там оно вообще?
Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще
Гулять по улицам - иль, напрягая веки,
Опять у Фолджера сидеть в библиотеке...
Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,
Что "я смотрю вперед услышать ваш доклад",
Роняю телефон - и, от одра воспрянув,
Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов
Почище - и, сочку холодного хлебнув,
Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!
Гляжуся в зеркало. Ну что - сойдет, пожалуй.
Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.
Немного бледноват, но бледность не порок
(А лишь порока знак). Ступаю за порог.
Феноменально - снег!
               Ого, а это что там,
Не баба ль белая видна за поворотом?
Хоть слеплена она неопытной рукой
И нету русской в ней округлости такой,
Что хочется погла... замнем на полуслове,
Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!
А все же - зимний путь, и шанс, и день-шутник...
Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.
Перелагатель слов, сиречь душеприказчик
Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,
Держу в руке письмо, где мой любимый Джон -
Уже в узилище, еще молодожен -
У тестя милости взыскует... А не надо
Крутить любовь тайком, жениться без доклада!
Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце
Элегии "Духи" о бдительном отце:
"В гробу его видал"? Не плюй, дружок, в колодец,
Влюбленный человек - почти канатоходец,
Пока его несет во власти лунных чар,
Он в безопасности; очнуться - вот кошмар.
Хранительница тайн косится умиленно
На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,
Смиренно в уголок задвинутую: - Вот!
Постой теперь в углу! - Но страх меня берет,
Когда я на просвет след водяного знака
Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака
Скелет, или верней, тот прах, что в день суда
Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда
Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца
До смерти напугать - и всласть расхохотаться!
Скорей в читальный зал. Едва ль "монарх ума"
Прилюдно станет мстить. Ученые тома
Берут меня в полон и с важностью друг другу,
Как чашу на пиру, передают по кругу.
Я выпит наконец. Пора пустой объем
Заполнить сызнова веселия вином!
Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав
Заученным "бай-бай" и письмецо от Бруков
Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.
Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,
Но бури Севера не страшны русской Деве.
Особенно когда она живет в Женеве.

 
ПЕСНЯ  МЕЖЕВОГО  КАМНЯ

I

Начинается песнь межевого камня.
Начинати же песню сию от Кадма.
На меже лежит камень, тяжел, как карма.

На меже лежит камень, на неудобье,
Между двух полей лежит, наподобье
Переводчика - или его надгробья.

На меже лежит камень, симв?л союза
Каннибала и Робинзона Крузо.
Слева рожь растет, справа кукуруза.

На меже лежит камень, на нем - коряво -
Буквы: влево поедешь, приедешь вправо.
Не читая, промчалась опять орава.

На меже лежит камень. Не веха и не
Башня. Может, мираж в пустыне.
Слева косточки белые, справа - дыни.

Слева поле жатвы, а справа - битвы.
Скачет князь Кончак чрез межу с ловитвы.
На меже дрожит камень, твердя молитвы.

Слева жарко, а справа - роса замерзла.
На меже лежит камень. Уж в поле поздно.
И луна над сараями сушит весла.

Под лежачим камнем немного сыро.
Уронила ворона кусочек сыра.
Если все, кому дорого дело мира…

II

Переводчик мирен. Уж так он скроен.
Между двух полей, ни в одном не воин.
Оттого-то и зад у него раздвоен.

С виду он неподвижнее баобаба,
В землю, как половецкая врос он баба.
Но внутри он - камень с небес. Кааба.

Между миром верхним и миром нижним
Он сидит не меже, непонятен ближним,
Занимаясь делом своим булыжным.

Улетай, ворона! Тут ничего нет
Для тебя; как не каркай, он не уронит
Ни песчинки - и цели не проворонит.

Утекай, вода! В дребадан столетий
Утекай ты, пьянь, что достойна плети,
От него не дождешься ты междометий.

Ибо ты, как время, заходишь с тыла,
В тот момент, когда жизнь валуну постыла,
И копытом подкованным бьешь, кобыла!

Ну и что - отколола ли ты полкрошки?
Посмотри, что с копытом? не больно ножке?
Ах, ведь ты и ударила понарошке!

Ускакала кобыла, и ворон в поле
Улетел. Начнем помаленьку, что ли?
До свидания - всем, кто не знает роли.

…Тихо в поле. В глазницах кремневых сухо.
Зачинается песнь от Святого Духа.
Это камень поет - приложите ухо.

БУМЕРАНГ

Вот я и прощаюсь с этим домом,
С кубом воздуха над жестким ложем,
Лампочки внимательным наклоном
И с балконом этим захламленным,
Формою на бумеранг похожим.
Все в руке, как говорится, Божьей.
Знаешь, Бог рисуется мне вроде
Австралийского аборигена:
Голый и нечесаный, он бродит
По своим безлюдным, диким бушам
И швыряет бумеранги-души,
Улетающие вдаль мгновенно.
Та душа, что врежется с размаху
В чью-то душу теплую, живую, -
Обретет себе добычу праха.
Только та, что с целью разминется,
Замкнутую высвистит кривую
И к пославшему ее вернется -
Чтобы вновь оружье запустил он
С громким воплем, с варварским подпрыгом!
Значит, время расставаться с тылом
Рук разжавшихся, с высоким тыном
Полок; я не верю больше книгам.
Только в тот волшебный край и верю,
Где, по донесенью очевидца,
Бродит Бог, не помня о потере,
Клювоносые пасутся звери
И бескрылые шныряют птицы.
 
