|
журнал "Стороны Света": www.stosvet.net |
|
НЕМЕЗИС ПОЭЗИИ МАРИНА ЦВЕТАЕВА. КРЫСОЛОВ. ПЕРЕВОД НА СЕРБСКИЙ |
НЕМЕЗИС ПОЭЗИИ |
Зададим вопрос: в чем сущностное отличие писательского труда от труда переводческого? Если их роднит языковая виртуозность - а роднит же! - то неужели единственное, внешнее их несовпадение - в авторстве, указанном над или под текстом? Наверняка существует нечто, навязанное переводчику его ремеслом, то, с чем писатель никогда не сталкивается. Иной перевод появляется на свет со своей "розой ветров", совокупностью смысловых сдвигов. Единицей перевода иногда является не слово, фраза или предложение, а целостный, раз и навсегда усвоенный смысл, освобожденный от узкопонимаемой межъязыковой синонимии. Тут на первом плане - эластичностъ иероглифа, когда от подлинника требуют глубинного родства с переводом. Перевод как разгадка и переименованне сути подлинника. Формально это самостоятельное целое, семантически глубоко родственное оригиналу. Здесь слово переводить вполне совместимо со словом писать. В противовес сказанному: Геннадий Айги свое письмо (с безъязыким ещё смыслом) и называл, и считал переводом. Если же веритъ Сергею Довлатову, что всякая литературная материя делится "на три сферы" (то, что автор хотел выразить, то что он сумел выразить и то, что он выразил, сам того не желая), переводчику предоставляется свобода соотношения с отдельно взятой "сферой" или со всеми сферами вместе; надо только найти эмпатическое сродство с оригиналом. Причем "третья сфера - наиболее интересная". Так достигается полемическая близость с подлинником, свободная от жалоб на отсутствие словарных соответствий. Целенаправленная недословность, кстати, и есть то, с чем не справляется компьютерный перевод. Уметь такую недословность проанализировать есть одна из задач творчески понятой критики перевода. Переводчик, амбициозно докапывающийся до идеального или скрытого (а не буквального) смысла, более всего увлекает читателя, влюбляя его в своего автора. Ведь такой перевод мы охотно принимаем за подлинник (помня, между прочим, что обо всем этом думал Владимир Набоков, предпочитавший буквальный перевод и объемистые комментарии, презиравший отсебятину и изобретеньица переводчика). Любимым чтивом становится перевод, именно таким образом совпавший с подлинником. При этом часто никто не вспоминает имени переводчика. Вот такой происходит грабеж, при котором явно выигрывает подлинник. В стихотворении "На смерть переводчика" Ласло Калноки (своеобразный венгерский Михаил Гаспаров) рассматривает случай, когда или автор, или переводчик должен умереть. Филологичская изобретательностъ Калноки, надо сказать, слишком долго состояла на переводческой службе. Тут мы имеем дело с несколько запоздалым бунтом поэта в переводчике. Калноки как бы посвятил свое стихотворение своим переводчикам, и в этом - ещё одна грань его остроумия. Чем является "я" переводчика? - вопрошает Калноки, усевшись на двух стульях. Кто он? Попугай, говорящий по-этрусски? Канибал вегетарианец? Паяц, выскакивающий из гроба? Кот в мышеловке? Разве я понимаю то, что перевожу? Разве я люблю то, что перевожу? Разве я не поддельный, липовый, подложный?.. Смеюсь же, когда мне не до смеха, плачу, когда не плачется. Мое убежище стало моим капканом. Поэма Крысолов, написанная Цветаевой во Франции (1925), имеет подзаголовок, указывающий на сплав двух жанров: лирическая сатира. На кон поставлены действительность (в широком смысле) и миссия искусства, сосуществующего с такой (всякой) действительностью. Тело и Дух воплощаются в повествовательной ткани поэмы, вплоть до мельчайших сегментов микроструктуры (лейтмотив, звукопись, особая оркестровка, музыкализация и ритмизация темы, ироническая скользящая аллюзивность, пародийный монтаж и др.). Напыщенному бюргерству будней Цветаева противопостовляет метонимию переодевания (пуговица, переплет, футляр). Звук, взгляд, обоняние участвуют в грандиозном обмане, но по сути сулят смерть. Утопия Крысолова похожа и на пушкинского пророка, и на его футуристического дублера в желтой кофте. В цветаевском гротеске сквозит лермонтовская нирвана, мелькают орфические берега Блока и Африка Гумилева, гедонизм кузминской Александрии и созвездие Маир Сологуба... Падая с хроматической лестницы лжи, здрaвый смысл оказывается побежденным, динамит музыки взрывает действительность, что и является идеей искусства самой Цветаевой. Звук (мантра) бесконечно правдивей разноголосия эпохи и действительности вообще. Ложь, источаемая искусством, красива, когда (поскольку) губительна. Не случайно флейта, с её способностью производить филигранный звук (дыханием, духом), становится орудием убийства. Есть еще и мифологическая флейта, флейта Марсия, за которую он заплатил жизнью. Флейта к тому же излюбленный образ раннего Маяковского, для которого это - метафора самоубийства. Искусство, противостоящее прагматике тела, должно пребывать в дыхании и на слуху. Утопия Крысолова