Автопортрет

Сегодня, с высоты моего возраста, я понимаю, что тогда, в 43-м, он был - мальчик, школяр. Выросший в тепле и заботе, обожаемый младший сын и брат. Лёвушка. Для деревенских парней, едущих на фронт в том же вагоне, он был чужой: очкарик, еврей, да и дурак, к тому же, потому что умные евреи, как известно, все устроились в тылу.
И неважно, что тебе 17, нужно сопротивляться и не дать себя унизить. Ты человек. Ты мужчина.
Он добился уважения к себе - словами и кулаками. Он стал мужчиной еще раньше, когда началась блокада и кончилось детство. Вода и дрова - это было на нем, пока хватало сил. Потом силы кончились, он умирал, врач сказал матери: "Ваш сын не болен, ваш сын голоден. Если не произойдет чуда, жить ему осталось три дня". Чудо произошло. Они спасли друг друга: сестры - его, он - их. Эта любовь и чувство собственного достоинства помогли перенести все испытания: голод, фронт, ранение, потерю руки.
Эту любовь он перенес на нас, детей. Между нами была внутренняя связь на грани телепатии - папа всегда знал без слов, если с нами случалось что-то плохое, и тут же помогал - без слов. Об этом его свойстве знали друзья: он был человеком деятельной доброты и мгновенной реакции в трудных ситуациях. Быстрая реакция дополнялась великолепным, не обидным чувством юмора. Сколько я себя помню, все вокруг него хохотали и все в него влюблялись. Мы с сестрой были постоянными персонажами и объектами домашних шаржей, которыми назидательное воспитание и ограничивалось.
Все главные представления о том, что действительно важно, мы получили, просто наблюдая за ним. Он был абсолютно и бескомпромиссно нетерпим к подлецам, хамам и фашистам всех разновидностей. Не позволял упоминать о своей инвалидности. Научился обходиться без посторонней помощи в бытовых вопросах, и в профессии мог все: построить деревянный станок, сделать каркас из проволоки, отформовать модель в гипсе. Не умел отдыхать - если не работал в мастерской с глиной, то рисовал; если не рисовал, то садился за машинку и записывал историю, услышанную от случайного попутчика. Навещал старых больных однокурсников, привозил продукты, перед уходом оставлял в прихожей деньги. Писал замечательные письма.
Времени на творчество было до обидного мало: каждый день требовал преодоления бесконечных препятствий, силы уходили на борьбу с косностью чиновников и идиотизмом системы. "Жизнь - это борьба", - говорил он как бы в шутку. - "То ли дело в Финляндии - там так тихо, красиво, чисто, и так все умно устроено для человека!" В Финляндии и Литве он растворялся в природе, отдыхал от суеты - и с огромным удовольствием работал весь отпуск.
Но и там, где довелось ему родиться с душой и талантом, он успел поразительно много. Все главное, что создано в скульптуре, живописи, графике, литературе, делалось для себя - не на заказ, а по велению сердца и совести. В работах остались его теплый юмор, его свет и добро. И тревога за нас, остающихся.

Мария Разумовская

Самый активный творческий период Льва Разумовского выпал на сложное время. Требовалась обобщенность, монументальность, укрупнение образа (не мать, а мать-родина). Отношение к человеку как человеку считалось мелкотемьем. Художник, как правило, жертвовал впечатлением от живого лица во имя формальных решений, в аналогах, предлагаемых жизнью, отбирал воображаемого героя, через которого он сможет раскрыть тему. Особенно, если это делал скульптор: материал предполагает крупную форму и пластическое обобщение.

Галерея портретов Льва Разумовского пленяет непосредственностью, влюбленностью в модель. Скульптор как бы растворяется в герое. Он не себя демонстрирует, не свою изощренную артистичность как мастера, а неповторимую индивидуальность портретируемого. Его природный такт, деликатность помогает принять натуру как совершенство, не позволяет ему сделать не то, что он видит. Ему нравится человек, со всеми проявлениями личности. Отсюда внимание к деталям, бережное, трепетное, доверчивое отношение к их природе как самодостаточной. Он считает, что в самой жизни нет повторений, и стремится это единственное передать. Это доброе отношение, призванное принять конкретного человека как такового.

Когда смотришь на созданные Разумовским портреты, узнаешь в них своих современников. И принимаешь их независимо от их статуса и профессии. Скульптор как бы знакомит нас со своими близкими, к которым он испытывает неподдельный интерес и симпатию. И мы, глядя на них, ощущаем к ним расположение, чувствуем их простое человеческое обаяние.