СКАМЬЯ В ТРИГОРСКОМ

На горе - городище Воронич.
Там пасется одна корова.
Отдохнет, поглядит налево -
на другой горе, над обрывом,
скамейка.
Там какой-то маленький Онегин
что-то говорит Татьяне -
или Ольге? - неважно, для коровы
это далеко и мелко.
Плывут облака кучевые
над Соротью и над лугами -
высокие возы сена.
Вдали - словно рой мошек
раскачивается у горизонта.
Но это не рой мошек,
а лебединая стая.
Это август, Успенье,
последние цветы доцветают.
Такое огромное небо.
Такой маленький Онегин.
Корова плачет.
 
БАНЬКА В МИХАЙЛОВСКОМ

Пушкин намыливает себе голову,
сидя в кадушке с водой, -
эмблема блаженства.
Профессор выстреливается из пушки
на луну
(путь паломника - из пушки на луну) -
эмблема стремления к идеалу.
Спервоначалу
столько волнений:
верно ли нацелена пушка
и хватит ли сил оторваться
или придется снова
плюхнуться в то же
блаженство?
Но вот пройдена точка возврата.
Снаряд начинает падать.
И то, что мы называем луной,
приближается так угрожающе
быстро, что профессор
отшатывается от окошка,
озаренный синюшным светом
этой луны...
Луны ли?
Но пройдена точка возврата.

 
*     *     *

Я буду помнить тебя и в марсианском плену -
В колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,
Угрюмо глядя сквозь красную пелену
И смесью горючих подземных газов дыша.

Я буду помнить тебя и в марсианском плену,
Вращая динамо-машину, дающую ток
Какому-то Межгалактическому Гипер-Уму,
Пульсирующему, как огромный хищный цветок.

На грустной земле и в марсианском раю,
Где больше мы не должны ничего никому,
Закрою глаза, уткнусь в ладошку твою -
И этого хватит на всю грядущую тьму.


II


РИЧАРД II

Человека, который изобрел носовой платок,
Умертвили злодеи. Умертвили его не за то,
Что он изобрел. Но еще почему-то страшнее,
Что убили не просто какого-то короля,
Но того, чьим стараниям благодаря
(Значит, можно сказать, что он жил и погиб не зря)
Мы чихаем и плачем нежнее.
Тут Шекспир не додумал какой-то важной строки.
Если всех изобретающих носовые платки,
А также всех роняющих и теряющих носовые платки,
Умертвлять с гримасой неандертальца,
То никто не станет уже облегчать носов
И придумывать названия парусов,
А все станут, наоборот, ходить без трусов
И сморкаться посредством пальца.
Может быть, все к тому и идет. Посмотри на экран.
Левый кран прикрути. Или вовсе заткни этот кран.
Лучше в ванну заляжем.
Удивляюсь, откудова столько взялось сволочей,
Что придумали столько полезных вокруг мелочей,
Что не знаешь, которая кнопка и номер тут чей,
И каким вытираться пейзажем.
Человека, который изобрел носовой платок,
Зарубили враги. Он уже не пойдет на каток,
Потому что растаяло время.
Есть в Аббатстве Вестминстерском скорбный один уголок.
Можно встать над могилой его и сказать монолог.
Завяжи узелок, мой дружок, завяжи узелок,
Не стесняясь, один перед всеми.


ГОБЕЛЕН

Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой,
прогуливаются по Летнему саду, по Серебряному веку.
На скамье Труффальдино шушукается с Пенелопой,
из-за Зимней канавки доносится кукареку.
Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет,
скоро Святой Гавриил с патрулем нагрянет.
Скромная тучка на горизонте темнеет, и пахнет
жареным, хоть пока в ней огня нет.
Гумилев, сняв фуражку, крестится на колокольню,
голова его похожа на сжатую ниву.
Мандельштама одолевает какой-то хронический дольник,
он мычит, глядя в сужающуюся перспективу
аллеи - где, вдали алея,
видится что-то, еще видимое в радужном свете,
что-то такое невинное, чего и Блейк не наблеял...
Но уже Петр обернулся, и вскрикнул петел.

 
НАЗВАЛСЯ ОДИССЕЕМ...
(Капитан Немо - Тихону Браге)

Назвался Одиссеем - полезай к Полифему,
назвался Немо - молчи, таиcь и скрывайся,
и даже когда Морфей приведет морфему
к тебе в постель - молчи и не отзывайся.
Назвался капитаном - закидывай невод,
охоться с подводным ружьем в подводном овраге.
И в небе спящем, и в мире - тихо и немо,
лишь Немо ищет забвенья в море, а Тихо - в браге.
Кем назовешься, туда и полезешь,
полезен будешь прелестью перифраза,
когда на валунах зацветает плесень
и истлевают слова в сердцевине вяза.
И если Алиса все еще ждет Улисса,
плывущего из Лисcа и Зурбагана,
пускай сестра моя, корабельная крыса,
напишет ей честно, как нам погано,
(пока - без слов - он показывает на обрубок
языка, барахтающегося в дословесной тине,
и смотрит на шевеление губок
морских, на гибкие язычки актиний).
А ты, мой Браге с бутылью своей подзорной,
двояко выпуклой и вогнутою двояко,
узришь ли меня ты в этой ночи позорной,
личинкой света в дальнем созвездии Рака?

