поставить закладку

 
  стороны света №9 | текущий номер союз и  
Ирина КАСПЭ
Кирилл Кобрин. Мир приключений (истории, записанные в Праге). М.: Новое литературное обозрение, 2007. - 160 с.
Кирилл Кобрин - член редколлегии "Сторон света". Редакция журнала 'Стороны света'В номер

Предыдущие литературные опыты историка Кирилла Кобрина - "Письма в Кейптаун о русской поэзии" или сборник "Где-то в Европе" - настойчиво определялись издателями и автором как "проза нон-фикшн", "невыдуманная проза", "проза без вранья". Вымышленность новой книги, напротив, охотно подчеркивается - аннотация обещает "остросюжетные рассказы". Короткие новеллы дополнены эссе "Читать в семидесятые (к истории одной болезни)", где тема фикционального получает новый поворот и одновременно оказывается абсолютно неважной: "День, проведенный без книги, отвратительно бесформен и дрябл. <…> Зачем городить весь огород: просыпаться, принимать душ, ездить в машине или транспорте, разговаривать по телефону, обедать, заниматься любовью и прочая и прочая, если на час-другой не выпадать из этого ловко налаженного хаоса в параллельные миры, устроенные по своим законам, миры, определяемые то как вымышленные, то как настоящие, но на самом деле - просто другие, гораздо более реальные, чем тот, в котором я сижу сейчас с книгой в руке. Если не читать, зачем жить?" (С.137).
"Другие миры чтения" - наиболее точное определение модуса кобринских текстов, со всей очевидностью других прежде всего по отношению к привычным на сегодняшний день способам литературного письма. "Мир приключений" учитывает и пестует такую фигуру читателя, которая обладает, казалось бы, невозможными, архаичными свойствами - это читатель, любящий читать. Потребность в чтении здесь не просто постоянно акцентируется, но включена в структуру прозы, диктует принципы повествования. Название этой книги напоминает не только об одноименном альманахе для среднего и старшего школьного возраста, но также - о прочном тандеме "библиотечки" и "приключений": "приключения" - неотъемлемый атрибут практики, которую Кобрин обозначает формулой "читать в семидесятые".
Итак, что представляет собой "мир", подлаженный под антропологию увлеченного читателя? как возникает в данном случае и почему настолько значим тип удовольствия, описанный - в семидесятые - Бартом?
Разумеется, это мир неспешный - мир для разгадывания, распутывания, внимательного различения, что, однако, должно парадоксальным образом сочетаться с чтением "запоем", с "проглатыванием" книг, со специфической читательской жадностью, нетерпением, азартом. Этот сложный темпоральный опыт внешне будет выглядеть как иллюзия застывшего времени: "Я вспоминаю такую картину: вечер, точнее - сумерки (интересно, почему в моих мемориях о детстве на часах всегда пять вечера, а за окном всегда осень или зима?), я сижу на диване в большой комнате, под торшером, читаю бесконечный роман Майн Рида…" (С.142).
Именно этот опыт повторяют истории Кирилла Кобрина, изложенные особым неторопливым языком, - со множеством аллюзий, метафор, отсылок, троп и тропов, - который выдает рассказчика из "другого", "книжного" мира. Детективная интрига здесь открыто копирует набоковское "Отчаяние", а эротическая фантазия завершается фразой "И, как написал бы Бунин, Дуню я больше никогда не видел" (С.77). Ссылка на Бунина никоим образом не аналог известной апелляции Эко к Лиала, цитатность тут иной природы: она не усложняет и тем более не деконструирует высказывание, а помещает его в замкнутую среду, "устроенную по своим законам", - в мир читательских приключений.
Кобринская проза отдает должное понятию жанра - тем "законам", по которым строится повествование; но при этом она не столько воспроизводит повествовательные формулы, сколько смакует их, символически обозначает, охотно демонстрируя внимание к маргиналиям на грани "литературного быта" - вроде путеводителей и некрологов. Умение увидеть в некрологе детективную новеллу и само наделение этого навыка смыслом и ценностью, конечно, прямо связаны с практикой увлеченного, точнее даже сказать "авантюрного" чтения, с ролью читателя-искателя приключений ("читателя-путешественника", в терминах Мишеля де Серто).
Среду, в которой разворачивается действие рассказов Кобрина, можно было бы назвать миром смещенного правдоподобия. В этом мире активно публикуются детективщик Г.Ерцен и поэт Хрен Тамбовский, процветают издательства "ЛСД-Пресс" и "Ad bestias", Гоголь написал "Записки из Мертвого дома", Бин Ладен (он же Бенджамен Лейден) приходится доктору Ватсону правнуком по внебрачной линии, Мировой войны в 1914-м году не случилось, благодаря чему Кафка смог познакомиться с Лидией Гинзбург прошлым (давно ушедшим в прошлое) летом в Мариенбаде. Подобные сбои осуществляются при помощи тех же ресурсов, которыми должен в совершенстве владеть читатель, воспринимающий чтение как приключение, авантюру: при помощи воображения и жестко рациональной логики, при помощи наивного желания "чтобы это было" и искушенного размышления о том, "как могло бы быть". В некоторых сюжетах рациональность высвечивает пределы воображения и альтернативные истории кажутся слишком грубыми, нарочитыми, китчевыми, в других - воображение и логика слажено работают на поддержание эффекта правдоподобия. Общение Кафки и Гинзбург оказалось крайне непродолжительным - случай, который автор использует, чтобы расстроить это знакомство, вызывающе логичен и вызывающе маловероятен. Война, отложенная в 1914-м, была объявлена в 1923-м - мир приключений не менее уязвим, чем любой другой.
