Политика
|
Человек, по Бродскому (тут он следует за христианскими отцами церкви – Блаженным Августином и прочими – в пику Руссо и традиции Просвещения), везде плох2; от себя добавим – плох везде по-разному. Плохой человек в роли правителя в «нормальном»3 государстве – это одно, плохой человек, облеченный властью в стране тоталитарного кошмара, – совсем другое, неимоверно более страшное.
Мудрость Бродского не абстрактна, а представляет собой следствие опыта жизни во второй половине XX века, по преимуществу в тоталитарной стране. Это отличает его от «великой четверки» - Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. Им, рожденным и выросшим в «нормальной» стране, и очутившимся в зрелые годы в советском аду, до конца жизни, видимо, было не дано понять многого по части общественных взаимоотношений. Они могли испытывать страх, ненависть, растерянность, но целостной картины происходящего у них не имелось. Сам факт, что они не покинули коммунистической России, или вернулись в нее, говорит либо о неизжитых иллюзиях, либо о политической слепоте, ставших для них и их детей фатальными. Грубо говоря, никто из них не мог ясно артикулировать, году так в 1925 или в 1935, что Россия - под властью террористов-фанатиков, что в ней уничтожаются самые основы традиционного бытия, что само пребывание их здесь ежеминутно опасно для жизни. Не понимала этого и Цветаева из своего эмигрантского далека. Даже Пастернак и Ахматова на склоне жизни не сделали каких-то внятных выводов из судьбы России, «Реквием» - всего лишь крик боли. «Доктор Живаго» - общее место. Ни в одном самом заветном и тайном тексте они не прокляли большевистскую революцию и Ленина. Все это нельзя ставить им в вину – это лишь иллюстрация того, что современникам часто не понятна суть событий, и что должно придти иное поколение, с иным опытом, чтобы назвать вещи должным образом. (Отметим в скобках, что нобелевский лауреат Иван Бунин, будучи значительно старше этих поэтов, тем не менее, ясно понимал сущность Зверя - «Окаянные дни».)
Бродский сказал за них то, что сами они сказать оказались не в состоянии. Разумеется, мы далеки от мысли сводить поэзию к откликам на политические события. Ахматова и Мандельштам не обязаны вообще упоминать о большевиках. Но, осмысливая свою судьбу, судьбу России – чем поэты неустанно занимались, они должны были искать первоистоки трагедии. Сам Бродский пуще всего боялся прослыть банальным антисоветчиком, полагая себя сугубо поэтом, и исходя из принципа, что, прежде всего, зол сам по себе человек. Но каждая его строка – это подкоп (перефразировав слова Молотова о Ленине) под тоталитаризм, под систему подавления индивидуальности, хотел он того или нет. Скорее всего, это получалось неосознанно. Настоящий поэт, рожденный при советской власти, желая сохранить свою автономию, не мог не отталкиваться от навязываемых ему ценностей. В этом состояло «родовое проклятие» коммунистической системы – честный и талантливый поэт автоматически являлся антисоветчиком. Это могло вредить в глазах респектабельной западной публики, либо сочувственно настроенной по отношению к коммунизму, либо аполитичной, и потому недовольной политической заангажированностью, которая ей мерещилась в упоминании, пусть даже самом минимальном, «прелестей» жизни при коммунистической власти. Мы не говорим уже о не самых худших советских литераторах, которые изначально могли вполне положительно воспринимать Бродского, но которых пугал его «экстремизм», его принципиальность и откровенность. Они, наверное, никак не могли понять, почему Бродский не хочет идти по пути Евтушенко или Вознесенского.