Postscriptum

(исполняется хором звездных феечек):
Кем назовешься, туда и полезешь,
и даже неважно, кто какого карасса;
когда грызешь себе губы, грызешь и грезишь,
и этим кончается плавание Гаттераса.
 

       УОЛЛЕС СТИВЕНС,
            или
     О НАЗНАЧЕНИИ ПОЭТА
НА ДОЛЖНОСТЬ ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА
     СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ

Стихи не дают гарантии. Чаттертон,
спотыкаясь, возвращается к себе на чердак,
пишет записку и глотает гадость. Эдгар
кое-как выколачивает четвертак за строку.
Он уже отразил про Ворону и Сыр,
на очереди Журавль, и Синица в уме.
Пушкин записывает в столбик на черновике
долги, как зашифрованные стихи.
С каждым месяцем эта поэма растет.
Один едет торговать в Африку, другой
покупает по случаю в Ростове пальто.
Вот такая компания. Назовите ее
компанией страхования жизни - почему бы и нет?
Судья спрашивает: Кто вас назначил?
Поэт скромно, но твердо отвечает: Совет директоров.
Компания славная: Гете, принцесса Бадрульбадур
и г-н Стивенс. Гарантии на случай пожара, войны
и светопреломления. Ничего страшного нет.
Ибо в каждой крупице инея уже навсегда
мыслит глазной хрусталик. Снежная пыль
медленно осыпается с вершины сосны.
Пальма на краю света ждет ответа,
как соловей лета.

 
*    *    *

A если заскучаешь, позвони.
Пусть дрогнут кольца маленькой змеи
И разожмутся. Со второй попытки
Пространства плач послышится в трубе,
И вот - мой голос явится к тебе,
Как гость ночной к доверчивой спиритке.
Не прекословь ему, закрой глаза.
То, что ты слышишь, чистая слеза,
Родившаяся в кубе перегонном.
Се эликсир, ему же имя дух;
А телефон отцеживает мух
И связывает слух с другим эоном.
Так слышно хорошо и далеко,
Что не понять, с каких ты облаков
Звучишь, и сам я - из какой котельной.
Но если потихоньку закурю,
Ты догадаешься: я в том краю,
Где воздух и огонь живут отдельно.
 
КАМЕНЬ, 
или
ТРЕТИЙ АНЕКДОТ О УОЛЛЕСЕ СТИВЕНСЕ

I

Драка Стивенса с Хемингуэем,
как известно, закончилась неудачно.
Стивенс был на двадцать лет старше,
тучен, как Гамлет, - к тому ж не поел:
кусок мяса сделал бы свое дело.

Он вернулся в Хартфорд с рукою в гипсе и доложился,
что упал с лестницы. Жалко, не уточнил,
с какой. Например, 
это могла быть лестница к алтарю
в храме Монеты - последней богини 
(как верно отметил поэт) 
"этих мест, где ныне тоска запустенья".

Он мог бы сказать, что упал с горы - или с луны,
или даже с пагоды. 
И это было бы правдой.
Но версия о пагоде не проходила:
пришлось бы объяснять Элси, что он делал в пагоде
и какую там поджидал невинную деву.

II

Мыльный пузырь на исправленных весах божества
перевешивает камень (как известно). И это обидно.
Из чувства справедливости и милосердия к камню
Стивенс воспел его в чистом и беспримесном виде,
освободив от всяких домыслов и довесков - 

от Сизифа, залившего его своим вонючим потом,
от раненного Кухулина, привязавшего себя к скале, 
чтобы умереть стоя, от Пигмалиона с тесалом в руке
и навязчивой идей в башке, и вообще от любого
конного или пешего, объявившего себя царем горы.

Камень - это то, что остается,  
если стереть с него плесень, 
остается мчаться и вращаться,
аки снаряд из пращи.
Неподвижных же камней не бывает.
Это и есть анекдот о камне (с бородою).

III

Свежесть, молвят, хороша для сметаны.
А для стихотворения, как для иконы, важна
надышанность. Оно должно отвисеться,
вписаться в какой-то умопостигаемый контекст,
даже, если хотите, намозолить глаза.

Такова метафизика красоты. Это может нравиться
или нет, но спорить об этом глупо. Поэт
без перемытых косточек не существует. 
Читатель ему не поверит,
пока не вложит перста своего - в анекдот.
 
 
*     *     *

Полуполоманная судьба
еще что-то показывает, как телик
даренный, - хоть и рябит, как вода,
если смотришь вниз, а не на тот берег.
Это не Дант, а страх говорит,
не Вергилий, а тот же страх заклятый,
ибо то же, что нам отбивает ритм,
отбивает носы у статуй.
Всякая вещь хороша, пока нова,
она мудренее старой,
без конца вываривающей навар
из уже не дающей навара
кости. Вещь отказывается вещать
и переходит в разряд штуковин,
которые не стоит включать
ни в сеть, ни в список местных диковин.      
 
ЕЩЕ ОДНА БРОДЯЧАЯ СКРИПКА

          Пролетает, брызнув в ночь огнями…
		                        А. Блок
Музыка эта ночная в сабвее…
Поздний ездок, над раскрытою книгой совея,
слышит какого-то Скрябина вдруг или Брамса -
и, пораженный, внезапно выходит из транса.

