|
Мир картин Алексея Ярыгина - это мир без предыстории: он сам есть предыстория. Тугой узел пространства и времени, возбужденная тишина накануне космического взрыва. Мир, развернувшийся во всем своем ослепительном величии, пронзенный падающими наугад звездами и опутанный травой, где сияют выпуклая скорлупа горы и перевернутая скорлупка блика на воде - мир взаимопроникающих масштабов. Отсюда и перспектива , напоминающая трехстишие.
Однако, живопись Ярыгина, при всей проникнутости ее даосским и дзэнским мироощущениями , меньше всего похожа на цитату. Не просто вода, не просто небо, не просто огонь: интенсивность явленности этого мира такова, что кажется - сейчас произойдет вспышка, и она свернется в спираль, в бесконечное малое, темное, она исчезнет - эта вселенная, застигнутая в предпоследний свой миг.
Мужественный, если угодно, мужской мир, проникнутый очарованием непостоянного. "Слива и снег" дзэнских поэтов. Стебли, паутинки, звезды, луны, крылья лепестков, озеро с волнующей воображение закатной дорожкой и ритмически вздымающиеся горы - все это погружено в тайное движение пронизывающего их, отнюдь не застывшего, Сознания . Никакой идиллии нет в этих внешне спокойных пейзажах, орнаментах и натюрмортах. Яркий, ослепительно яркий, напряженный мир, переполненный творческой энергией . Мир без теней, где лишь отражения, блики, горячие пульсирующие спирали - происходит какое-то тревожное, подспудное действие, смысл которого будет явлен в следующий миг.
Так открывается зрителю столь редкое в искусстве сочетание покоя и непокоя, то есть соединение ежесекундной непостижимой и для автора, и зрителя гармонии - и творческого непокоя порождающей эту гармонию любви . Интенсивность этой любви такова, что в буквальном смысле производит свечение.
"Звук голоса Будды заполнил собою все земли". Стоящий перед полотном становится свидетелем этого - причем единственным свидетелем. Но и человек заполняет собою мир. Грубое, нежное тело планеты, поднесенное прямо к глазам зрителя - его невозможно тронуть ни сознанием, ни ладонью - только всем существом, только растворяясь. Живописный портрет миража оказывается автопортретом художника. При этом другие люди из него исключены. В сущности, на этих картинах присутствуют только двое: Природа и Автор. Первая не перестает быть средой обитания второго. Но и человек, становится средой обитания мира, пронизывая его и, может быть, исчерпывая собой.
Улетающие цветы с лепестками, как крылья, стебли, неисповедимые траектории пылинок - так утром, зажмурясь, смотрят сквозь ресницы. Так видят в детстве , когда масштабы еще несущественны - что луна, что пылинка. И тут оказывается , что в небе те же ирисы, а в траве те же солнца, и те же звезды и луны и свет и тьма, что на черном мамином шелковом халате и те же загадочные сплетения стеблей, что на фартуке, и двуцветный ноябрь похож на спящую в хрустальном гробу царевну - вот он, этот существующий, оказывается, мир, видимый словно за стеклом, покрытым царапинами, родинками, шрамами и швами, то есть метинами, которые оставляет опыт частной жизни.
Или вот - Америка, где человек совершенно гол и лишен подпорок культуры, где он остается один на один с природой, в том числе с очеловеченной природой. Как непохожи эти красные вермонтские амбары и конюшни на то, что русский человек привык ощущать как тепло очага. Но именно этот тревожный, дикий цвет, столь типичный для Новой Англии, это открытое, как ладонь, пространство, эти печальные холмы вдали и таинственное озеро перед глазами и передают своеобразное, столь отчетливое для каждого побывавшего здесь чувство мира как большого, прекрасного в своем аскетизме дома, где "мертвые оставили нас вместе с нашей живой природой".