Валери, Элиот, Оден писали, не зная крайней степени зла, оставаясь в области здравого смысла. Опыт жизни при коммунизме, это то главное, что отличает Бродского от западных поэтов XX века, делая его значительно мудрее политически. Ему выпало на долю родиться под властью абсолютного зла, и с младенческих лет ощутить худшие условия человеческого существования из всех возможных – «Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло». («Меньше единицы»)
Если Ахматова или Цветаева не могли адекватно выразить суть чудовища, то Октавио Пас, Шеймус Хини, Роберт Фрост были либо аполитичны, либо в определенный период жизни леваками, и не понимали основной угрозы своего времени, оставаясь в кругу или традиционных тем, или в мире прекраснодушных иллюзий. Их поэзии это не вредило, но делало чуть менее интересными читателю. Тогда как они старались уйти от сравнений или противопоставлений, Бродский без обиняков заявляет - «рекомендую США», недвусмысленно обозначая свой идеал. Это Гете в начале XIX века мог сочувственно отзываться об Америке и направлять туда своих героев в поисках лучшей жизни («Годы странствий Вильгельма Мейстера»). В XX же столетии писать так о Штатах требовало значительного мужества, точнее, независимости от общественного мнения.
Бродский называет своими именами зло и добро, не думая о политкорректности. Если сравнить его с Оденом, то левачество последнего подрывает доверие к поэтическим выводам англо-американского поэта. Любовь Одена сводить причины зла в мире к нищете кажется нам наивной («Something to do with violence and poor»). Кстати говоря, многие бывшие леваки кончают жизнь угрюмыми мизантропами. Бродского мизантропом не назовешь.
Когда западные поэты в плане именования политического зла ограничиваются, как правило, «империализмом», «колониализмом» и «нацизмом», Бродский не забывает напоминать о главной мерзости XX века – коммунизме («количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких»). Каждый особенно ненавидит то зло, от которого пострадал лично. Как Нелли Закс и Пауль Целан ненавидели нацизм, так Иосиф Бродский - коммунизм. Однако он не делал из этого культа и не превращал антикоммунизм в смысл жизни.
Бродский учит, что люди везде одинаковы, но что в одних местах законы и принятые нормы поведения ограничивают возможности для злодейства, а в других – поощряют. Современник Иосифа Бродского Лев Лосев хорошо это выразил в стихотворении «Письмо на родину»:
|
…Хозяева, ну, не страшнее овира,
Конечно, дерьмо, но я их факу.
Франц - тюфяк, его Эльзевира –
Мразь, размазанная по тюфяку…
…А все же свобода лучше уюта,
В работника лучше чем в рабах…
|
|
|
Можно быть певцом либерализма и западных ценностей и не быть пошлым – вот в чем заключается урок и пример Бродского.
Бродский всем своим творчеством - подбором сюжетов, языком, авторским отношением, учил жить не по-советски, игнорировать подневольного читателя окружающую его ужасную, рабскую реальность. Он учил вытравлять все советское – как Сологдин, не принимать реальности (пусть и, говоря ее языком, но, лучше, возвращая словам первоначальный смысл) и жить, как будто революции не было. Бродский умел писать стихи так, словно советской власти не существует – этим он наставлял не приспосабливаться к обстоятельствам, а не игнорировать их. Можно сказать, что он был не антисоветчик, а несоветчик. Только выдавив из себя советского раба и коммунистическую чушь можно было написать «Письма римскому другу». (Примечательно, что столь мудрое, без преувеличения, конгениальное подражание древнеримскому то ли поэту, то ли философу написано в тридцать два года!)
Он, обыгрывая советские идиомы:
|
…норовя прослыть
подлинно матерью и т. д. и т. п., природа…
…повысить в ранге
достиженья Мичурина...
…Приглядись, товарищ, к лесу!..
|
|
|
умел показать всю их нелепость и несерьезность. Своим блестящим использованием жаргона, порожденного советским бытием (квинтэссенция – «Представление»), жаргона криминального и крайне грубого:
|
...как количество скверных слов в ежедневной речи…
|
|
|
Бродский показал, что единственно живым и плодотворным при коммунизме, является худшее проявление человеческой культуры. Он никогда не забывал, что любой нестандартно мыслящий или ведущий себя человек – находится в тоталитарном государстве под наблюдением:
|
…В паутине углов
микрофоны спецслужбы в квартире певца
пишут скрежет матраца и всплески мотива
общей песни без слов…
и приватности там не существует.