На пересадке, поняв роковую ошибку,
слышит с платформы напротив бродячую хриплую скрипку,
голос заплечный: "Чего тебе надобно, старче?"
Звук приближается, все горячее и жарче.

Это не музыка - когтем по форточке скрежет,
это цыганка с жидовкою курицу режут,
это убийца скрипит по ступеням - все ближе и ближе -
кролик, беги! - но бежать невозможно - беги же,
кролик! - но бежать бесполезно и поздно спасаться -

если не вылетит трейн из туннеля, как утка из зайца.

Двери сомкнулись - как отрубило.
Господи! Кто тут вокруг, венецьянцы иль турки?
Музыка стихла. Что это было -
что продолжается снова беззвучно, но в темпе мазурки?

Это погоня несется, гарлемским гремя перегоном,
и не понять в блеске вагонном и гуле -
то ли протон обезумевший гонится вслед за протоном,
то ли Вакула на черте летит, то ли черт на Вакуле.

Что это было? Музыка стихла.
В синем окошке Бронкса огни замигали.
Взвизгнувший тормоз. Треснувший выхлоп.
И непонятно кому - эту розу в бокале.

Главное - не говорить и не шевелиться,
чтобы не сбить уходящего слабого звона…
Так раскрывают ножом перловицу
ради слезинки одной замутненной.

Так одалиска лежит - недорогая утеха
местной базарной шпаны; и все ей мерещится ласка
гостя ночного; и в ухо ее входит эхо,
как караван верблюдов в ворота Дамаска.
 
ПЕСНИ ПОТЕРПЕВШЕГО КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
Сыграно автором на днище кастрюльки

*

Перевернувшаяся лодка
одинока на свете,
как Федерико Гарсиа Лорка
в Колумбийском университете.
С тремя рядами скамеек
театрик его пловучий
судьба обмакнула в воду
на всякий пожарный случай.
В воде хорошо, но скушно,
и песни петь неудобно;
отрезанная горбушка
осклизла и несъедобна.
Цепляться за нее глупо,
как за шляпу-соломку
случайной портовой куклы,
играющей в незнакомку.
О Солидад - солидарность
звезды и души нелепой,
застрявшей, как буриданов
осел, меж морем и небом!
Закрой же глаза скорее,
забудь о прошлом улове,
стань лишь головой Орфея,
поймавшей себя на слове.
Поймавшей, как ту рыбешку,
которая, в сеть твою сплавав,
воскресла нежданным часом
и поет Господу славу.

*

У потерпевшего кораблекрушение
есть выбор:
он может превратиться
в плавучую бомбу
в летучую воблу
или в созвездие Водолаза.
Плавучая бомба взорвется
летучая вобла погаснет
и только созвездие Водолаза
укажет дорогу
тонущим следом.

*

Выбросило на берег
морячка с "Марианны"
Алилуйя, алилуйя
Он подрожал, согрелся
выбросило кастрюльку
Алилуйя, алилуйя
Он поел, притомился
выбросило кроватку
Алилуйя, алилуйя
Поспал, пробудился
выбросило русалку
Алилуйя, алилуйя

*

Все обойдется. И верно,
все обошлось. Его домик
сгорел. Горелое место
заросло травой. На лужайке
выросла ива. На иве
поселились воробьи. Старуха
умерла. Каждый вечер
луна всходила над полем
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.
Он уехал в горы, женился
у жены его были
пальцы тонкие как у ивы
он напился и свадьбы не помнил
плясал на крестинах сына
молился в маленькой церкви
на дворе жили лошадь и овцы
он слышал их просыпаясь
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.

Вермонт, июль 1997


ПЕРЕЛЕТНАЯ РУКА

Ты меня жалеешь я знаю
оглядываешь мою хибару
развороченный кратер постели
лунные моря пыли
и говоришь: да уж
без женской-то руки плохо

Жалеешь но не знаешь
что когда ночью все утихнет
когда земля перевернется
как лодка кверху килем
и замигает фонарик
над дальним причалом

женская рука прилетает
прозрачная и голубая
барражирует вокруг этажерки
пикирует на белый квадратик
фотографии упавшей на пол
как карта кверху рубашкой

и как голубка воркует
хватает тряпку бросает
вздыхает и бормочет
Чтоб эту снять паутину
тут нужна не женская рука, а мужская
да с плоскогубцами...
Тут рука начинает заговариваться как Офелия и поет такую песню

На восточном полустанке
храбрый стрелочник живет
георгины он сажает
и шлагбаум стережет
Тут она поправляет сама себя и поет такую песню

Приехал он пешком
на прутике верхом
священник был в зеленом
невеста в голубом
Но тут она снова перебивает себя и в конце концов у нее получается такая маленькая песенка:

У мельниковой дочки
болит голова
Колеса не стучите
она умерла
Эта песенка немного подбодряет женскую руку и она совершает перелет через северный полюс и обратно за особой жесткой щеткой для мытья полов но по дороге на нее нападает мысль о сопернице и препятствует домашнему хозяйству она рвет на мелкие кусочки фотографию академического хора и встав на подоконник грозится спрыгнуть вниз Но потом как-то все обходится и наступает утро -

Звезды уходят переодеваться
и пересчитывать чаевые
луна в целлофановый мешок
собирает программки и огрызки
из пожарной части напротив
выезжает пожарная машина
и полиция устремляется в погоню
за похитителем Кассиопеи

И вместе с тенями ночи
женская рука исчезает
легка на чьем-то помине
оставив лишь вой сирены
да серые плоскогубцы
висящие стиснув зубы
на клоке паутины

 
БРОНКС

I  

Смотрю в окно на мальчика-испанца, 
Бегущего по улице вприпрыжку,
Подбрасывая что-то и роняя.