Впрочем, антропологическая конструкция читателя, о которой идет речь, включает в себя не только воображение и логику. Книжный мир имеет четкие границы, но именно на границах обращен к ценителю чтения предельно осязаемой стороной. Это телесный опыт, для которого значимы цвет ("Некоторые элементы цветовой гаммы этих изданий: удивительная лазурь, которую я позже узнал в "Лимбургском Часослове", густой старушечий коричневый, дублировавший цвет позднесталинской кожаной мебели, наконец, приглушенный, какой-то уставший, тяжелый красный - цвет победившей, налившейся кровью, обрюзгшей революции" (С.138)) и запах ("Любая книга из десятитомника <Пушкина> пахнет так, как должна пахнуть книга - хорошей бумагой, клеем, еще не совсем химической эпохи, нитками, кожей, пылью. Каждый том имеет ровный сладковатый запах покоя и воли" (С.149)); это опыт, который сопровождается гастрономическими ритуалами ("Рядом со мной - миска только что поджаренных семечек" (С.142)) и нередко постигается через болезнь или, точнее, выздоровление от сезонного гриппа - через специфические ощущения жара, озноба, легкого головокружения, через "кисленький" вкус лекарства и "приторный" вкус засахаренной малины ("…Да, в советские семидесятые умели и любили болеть" (С.152)). Столь интенсивная работа органов чувств переносится внутрь книжного текста - он начинает восприниматься в полном соответствии с этимологией понятия "литературного вкуса" или "вкуса к чтению": "Раз уж мы заговорили о языке, то надо сказать, что в то время, как я, объевшись на пирах Коробочки и Собакевича, лечился кислым крыжовником Чимшы-Гималайского и водянистым арбузом Гурова, в моем распоряжении оказался еще один язык - английский" (С.151). В этом смысле самый "книжный" рассказ в книге Кобрина, с наибольшей точностью воспроизводящий принципы удовольствия от текста, - "Финальная реплика", своеобразный гастрономический детектив, история загадочной смерти ресторанного критика: здесь есть и изыски высокой кухни, и плотная богемская еда ("кнедлички, свининка, пивечко" (С.78)), и целительные травяные настои.
Осталось понять, как фокусируется, собирается идентичность увлеченного, авантюрного читателя, что именно позволяет поместить чтение в центр смысловой реальности ("Если не читать, зачем жить?"):
"Я <….> читаю бесконечный роман Майн Рида <….> Рядом со мной - миска только что поджаренных семечек, их теплый, сытный, домашний вкус и неспешность самого процесса (разгрызание, отделение шелухи, перетирание зубами лакомого зернышка) создает восхитительное ощущение устойчивости этого мира, его надежности, доброты. Зло изгнано отсюда и помещено под надежный контроль в толстые тома про мушкетеров, путешественников, детективов-любителей, пиратов и чудаков-изобретателей. Оно, Зло, конечно скажет свое слово в этих книгах, но будет в финале повержено, обезврежено, обеззаражено" (С.142).
Таким образом, мир читательских приключений - это мир производства нормы, умеющий абсорбировать негативные смыслы, оставляющий повседневной реальности домашность, неспешность, нестрашность. "Мир приключений" можно читать именно так - ностальгически, болея со вкусом, поддерживая в себе ощущение возобновленного порядка и остановленного времени.
Но есть и еще одна возможность - пожертвовать ролью сибаритствующего читателя и увидеть другие свойства этой книги: увидеть, как упорядоченный мир приключений начинает проседать под тяжестью сезонных и социальных болезней ("Триумф зла"), как сам он превращается в болезнь, своеобразную читательскую лихорадку, при которой желание читать становится все острее, выбор новой книги - все мучительней, а способность дочитывать что-либо до конца - все слабей. Увидеть, как в опасный симбиоз с читательским опытом вступает мир медиа, мир политических новостей - обманчиво рутинизированный и, казалось бы, столь же повторяющийся, вписанный в привычный распорядок дня, как и мир книг, однако взрывающий книжную реальность изнутри ("Угловое кафе"). Наконец, увидеть, что "чтение семидесятых" представляло собой очень особую - закапсулированную, спрятанную в раковине - норму, подобно викторианству престарелой учительницы английского, которую советский мир приключений "некогда заглотил и превратил в своих недрах из обычного песка истории в перл" (С.55). Учительница "успела счастливо умереть" до распада этого, советского, мира, в то время как ее ученик, "инфицированный викторианским вирусом отдельности и спокойного следования судьбе, видевший когда-то рай, но выбравший бездарную суету истерически ждущего чего-то чистилища, так и бродит некрутым уокером, трость, цилиндр, развевающиеся бакенбарды; прогуливается, шатается, слоняется без цели по городам и странам, глазеет по сторонам, примечая, но уже ничего не запоминая" (Там же). "Вирус викторианства" в книге Кобрина - почти "вирус чтения". Прогуливаться. Шататься. Фланерствовать. Путешествовать. Писать некрологи. Сидеть в кафе. Читать в семидесятые.

© Copyright: Ирина КАСПЭ. Републикация в любых СМИ без предварительного согласования с автором запрещена.
Журнал "Стороны света". При перепечатке материала в любых СМИ требуется ссылка на источник.
литературный журнал 'Стороны Света'
  Яндекс цитирования Rambler's Top100