|
|
|
Реплика в «Новом Жюль Верне»:
|
…Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
Какой-то порочный круг!..
|
|
|
говорит о тщете надежд на политические преобразования. Тут нельзя не вспомнить о докторе Джонсоне с его высказыванием, что для человеческого счастья совершенно все равно при каком правительстве жить. Господа и рабы были, есть и будут всегда, только под разными названиями. Неравенство заложено в человеческой природе, в природе человечества. И всегда найдутся те, кто будет этим возмущаться – и в верхах и в низах.
Традиционное зло вызывает у Бродского – по сравнению со тоталитарным злом XX века – нечто вроде добродушной усмешки, точнее, выражение понимания того, что раз уж человек плох, то пусть это будет выражаться в привычных рамках угнетения – политического, социального, экономического. Тиран из «Развивая Платона» - это не тиран подобный Сталину или Гитлеру. Это, если мерить рамками XX века – Франко или Маркос, Сомоса или Трухильо, а по меркам любимого поэтом XIX века – Наполеон III, кайзер Вильгельм II, любой из русских царей, какой-нибудь испанский генерал-диктатор, столь
многочисленный в прошлом веке4.
Этот тиран ходит в оперу, при нем имеются кофейни с «недурным бланманже», «яхт-клуб и футбольный клуб», короче есть все кроме Свободы – всегда утопичной и абстрактной, но которая манит либо незрелые умы, либо одиночек-отщепенцев.
Герой «Развивая Платона» - именно такая одиночка, которой неуютно всегда и везде. Его имя - Нерваль, Бодлер и т. д. Но при обычном обществе, идеал которого достигнут в XIX веке, у этой единицы одни страдания, а в СССР – совсем другие.
Общественная философия Бродского проста – раз уж суждено страдать, то лучше страдать в нормальной стране с уютным бытом, с нестрашным тираном – олицетворением извечной человеческой глупости и злости. Толпа всегда заподозрит художника, думающую личность в чем-то, и припишет ему:
|
… шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж-
а-труа…
|
|
|
Тиран в «Развивая Платона» – не тоталитарный тиран, а власть вообще, символ того, что думающий человек всегда в одиночестве и противостоит толпе и государству, но власть – неизбежное зло. Бороться против нее как таковой - глупо, если она не тоталитарна, не необычно жестока. В другом стихотворении Бродский, рассуждая о власти вообще, отмечает, что она везде и всегда имеет свои пороки:
|
По возрасту я мог бы быть уже
в правительстве. Но мне не по душе
а) столбики их цифр, б) их интриги,
в) габардиновые их вериги...
|
|
|
В «Развивая Платона» - стихотворении программном, Бродский утверждает, что для художника полезней жить именно при умеренном политическом авторитаризме. В «идеальной» демократии, в теократии или тоталитарной диктатуре нет той изюминки, которая была у Флобера или Бодлера при Наполеоне III, у героев Чехова при Александре III. Они могли потешаться над всем сразу – от политической несвободы до филистерства. Когда мещане пытались засудить Бодлера и Флобера за аморализм, это было нестрашно и забавно. Но тогда же поддерживался и хороший вкус, прививаемый обязательной латынью, вера в авторитеты, а, главное, здравый смысл. В меру уважалась наука, традиция имела свое значение, а новаторство было оригинальным и не показушно-надуманным - Бодлер, Рембо, импрессионисты, делившие зрителя с наивными художниками-академистами.
Идеальная, по Бродскому, жизнь наблюдалась во Франции при Июльской монархии, Второй империи, в 1871- 1914, времена братьев Гонкуров и Мюссе, Флобера и Тургенева, Пруста и Золя. Демократия не отвергалась как принцип, но существовала в жестких рамках. Воевали привычно за земли и за троны, а не за насаждение идеологий. Наличествовала свобода нравов, и не только в богеме, но церковь сохраняла свой авторитет. Разврат был тайным, но не особенно скрывался.