Его душа моей душе родная. 

II

Я тоже скоро выскочу из дому,
Спеша к своей возвышенной подземке,
Где ждут меня опасные туземки,
Которым надо только бус и рому.
И с ними вдаль помчусь по эстакаде,
Пример являя честных правил дяди.

III

Когда я эти улицы покину,
Как воробей, что, поклевав мякину,
Умней не стал, - 
 
Раздастся выстрел в спину. 

IV

Я вижу в зеркале свою щетину
Седую - и врубаюсь в середину
Победоносным танковым ударом: 

Так в детстве, скучную съедая кашу,
Внезапно рассекал я силу вражью,
Дробя и по частям уничтожая.

Щека моя, и ты уже чужая?

V

На этом свете есть игра такая:
Очертят круг, и вот тебе землица,
Ткнут в нее ножик, проведут границу  -

И выбирай: какую половину,
Ту или эту?  Эту?  Перепрыгни.
Вновь ножичек метнут, ломоть отрежут:

Какую - выбирай? И так, покуда
Останется такой клочок, что даже
Двумя ногами на него не ступишь:

Качайся на одной ноге, как цапля.

VI

Но и его измерят и разделят.
 
 
III


ПАМЯТИ РИЛЬКЕ

Под мертвым куполом - расплывшийся огонь,
Торгующих толпа, глядящаяся дико,
Старушка, лодочкой сложившая ладонь,
На эскалаторе - Орфей и Эвридика, -

Запомню, словно сон, и снова повторю:
Толпа безумная, торгующая в храме,
И нищенка-рука, к небесному Царю
Плывущая от нас с убогими дарами, -

Вот то, что видит он и то, что зрит она,
Когда печаль сняла с очей слепые бельма,
И ночь открылась им без края и без дна,
Качая возле глаз огни Святого Эльма.

Быть может, никакой там Эвридики нет,
Лишь даль безлюдная звездами осияна,
И лодка впереди, как зыблющийся свет
На мраморной плите ночного океана;

И голова певца за лодочкой плывет, -
А буйная толпа, заждавшаяся плети,
Уходит без следа в валов круговорот,
Уходит, как вода сквозь золотые сети…
 

ВДОГОН ЕЕ УЛЫБКЕ

Должно быть, наша связь - ошибка,
И этот мир - ошибка тоже,
Вот почему скользит улыбка
По этой хитрованской роже.

Вот почему она бродяжка,
Коня троянского подружка,
У ней чеширская замашка
И в животе - глинтвейна кружка.

Она, конечно, виновата,
Но жизнь, ей-богу, так забавна,
Как будто теребят щенята
Послеобеденного Фавна.

Они тревожат отдых Фавна,
Они покой смущают Овна,
И шалопайничают явно,
И получают год условно.

Преступник спит, улыбка бродит
По бороде его небритой,
Идет направо - песнь заводит
О юности полуразбитой.

Бывает глухо, словно в танке,
Но разбежится дождик мелкий,
И вспоминаются Каштанке
Ее счастливые проделки.

Улыбка, ты не просто рыбка,
Морей немая идиотка, -
Из глубины, когда нам зыбко,
Ты возникаешь как подлодка.

Твой перископ на Лабрадоре,
Радар твой на Мадагаскаре,
Твое ли тело молодое
Я обнимаю и ласкаю.

И обнимаю и ласкаю,
И отпускаю виновато,
Плыви, плыви, моя морская,
В даль милую - без аттестата.
 

ВОЛЬТЕР

Скажи-ка мне, Вольтер, сидящий в ступке,
Ты отвечаешь за свои поступки?
А если ты за них не отвечаешь,
То кто же отвечает, черт возьми?
Ты, может, просто-напросто скучаешь,
Когда свой вертикальный взлет включаешь,
Но неужели ты не замечаешь,
Когда с земли несется "тормозни"?

О командир летающего танка!
Какая в небе ждет тебя приманка?
Несчастная смешная обезьянка,
Скажи, куда карабкаешься ты?
Ты под луной проносишься со свистом,
Как вольный казачина в поле чистом,
И, усмехаясь этаким артистом,
На Божий мир взираешь с высоты.

И в этот час к тебе возводят взоры
Атланты, силачи и полотеры,
Банкиры, браконьеры, билетеры
И несколько скучающих джульетт.
А ты касаньем кнопки незаметной 
Включаешь с ревом двигатель ракетный -
И, пролетая над родимой Этной,
Этнографам шлешь пламенный привет!
 

ВИЗИТ МОЛОДОГО ПОЭТА

Этот парень, хотя и смешон,
Не лишен поэтической жилки.
Он глядит на меня как пижон,
Понимание пряча в ухмылке.