Конечно, среди портретов есть исторические и героические фигуры, но при всей обобщенности они камерны. Во всех работах слышится интонация живого, уравновешенного человеческого голоса. Нет выкрика, нет экзальтации. Нет выспренности и нет упрощения. Это не столпы, они не для площади. Но и не бытовая, жанровая скульптура, а раскрытие личности, ее самоценности.

Знакомясь с творчеством скульптора, видишь и другие его ипостаси. Тягу к ироничным обобщениям формы, выразившуюся в детских игрушках. В них нет слащавой примитивности, а есть немногословное решение и острое видение, тонкое понимание детской психологии.

В пейзажах и натюрмортах видно, как в художнике проявляется жажда цвета. Чувствуется, как на природе у него раскрываются глаза. Умывается чистым цветом, пьет его, радуется сочным ярким краскам. Он упивается переливами света, как музыкой. Так и видишь этого человека, который вышел из мастерской, набитой глиной, на чистый воздух, от которого пьянеет. И пристально вглядывается, до иллюзорности точно передает то, что видит.

В пейзажах нет ни грусти, ни трагизма. Там светло, там тихо и мирно.
Это отражение его доброго и умного отношения к жизни.

Леонид Симоновский, художник.
Апрель 2008, Санкт-Петербург

Я не знаю, что больше потянуло меня в Игналине к живописи. То ли удивительные ландшафты, то ли чувство полного раскрепощения и свободы от городских забот, то ли сильное желание увезти с собой аромат этого райского места, то ли неумение сидеть сложа руки. Наверное, все вместе. В городе я тратил полдня в толкучке транспорта на то чтобы добраться до природы в поисках интересного сюжета. Здесь, на хуторе, проблемы сюжетов не существовало. Один шаг от веранды - и оказываешься на вершине холма, откуда во все стороны открываются замечательные виды и простор до шести дальних горизонтов.
Очарование щедротами литовской земли было полным. Что же касается воплощения этой красоты в достойных произведениях, - с этим дело обстояло хуже.
Этюды маслом с натуры так или иначе передавали аромат разнотравья, холмистого пейзажа, закатов над озерами и ласковую камерную особенность этих славных мест. Акварель же мне не давалась. Я твердо помнил, что акварель должна быть прозрачной, легкой и светлой. Об этом писал художник начала века Лепикаш, творческий метод которого состоял из нескольких наслоений цвета по тщательно выполненному рисунку. У Лепикаша акварели получались. У меня - нет. Усилив по его методу локальные цветовые пятна, я терял прозрачность, попытки быстрого рисования по мокрой бумаге также не увенчались успехом - мокрые краски растекались и смешивались сами собой без подчинения, сбивая рисунок и вызывая мое огорчение.
Как-то в начале семидесятых годов кто-то из моих друзей посоветовал мне сходить на выставку акварелей Гаврилы Кондратьевича Малыша: "Тебе будет интересно".
Ничего не зная об авторе, я вошел в большой зал Союза и буквально обомлел у первого же стенда с пейзажами. Первое впечатление - это же масло! Причем же здесь акварель? Нет, это не масло… Может быть, темпера? Нет, это настоящая акварель! Только как он это делает?
Я был потрясен яркостью его палитры, звонкостью его пейзажей, цветовой роскошью его натюрмортов с фруктами и цветами, солнечным светом, рвущимся с его полотен. Еще больше я изумился, когда узнал, что все это изобилие пишется дома, по памяти, с оглядкой на быстрые наброски карандашом.
Те же друзья познакомили меня прямо на выставке с автором. Я выразил ему свое искреннее восхищение его работами, набрался храбрости и спросил, в чем секрет его техники. Он заулыбался, поблагодарил и предложил придти к нему в мастерскую. Я с радостью согласился и через пару дней был уже около его мастерской на Васильевском острове.
Двери мне открыл сам хозяин.
В мастерской было много зелени, с первого же взгляда было ясно, что весь интерьер был любовно спроектирован и выстроен им самим. Он начал наше знакомство показом богатого столярного и слесарного инструментария. На многочисленных полках, сверкающих золотистым лаком, стояло множество книг по искусству, коллекция цветного стекла, коллекция гуцульской керамики. В мастерской царили идеальный порядок и чистота, заведенные и поддерживаемые мастером. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый стеклом, слева от него размещались коробки с красками и керамические кружки с кистями, справа стояла ванночка с водой. На стенах висели большие картины, написанные маслом. Автоматически я отметил, что по яркости красок они были на уровне акварельных.
- Ну а теперь я покажу вам "секреты", - с улыбкой сказал Гаврила Кондратьевич. - Нарисую при вас небольшую картинку. Все очень просто…
Из плоского ящика с ватманом он вынул четвертушку листа и несколько раз окунул ее в ванночку. В скобках, вся бумага хранилась у него в разных ящиках в расправленном горизонтальном положении (моя бумага хранилась в рулонах, и приходилось перед работой ее долго расправлять). Потом уложил ее на стекле, сбросил флейцем лишнюю влагу, подождал еще немного, низко наклонился к бумаге, видимо, чтобы убедиться в ее готовности, и не торопясь, начал трогать ее кистями.
Сразу определились два плана: задний ряд деревьев, освещенных контражуром, и передний, более резкий и более холодный, изображавший груду камней, разбросанных по диагонали. Картинка постепенно проявлялась, как фотобумага в проявителе, кисть в руке мастера легко и быстро танцевала по всей плоскости, соседние тона не доводились до слияния друг с другом, почти везде оставлялось некоторое пустое пространство, которое потом само собой заполнялось тончайшим слоем краски, расплывающейся по сырой бумаге.
Все это представление длилось ровно десять минут. Все было очень просто, всего три компонента: вода из крана, краски из тюбиков фабрики "Черная речка" и рука мастера - делов-то! Но какая свежая, какая радостная, какая весенняя картинка оказалась в моих руках! И сколько радости было подарено мне, когда я впервые в Игналине начал применять в своих акварелях приемы и советы Гаврилы Кондратьевича!
Возможно, что в этом состоял один из главных приемов автора: краска наносилась в полную силу за один раз, при этом смежные тона не касались друг друга, сохраняя тем самым рисунок и композицию автора. В этом состояла его технология, его арсенал, который можно было перенять, которому можно было подражать с большим или меньшим успехом. Однако главный секрет его творчества состоял в ином, и перенять его было невозможно, даже если бы он сам хотел его передать. Этот секрет состоял в его свободном владении цветовой гаммой, присущей только ему, его вдохновению и таланту.