Одним словом:
|
…зачем нам двадцатый век, если есть уже
девятнадцатый век...
|
|
|
Да и как писал о том времени Валери, воздух всецело принадлежал еще птицам, а Бродский любил птиц и открытое небо. Это было время наивного, но не надуманного, оптимизма, базировавшегося на common
sense, породившим такую милую фантастику Жюль Верна, симпатичного и непобедимого детектива Конан Дойля, а необходимым предостережением выступала пугающая, но в меру, фантазия Герберта Уэллса.
Картина, нарисованная в «Развивая Платона», конечно, условная. Приметы прошлого века переплетаются с приветами века XX-го:
|
Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
самые главные - пенальти и угловой…
|
|
|
Во Франции XIX века футбола не знали, картинка навеяна американским футболом, да и советским тоже. Но существовали какие-то другие доступные и массовые развлечения, потакающие вкусу толпы, об этом речь. Для Бродского нет принципиальной разницы между миром XIX столетия и современным ему Западом, оттого в «Развивая Платона» приметы современности («витрины авиалиний», «футбольный клуб», автомобили) переплетаются с чертами прошлого века.
Толпа, схватившая героя – это не советский суд, хотя что-то он и взял от него, а торжество пошлости и банальности. Если ты художник, вообще, думающая особь, – живи, как учит Бродский, – гордой одиночкой, противостоящим, но без вызова, массе, и наслаждайся такой жизнью и тайным знанием, радостями, недоступными толпе.
XIX век был настоящим концом истории . К его завершению все было уже известно – и либеральная демократия, и социализм всех видов – вплоть до террора Парижской коммуны, и протофашизм – как у доктора Франсиа в Парагвае, и мусульманский революционный фанатизм – как у махдистов в Судане. Неслучайно одно из самых сильных, известных, и при том политических стихотворений Бродского - «1867» - привязано как раз к середине XIX столетия. Вообще, цикл «Мексиканский дивертисмент» воспринимается как элегия прошлому веку – «золотому веку»:
|
…Что губит все династии - число
наследников при недостатке в тронах.
И наступают выборы и лес…
|
|
|
Думается, сам Бродский хотел бы жить в XIX веке где-нибудь в Европе:
|
…О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что - от любви...
|
|
|
Но родиться тогда ему не довелось, и первые тридцать два года своей жизни он провел в СССР, о котором он оставил страшные свидетельства, квинтэссенцией которых является «Пятая годовщина». Разбор этого стихотворения представляется излишним. Отметим лишь основное – в брежневском СССР, с его прекратившимся массовым террором, главное, что раздражало Бродского – общая серость и безнадежность:
|
…Других примет там нет - загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет - цвет времени и бревен…
|
|
|
В таких условиях самое страшное – бессмысленная растрата человеческого потенциала:
|
…Это - время тихой сапой
убивает маму с папой…
|
|
|
Бродский и люди его круга не могли поехать, куда им хотелось (Рим, Венеция и т.д.), читать книги по своему выбору, предприимчивые люди не могли торговать, крестьяне - свободно сеять. Загнанность жизни в убогие рамки – главное преступление коммунистического режима «вегетарианской» эпохи, учит нас поэт.
Но как жить человеку в свободном мире? - в тех же США, представлявшихся Бродскому идеальным местом на Земле5. Ответ дает «Ответ на анкету»:
|
…Лишь те заслуживают званья гражданина,
кто не рассчитывает абсолютно ни на
кого - от государства до наркотиков -
за исключением самих себя и ходиков,
кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,
чтоб где - естественная вещь, где – дикая,
сказать не смог бы, даже если поднатужится,
портрет начальника, оцепенев от ужаса.
|
|
|
Последние три строки крайне туманны. Я их смысл понимаю так – в СССР изображения вождей преследовали человека везде, а настоящий свободный человек живет, не имея портретов начальства, не интересуясь им. У него свое, независимое от верхов бытие. А общий смысл прост - поменьше надейся на правительство, вообще, на что-либо вне себя, не жди ни от кого благ, уповай исключительно на себя – и будешь не то, чтобы счастлив, а просто будешь иметь меньше претензий к себе и окружающему миру.