Я стою на другом берегу,
Дребезжу, как венок на могиле…
 - Извините… судить не могу… 
Да ему и не нужен Вергилий.

Хватит, видно, и так куражу
Довести до конца это ралли
По кренящемуся виражу,
По извилистой адской спирали.

Так какой тебе, к черту, "сезам"?
Что за тени счастливца пугают?
Научить? - Научился бы сам,
Если б знал, куда лошадь впрягают.

Остаюсь, чтобы думать свою
Отмененную веком идею.
И сверчиную песню пою,
И мычу, и во сне холодею.

           
КУСТ МАЛИНЫ В ВЕРМОНТЕ

Это было в августе, в Вермонте,
на горе у масонского погоста,
где береза и дюжина надгробий,
где уже двести лет не хоронили.

Каждый день я взбирался по тропинке
и навеки запомнил ту малину -
куст, встречавший меня на полдороге,
обгоревший, обобранный вчистую.

Подходил я - там что-то розовело,
проступало застенчивым румянцем;
каждый раз она что-то вновь рожала
и меня угощала безотказно

спелой ягодой - каждый раз последней.
Низко кланяюсь тебе, малина:
не за ту неожиданную сладость,
что ты мне, мимохожему, дарила

(хоть ее мои губы не забыли), -
а за эту последнюю, дурную
каплю пьяную, что вновь рождает
глаз мой - куст обгорелый и бесплодный.
 

НОЧЬЮ НА ШОССЕ

Оглянувшись, ты видишь его вдали -
огонек, что ныряет с холма в долину,
и невольно ширишь шаги свои,
словно взгляд почувствовав острый в спину.

Ты на тень косишься - пряма ль, горда? -
отмечая, как твердо пружинят ноги, 
и примерно уже рассчитал, когда
обернуться опять и сойти с дороги.

И чуть-чуть не  успеешь, всего чуть-чуть
своевременно голову повернуть,
когда вдруг, безжалостным светом залит,

обомлеешь, как заяц, в последний миг,
не поняв, что за ветер тебя настиг…
Мать родная! Да что же он не сигналит!


POST DICTUM


Больше уже и доказывать нечем: слово разбилось о слово,
Только остался голос твой певчий - виолончельное соло.
Птица, зовущая из тумана, из-за ночного болота…
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Утром я перво-наперво сдвину штору с окна и увижу
Красную в мокрых гроздьях рябину, поля осеннюю жижу.
Черного чаю с полки достану… Что еще, как не работа?
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Вот и осыпался бледный твой венчик, бледного сердца бескровней,
Будешь звучать поминанием вечным в мира унылой часовне.
Встречу - не вздрогну, даже не гляну, с нимба сошла позолота.
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Ветер, сломавший старые сосны ночью у нас на поляне,
Ангелом черным времени послан, ибо известно заране
Все, что Изольда скажет Тристану утром в саду Камелота.
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Толстые щеки пыжат пионы, солнце встает за лесами,
В зарослях вербы свищут шпионы зябликовыми голосами.
И, зажимая рыжую рану, млея от смертного пота, -
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

 
*      *      *

Она умела кричать, как ворона: "Каррр!" -
Вкладывая в это "каррр!" столько обиды на мир,
Что даже зеленый с розовым ежиком шар
Лопался, как будто в нем десять проделали дыр.

Она умела кричать, как ворона: "Каррр!" -
И спозаранку, когда я в объятиях сна
Еще посапывал мирно, будила в самый разгар
Блаженства - мерзкими криками из-за окна.

Может быть, это "каррр!" я больше всего и любил;
На эти губки смешливые - О, вундербар! -  
Глядел неотрывно и радовался как дебил,
Когда они вдруг издавали жуткое "каррр!" 

Она взмахивала руками - и слетались полки
Ее товарок черных на Черноморский бульвар, 
Как в "Принце и нищем", она стаскивал чулки -
И начинался разгул этих черных чар! 

И как заведенный злой чернавкою в лес,
Но пощаженный ради молений его,
Каждый миг ожидая гибели или чудес,
Я оглядывался и не понимал ничего…

Грех глядит на меня, позевывая и грозя,
Кара вензель свой острый вычерчивает за ним,
Смерть придет - и не удостоит взглянуть в глаза,
Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным. 


СТАРИК

В дырявом канотье, в пурпуровых трусах
По пляжу он идет, как клоун по канату,
И море на своих расстроенных басах
Играет небесам закатную сонату.

Магометане волн пред ним простерты ниц,
Готовится финал в скрипичном гуле шквала.
Он с тихой нежностью глядит в глаза блудниц,
Ища меж ними ту, что всем всегда давала.

Она идет к нему, она уже близка,
Прибой о ней поет и сладостно, и тошно…
И аплодируя триумфу старика,
Привычно хлопает отставшая подошва.
 

ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ, КРОМЕ ПАЛОЧКИ ОТ ЭСКИМО 

Все изменяется, кроме палочки от эскимо.
Юные парочки молча бредут из кино.
Там, в бельэтаже, смуглая штора дрожит.
Старая дама смотрит на снимок Брижит.

Лучше не думать о том, где ее муженек:
Там, где лежит он, лежит лишь его стерженек.
Лучше не трогать скрипящие створки трюмо.
Все изменяется, кроме палочки от эскимо.