обещает детям упразднить быт во имя достижения дионисийского рая, в преддверии Танатоса. Поэт, знавший о своей музе, что она - не злая и не добрая, а - безразличная, имеет право убить детей в финале поэмы. В поэме, где искусство освобождено от моральных императивов, флейтист, уводя детей в смерть, освобождает их души от бремени материи и тем самим делает их счастливыми. Здесь искусство -- вне понятия греха: оно деидеологизировано и надморально. Как истинная ученица Пушкина и почитательница Маяковского, Цветаева настаивает на глубинном тождестве двух прообразов Крысолова. Свои максималистские, танатологические идеи настоящий поэт применяет и к себе. Находясь в экзистенциальных тисках, петь все-таки надо, хотя бы о невозможности пения. Искусство мстит за малодушие. В пору созревания замысла о Крысолове, Цветаева писала цикл Сибилла (1922), о жертвенности поэта. Могла ли она тогда знать, что Маяковский, как и она сама... Как переводить такое? ("Словарю - / смыслов нищему корчмарю, / делу рук - / кто поверит, когда есть звук: / царь и жрец"). Разобравшись в данной родословной, по крайней мере -заразиться цветаевской энергетикой. И все тут. Утерев крокодиловы слезы, и высвободив того кота из той мышеловки, чтобы он справился с тем попугаем. Не только на своем языке, а своим языком... |
МАРИНА ЦВЕТАЕВА. КРЫСОЛОВ. ПЕРЕВОД НА СЕРБСКИЙ |
|
КРЫСОЛОВ (отрывки) ... Замка не взломав, Ковра не закапав - В богатых домах, Что' первое? запах. Предельный, как вкус, Нещадный, как тора, Бесстыдный, как флюс На роже актера. Вся плоть вещества, - (Счета в переплете Шагреневом!) вся Вещественность плоти В нем: гниль до хрящей. С проказой не шутят! Не сущность вещей, - Вещественность сути: Букет ее - всей! Есть запахи - хлещут! Не сущность вещей: Существенность вещи. Не сущность вещей, - О! и не дневала! - Гнилых овощей - Так пахнут подвалы - Ему предпочту. Дух сытости дивный! Есть смрад чистоты. Весь смрад чистоты в нем! Не запах, а звук: Мошны громогласной Звук. Замшею рук По бархату красных Перил - а по мне Смердит изобилье! - Довольством - вполне. А если и пылью - Не нашей - с весной Свезут, так уж што ж нам? Не нищей: сквозной, А бархатной - штофной - Портьерной. Красот Собранием, скопом Красот и чистот, А если и по'том - Добротным, с клеймом Палаты пробирной, Не нашим (козлом), А банковским, жирным Жилетным: не дам. По самое небо - О Ненависть! - храм Стоглавый тебе бы - За всех и за вся. ... Око - eм! Грань из граней, кайма из каeм! 'Отстаем', - Вот и рифма к тебе, окоeм! Скороход В семитысячемилевых, флот, Обогнавший нас раз Навсегда - дальше глаз, дальше лба: Бредовар! Растопляющий всякую явь - Аки воск, - Дальше всех наших воплей и тоск! Тоскомер! Синим по' синю (восемь в уме), Как по аспиду школьной доски, Давшей меру и скорость тоски: Окохват! Ведь не зря ж у сибирских княжат Ходит сказ О высасывателе глаз. Ведь не зря ж Эта жгучая женская блажь Орд и стай - По заглатывателю тайн. Окоим! Окодер, окорыв, околом! Ох, сини'м - синё око твое, окоём! Вышед в вей, Допроси строевых журавлей, В гаолян - Допроси столбовых каторжан! - Он! - За ним? - Он же! - Ну' а' за'? - Он же.. - Джаным! Здесь - нельзя. Увези меня за Горизонт!.. … Что в том? Лучше озеро, чем закром, Сплыл, чем сгнил! Тина? Полно! Коралл! Берилл! Изумруд... Ведь не в луже, а в звуке - мрут! Что' тело? Тени тень! Век тела - пены трель! Нир - вана, вот он, сок! Ствол пальмы? Флага шток. В мир арок, радуг, дуг Флагштоком будет - звук. Что - руки! Мало двух. Звук - штоком, флагом - дух. Есмь: слышу! (вижу - сон!) Смысл выше - ниже тон, Ни - жайший. Тела взмeт, И - тихо: нота нот. Воздух душен, вода свежа. Где-то каждый из нас раджа. (В смерти...) С миром глаза смежи... - Этой Индии мы - раджи! … Гаммельн - не в царстве душ. Раз музыкант - не муж, Раз музыкант - не зять. В названной отказать Девушке. (В царстве цен!) И предложить взамен Нечто из царства чар: На инструмент - футляр. Tих как мех. Тих как лев. Губы в смех. Брови в гнев. Выше звезд, Выше слов, Во весь рост - Крысолов. "Раз музыкант - так мот. Дудки не бережет Дудочник. Треснет - свистнет. Чехолоненавистник Он - и футлярокол. Раз музыкант - так гол. Чист. Для чего красе - Щит? Гнойники скрывают! Кто со всего и все' В мире - чехлы срывает! Нехороша - так пнуть! Чтоб просияла суть. Не в ушеса, а в слух Вам протрубят к обедне В день, когда сбросит дух Тело: чехол последний. В день, когда станут - льды. В душу - и без трубы. Не в инструменте - в нас Звук. Разбивайте дудки! Зорче всего - без глаз Видящий. Самый гудкий И благодарный зал - Грудь. Никогда не мал. Не соловью беречь Горло. (Три капли на' ночь!) Что до футляра - в печь! Или наденьте на' нос... Ратсгерры! Долг и мзду - Дочь бургомистра. Жду?" Зашушукали: шу-шу-шук... За каких-нибудь десять штук Жалких - благо бы крыс! - мышей! Не видать как своих ушей. Грета, Грета, попалась в сеть! Легче уши свои узреть, Нежель душу. - Камыш, шурши! Не видать как своей души. |
|