Бродский указал нам и следующего после коммунизма врага человечества - исламизм. Об этом «К переговорам в Кабуле». Главная мысль в стихотворении следующая:
|
…где всюду лифчики и законность.
Там лучше, чем там, где владыка - конус
и погладить нечего, кроме шейки
приклада, грубой ладонью, шейхи…
…видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,
как следует разложиться, проститься с родным халатом,
выйти из сакли, приобрести валюту,
чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту
разбавить изрядной порцией бледнолицых
в тоже многоэтажных, полных огня столицах,
где можно сесть в мерседес и на ровном месте
забыть мгновенно о кровной мести
и где прозрачная вещь, с бедра
сползающая, и есть чадра…
|
|
|
Бродский предлагает миру традиционному, исламскому, выйти из самоизоляции и присоединиться к миру западному, который «лучше», влиться в него. Тут поэт не миндальничает, не пытается произносить ненужных реверансов, самоуничижаться, что стало почти единственно допустимым тоном сегодня, касательно обсуждения вопросов Третьего мира или ислама. Если Бродский полагает, что жизнь на Западе лучше, то не считает нужным это скрывать и объявляет об этом прямо и недвусмысленно.
Яснее всего эта позиция - мужественного отстаивания здравого смысла в политике и в общественной жизни, проявилась в «Мексиканском дивертисменте». Цикл не случайно начинается событиями середины XIX века и плавно переходит в современность. Что тогда, что сейчас силы «прогрессивного» добра, которые на самом деле суть зло, угрожают спокойному течению человеческой жизни. Борьба за «свободу» всегда приводит к ухудшению жизни, и к тому, что у власти оказываются мерзавцы. Алжир, Вьетнам – тому пример. В прошлом столетии расстреляли императора Максимилиана - во имя свободы и прогресса, что не дало счастья пеонам, в настоящем - интеллектуалы-марксисты мутят воду. В итоге:
|
…Пеон
как прежде будет взмахивать мотыгой
под жарким солнцем. Человек в очках
листать в кофейне будет с грустью Маркса…
|
|
|
Последняя строка говорит о том, что человечество не поумнеет никогда, и всегда будут существовать те, кто ищет «альтернативы».
Мужество и честность заключаются в том, чтобы оставаться не вовлеченным в дурные страсти:
|
…Презренье к ближнему у нюхающих розы
пускай не лучше, но честней гражданской позы.
И то, и это порождает кровь и слезы…
|
|
|
Нестерпима пошлость прогрессистов всех мастей, их историческое вранье в угоду «угнетенным»:
|
…Главным
злом признано вторжение испанцев
и варварское разрушенье древней
цивилизации ацтеков. Это
есть местный комплекс Золотой Орды...
|
|
|
Примитивная цивилизация - не идиллична и не справедлива. Она жестока. Она хуже любого цивилизованного зла. Конкистадоры, казаки Ермака, Хабарова, Дежнева, колонизаторы лучше, чем местные вожди и жрецы:
|
…Глиняные божки, поддающиеся подделке
с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.
Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
туловищем змеи неразгаданным алфавитом
языка, не знавшего слова "или".
Что бы они рассказали, если б заговорили?
Ничего. В лучшем случае, о победах
над соседним племенем, о разбитых
головах. О том, что слитая в миску
Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;
что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
обеспечивает восход надежнее, чем будильник.
Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
лучше если убийца - убийца, а не астроном.
Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
толком узнать, что вообще случилось…
|
|
|
|
Однако:
|
Прекрасная и нищая страна…
|
|
|
А потому:
|
…В нищей стране никто вам
вслед не смотрит с любовью…
|
|
|
Сам цикл «Мексиканский дивертисмент» - как и «Развивая Платона» - об условной Мексике, поэт перемешивает разные эпохи (при Хуареце не было ни винтовок, ни гочкисов) – отражение иностранной интервенции и гражданскую войну 60-х годов XIX века с событиями Мексиканской революции 1910 – 1917 годов. Главное же, что:
|
…Куда ни странствуй,
всюду жестокость и тупость воскликнут: "Здравствуй,
вот и мы!.."
|
|
|
Не знаю, писал ли кто во второй половине двадцатого столетия с такой смелостью и свободой на вышеупомянутые темы, как Бродский. При всей его гениальности следует держать в уме, что подобная бесстрастность и трезвость стали возможными лишь вследствие жизни при тоталитарной диктатуре. Только пройдя советский кошмар, поэт приобрел иммунитет к прогрессистской фразеологии, увы, столь заразной, и которой переболели почти все остальные великие – его современники.
Бродский неполиткорректен, но его неполиткорректность никогда не вызывающа. Прочитав:
|
|
|
ни один финн не обидится. Другими словами, поэт не намерен никого обижать, а если и использует педжоративную лексику, то только с эмфатической целью. Пример Бродского учит нас, что с политкорректностью не нужно бороться, ее можно просто избегать – если она кому-то невмоготу.
Бродский - не революционер. Но кой-какие советы дает и свой вариант утопии предлагает, правда, актуальный для 60-х годов:
|
…Хорошо принять лекарства
от судьбы и государства…
…Ну-ка вывернем нутро
на состав Политбюро!..
…В чем спасенье для России?
Повернуть к начальству "жэ"…
…Слава полю! Слава лесу!
Нет - начальству и прогрессу…
…С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберет...
…Бросить все к едрене фене -
вот что русским по плечу...
…Славно выпить на природе,
где не встретишь бюст Володи!..
…Глянь, стремленье к перемене
вредно даже Ильичу…
|
|
|
Этот эскапизм – еще один вариант отрицания соввласти, модель достойного поведения, раз уж тебя угодило родиться в СССР (КНР, КНДР, СРВ и т.д., сколько их еще будет диктатур?), вариация на тему «если выпало в Империи…»
У Бродского есть немало тонких замечаний о политике:
|
…При демократии, как и в когтях тирана,
разжав объятия, встают министры рано…
…Ах, Тиберий!
Какая разница, что там бубнят
Светоний и Тацит. Причин на свете нет,
есть только следствия. И люди жертвы следствий…
…семя
свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
даст из удушливой эпохи
побег…
…А что насчет того, где выйдет приземлиться, -
земля везде тверда; рекомендую США…
…мясорубки
становятся роскошью малых наций -
после множества комбинаций
Марс перемещается ближе к пальмам…
…если умру в постели, в пижаме,
ибо принадлежу к великой державе…
|
|
|
(тут мысль та, что подданные супердержав нынче реже погибают в войнах, «холодная война» была горячей для Вьетнамов и Корей).
|
…Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,
я узнаю ее в лицо, тем паче - голую:
лицо у ней - мое, и мне не нравится…
…Вот почему в конституции отсутствует слово "дождь"…
…Что губит все династии - число
наследников при недостатке в тронах...
…Свобода -
это когда забываешь отчество у тирана…
Потом, конечно, нравы стали быстро портиться:
то - революция, то - безработица,
…У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою...
|
|
|
Кстати, стихотворение «На смерь Жукова» пусть и из самых известных и поэтически сильных, но не очень удачных политически. Игра в Державина не пошла на пользу. Жуков – не Суворов. Все эти «родину спасшему», приложение десницы к «правому делу» довольно лицемерны. Хоть Бродский справедливо пишет о том, что «меч был вражьих тупей», но сдается, что стихотворение было написано, скорее, на злобу дня, в пику Брежневу. Жуков был важен поэту именно как опальный Велизарий, вне контекста всей его жизни типичного советского военоначальника, ни разу не усомнившегося в правильности строя (именно строя, а не «родины»), которому служил.