Это ль картуш, заключавший в себе божество?
Время слизало царское имя с него.
Тонкая палочка, высветленная добела.
Где ты русалочка, ночью сегодня была?

Спят динозаврихи на пустыре городском.
На птицефабрике пляшут петух с петухом.
Тонкого тления реет в ночи аромат.
Спят вожделения, воспоминания спят.

Старая дама обшаривает пиджаки.
Чьи это в комнате тихие веют шаги?
Даже дракон одряхлел на ее кимоно. 
Все изменяется, кроме палочки от эскимо.

  
IV


ПУТЕШЕСТВИЕ

Человек, по сути дела,
Как бы падающий с крыши,
Но по внешности наружной
Вид имея пассажира,
Из дверей вокзала вышел:
Сыро, холодно, безлюдно.
Значит, это так и нужно.

Он в гостиницу идет,
Выпивает виски в баре
И, поднявшись в номер десять,
Как умерший египтянин, 
Достает из саквояжа
И раскладывает вещи
Для потусторонний жизни
(Не забыто ли чего).

Бритва, зеркальце, рубашка.
Нежный голос в телефоне:
Не желаете развлечься?
Он развлечься не желает.
Он ложится в саркофаг,
Задвигает глухо крышку,
Сверху камень налагает
И - без воскрешенья - спит.


 
БАЛЛАДА О ТОМ, КАК 
   СИНЬОР КАБАЛЬЕРО ВИЛЛИ КЕМП, 
ДОКТОР ШАРЛАТАНСКИХ НАУК,
   ПРОДАВЕЦ ПРИДУРИ
И СЛУГА  ЕГО МИЛОСТИ САМОГО СЕБЯ, 
   ПРОТАНЦЕВАЛ ЗА ДЕВЯТЬ ДНЕЙ 
ОТ ЛОНДОНА ДО НОРИДЖА

И вскричал Вилли Кемп: "До скончания дней
Чтобы эля не пить мне, не видеть друзей,
	Чтобы есть мне один только поридж,
Если я напоследок, такой дуралей,
Ради чести английской и славы своей
	Не станцую из Лондона в Норидж, -
Ради чести английской и славы своей
И еще - для потехи любимых друзей -
	Не станцую из Лондона в Норидж!"

Госпоже моей Анне - ее Пилигрим:
"Драгоценная леди, мы с другом моим
	Барабанщиком Томасом Слаем
Из гостиницы милфордской "Пир моряка",
Где нас волей Судьбы задержало слегка,
	Вам сердечный привет посылаем.
Происшествие вышло такое у нас:
Вилли вывихнул ногу, не только что в пляс -
	И пешком мы идти не дерзаем".

Лекаря, осмотрев от макушки до пят
Кабальеро Кемпино, ему говорят:
	"Восемь лет посещали мы колледж,
Восемьсот проводили больных на тот свет,
Так послушайте искренний вам наш совет:
	Не танцуйте из Лондона в Норидж.
Обязательно вы повредите сустав
Или с берега в пруд упадете, устав, -
	Лучше кушайте дома свой поридж!"

Но вскричал Вилли Кемп: "Что мне вывих ноги,
Если мне еще в детстве свихнули мозги, -
	Ничего, не тоскуем, не плачем!
Так ударь в тамбурино, любезный мой Слай,
Пусть поднимут собаки окрестные лай 
	 С удивительным рвеньем собачьим!" -
И похлопал себя по штанам: всё ли тут?
И девчонке хмельной подмигнул, баламут:
	Доберемся, допляшем, доскачем!

Между Бери и Нориджем путь нехорош,
В снег и слякоть зимою его не пройдешь,
	Не видать на пути богомольцев.
Но смотрите: кто там по дороге бредет,
Не бредет, а танцует - вперед и вперед -
	Под веселый трезвон колокольцев?
По канавам и ямам, колдобам и рвам
Он танцует, как Робин с его Мариам,
	Окруженный толпой добровольцев!

И настал достопамятный в Норидже день,
Мужики из далеких пришли деревень
	Посмотреть, что за мученик хренов,
И, танцуя, танцуя, наш Вилли прошел
От Сент-Джайльских ворот до ступеней в Гильдхолл,
	Где был встречен толпой джентльменов,
И его принимала норфолкская знать,
И сам нориджский мэр подарил ему пять
	Самых лучших своих соверенов!

Я добрался до Нориджа за два часа,
Трижды мраком окутывало небеса,
    Трижды радуга в небе вставала;
Только вышел на площадь - посыпался град,
Три последних такси отвалило подряд
    Предо мной с остановки вокзала;
Оглянулся - ни друга в пространстве пустом:
Лишь одна, притворившись увядшим листом,
    На ступенях душа танцевала.


*     *     *

Мухи одиночества жужжат.
Так жужжат, что стекла дребезжат.

Медленно переползают пo столу,
Словно рану старую гноят.
Сгонишь их отсюда - как апостолы,
На другой конец перелетят.

Далеко ты, синь Геннисаретская,
Праздник хлеба, неба и волны!
Никакими крохами не брезгуя,
По пустыне странствуете вы.

Крылья пыльно-серые, как рубище,
Слитный надрывающийся гул...
Эту землю мусорную любящий,
Кто ваш бог - Исус иль Вельзевул?