Дом творчества в Юрмале. Теплая солнечная весна. Из окна моей комнаты сквозь черное кружево еще зимних безлистных берез видны улица, ведущая к вокзалу, высокие сосны, обрамляющие ее с обеих сторон, зелень газона, неожиданно появившаяся из-под стаявшего снега, и бронзовая девушка, которая всегда бежит куда-то в красно-керамической раме небольшого прямоугольного бассейна.

Я работаю над скульптурной композицией "Рай и ад".

С "адом" у меня все в порядке, дело идет к завершению этой трехфигурной группы. А вот с "раем" я не в ладах. Я уже перепортил много бумаги, вылепил и сломал несколько вариантов ангела, но ангел не получался, он порхал где-то рядом, шелестел крыльями за спиной, но не давался в руки. Время шло. Я переключился на другую работу, но не переставал думать об ангеле и, даже засыпая, продолжал обдумывать варианты.

Я проснулся ранним утром, когда весенние лучи пробились сквозь полузашторенное окно и осветили комнату, стул с наброшенной одеждой, край кровати, угол сбившейся подушки… и ангела в складках пододеяльника, стоявшего прямо перед глазами во весь свой крохотный, не больше моего мизинца, рост.

Я закрыл глаза и попытался осмыслить, сон это или не сон, а если сон, то его надо было непременно запомнить, так как это был тот самый ангел, мой ангел, которого я безуспешно искал и ждал все это время. С явным сомнением и тайной надеждой я рискнул еще раз открыть глаза и убедился - он не исчез. Он стоял по-прежнему на том же месте, весь белый, красивый, в рублевских пропорциях, с гордо поднятой кудрявой головой, в длинном хитоне с античными складками и с упругим крылом белой чайки за прямой спиной…

Не веря глазам своим, я моргнул несколько раз, чтобы убедиться в том, что это не мираж, но он оставался абсолютной реальностью, хотя и чудом в одно и то же время.

И тогда медленно и очень осторожно, чтобы не сбить складки и не спугнуть небесное видение, я выпростал руку из-под одеяла, нащупал у изголовья грифель и бумагу и тихонечко, с благоговением и благодарностью зарисовал фигуру.

Светлой памяти моей сестры - Мирры Самсоновны Разумовской посвящаю