Так проклятье в вас или пророчество,
Наказанье или благодать?..
Вьются, вьются мухи одиночества,
Не дают себя пересчитать.
 

ГОЛОВА ЛЕЖАЛА НА ПЛЕЧЕ

Голова лежала на плече,
как чугунное ядро на палубе эсминца.
Что ему, ядру, под утро снится? -
Черный Роджер на ветру,
три пробоины в борту -
или сколько там пробоин?
Бедный, храбрый мой Аника-воин!..
Тяжела твоя мне голова,
словно горя сто пудов ношу я.
Разбужу тебя, растормошу я…

Шевельнутся серые глаза -
Скрипнут бешенные тормоза.

 
ОТБЛЕСКИ 
 
*     *     *

прозрачная
еще не помутнела
еще не заросла ты ряской жизни
я вижу
как сильно сердце плавает в тебе
как поворачивает резко и упруго
хвостом размахивая золотым
могу часами за тобой следить
как кошка


*     *     *

Ищу тебя вечерами,
иду от огня к огню:
шумят, веселятся, пляшут.
Я знаю, ты где-то тут,
но подхожу к костру -
смятенье, шепот, испуг,
какая-то перебежка,
и вновь тебя прячет ночь:
так прячут девушек юных
от захмелевших солдат
в захваченной деревушке.
Проклятье! Иду на берег,
валюсь на холодный песок,
и море мне дышит в лицо
своею солью и гнилью.
О Зимнее Небо! О Ночь!
О Золотые Созвездья!
Ужели я не смогу
смесить из вас, как Господь,
свою светлокудрую Еву?
И вспыхивает мое сердце,
озаряя на миг темноту -
и гаснет на ветру,
как отсыревший факел.

 
*     *     *

Крестьянин режет хлеб и режет сыр
Не торопясь. А рядом на инжир
Щегол садится: клюнул воровато,
Порх! - и умчался ввысь. Полу халата
От крошек отряхнув, старик встает,
Подходит к дереву, срывает плод
Поклеванный, кусает и глотает…
И вскрикивает вдруг - и улетает…

*     *     *

У тебя в глазах живет снежинка -
Отраженье лампы или люстры -
Вроде грошика с арабской вязью
Или буквицы в ирландской книге
Или кольцевого лабиринта
На странице детского журнала:
Вход он - вот он, отыщи-ка выход.
…Выхода пока не отыскалось.


*     *     *

Глаза твои колкие как колосья
Я слышу их шорох перед грозою
Глаза твои колкие как колосья

Забрось в меня синие эти зерна
В сухую бесплодную почву сердца
Глаза твои колкие как колосья

Они не взойдут никогда я знаю
Посеянные между светом и прахом
Глаза твои колкие как колосья

О черные жернова созвездий


ЯНВАРЬ 

Как хорошо проснуться одному,
смотреть, младенчески не узнавая,
на белый потолок своей пещеры,
на ослепительный холодный день,
снега, деревья, гаражи и трубы,
на елку праздничную, как Иосиф,
наряженный на пир, - за Рождество
перевалившую, а там уж скоро
и Старый Новый Год, и непонятно,
что дальше делать - праздновать, пенять
на календарь - или, навьючив сумку
на ослика седого, отправляться
в тот край, где ласточки не лепят гнезд,
а только вьются меж рекой и небом;
где корни пышных пальм, как когти грифов,
в земле сжимают ребра мертвецов;
где даже посох, воткнутый в песок,
(как сказано в одной старинной книге)
тотчас же "летарасли и листочки
пущает, а порою и цветет…"
ГАМЛЕТ 2001

Г е р т р у д а, вливающая в уши сыну отраву;

О ф е л и я, путающаяся с королем, его сыном и братом,
с кузеном и дядей, со стражниками на стене и могильщиками в яме;

Г а м л е т, крадущий у отца шкатулку с письмами, чтобы
их подменить;

Ч е р е п Й о р и к а, вспоминающий, как он тешил и веселил неблагодарного принца;

Л а э р т, не желающий поднимать выбитую у него шпагу;

Т р и Г о р а ц и о, беспрерывно удивляющихся.


*    *   *

А этот человечек с хвостиком,
что заявиться в мир намерен,
но, будучи в душе агностиком,
ни в чем особо не уверен, -
мир дан ему лишь в ощущениях,
и если в нем живет догадка
о неких новых измерениях,
то неосознанно и шатко…

Еще он, как монах с котомкою,
дойдет в своих мечтах до края,
и голову просунет, комкая
пелены и завесы рая;
и зреньем ярким огорошенный,
небес ошеломленный славой,
о коей прежде знал не больше он,
чем левая рука - о правой, -

что он, зверек метафизический,
почует в первый миг свободы,
счастливо избежавший вычистки,
прошедший все круги и воды, -
уже решивший биться внаглую
за дар случайный, бесполезный, -
что он поймет, увидев Ангела,
держащего его над бездной?

 

*   *   *

Снова небо вспомнил я ирландское,
Обижанье вперемешку с ласкою:

Словно мать, присевшая на корточки,
Утирает слезы детской мордочки.

Мокр в ее руке платочек скомканный,
Над его лицом ее - как облако,   

От чьего малейшего движения
Происходит плача продолжение 

Или слез мгновенных высыхание,
И улыбка - и в носу дыхание.