Когда же бывшая родина переходит, по мысли поэта, все пределы мерзости, то он резок необычайно:
|
…Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!..
|
|
|
Вторжение в Афганистан для него - всемирная катастрофа, почему стихотворение «Стихи о зимней кампании 1980-го года» и заканчивается космической сценой и видом «шарика» из иллюминатора. У него нет слюняво-фальшивой жалости к ребятишкам:
|
…цепкой бровью муху жизни ловящей в своих прицелах...
Он дает понять, что в первую очередь, они – убийцы.
|
|
|
Обратимся к «Бюсту Тиберия» - стихотворению важном для понимания Бродским природы власти:
|
…Голова,
отрубленная скульптором при жизни,
есть, в сущности, пророчество о власти…
…Ах, Тиберий!
Какая разница, что там бубнят
Светоний и Тацит, ища причины
твоей жестокости! Причин на свете нет,
есть только следствия. И люди жертвы следствий...
…Лучшая судьба -
быть непричастным к истине. Понеже
она не возвышает. Никого.
Тем паче цезарей…
…Ты был чудовищем, но равнодушным
чудовищем. Но именно чудовищ -
отнюдь не жертв - природа создает
по своему подобию. Гораздо
отраднее - уж если выбирать -
быть уничтоженным исчадьем ада,
чем неврастеником…
(Сравни со строками из «Мексиканского дивертисмента» -
…Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
лучше если убийца - убийца, а не астроном...)
…ты выглядишь естественной машиной
уничтожения, а вовсе не
рабом страстей, проводником идеи
и прочая. И защищать тебя
от вымысла - как защищать деревья
от листьев с ихним комплексом бессвязно,
но внятно ропщущего большинства...
|
|
|
Бродский учит, что насилие идеологическое (коммунистическое, нацистское и т.д.) куда хуже насилия естественного, от которого не уйти никому и никогда. Потому не стоит приписывать тиранам обычным черты тиранов неестественных, так сказать. Тиберий с его кровожадностью – понятен, как понятен каждый из нас, родись мы в императорской семье. Наши капризы, стоившие жизни подданным, стали бы следствием извечной испорченности человека, а не какого-то злого умысла, точнее, по Самюэлю Джонсону, благих идей, коими вымощена дорога в ад. Робеспьер, вожди Коммуны, Ленин, Сталин, Мао, дядюшка Хо, Пол Пот, казнили же из любви к человечеству, и часто были неврастениками и параноиками. Тиберий, Калигула, Тамерлан или Иван Грозный представляли, скорее, классических злодеев, упивавшихся муками жертв. Вспоминается сценка из времен русско-японской войны, описанная Вересаевым. Эшелон, следовавший в Маньчжурию, остановился в забайкальской степи. Офицеры сторговали у бурят овцу. Поезд вот-вот уже должен тронуться, но буряты никак не начинали резать животное.
« - Чего они ждут? Скажи, чтобы поскорее резали, а то на поезд уйдет! - обратился главный врач к станционному сторожу, понимавшему по-бурятски.
- Они, ваше благородие, конфузятся. По-русски, говорят, не умеем резать, а по-бурятски конфузятся.
- Не все ли нам равно! Пусть режут как хотят, только поскорее.
Буряты встрепенулись. Они прижали к земле ноги и голову овцы, молодой бурят разрезал ножом живой овце верхнюю часть брюха и запустил руку в разрез. Овца забилась, ее ясные, глупые глаза заворочались, мимо руки бурята полезли вздутые белые внутренности. Бурят копался рукою под ребрами, пузыри внутренностей хлопали от порывистого дыхания овцы, она задергалась сильнее и хрипло заблеяла. Старый бурят с бесстрастным лицом, сидевший на корточках, покосился на нас и сжал рукою узкую, мягкую морду овцы. Молодой бурят сдавил сквозь грудобрюшную преграду сердце овцы, овца в последний раз дернулась, ее ворочавшиеся светлые глаза остановились. Буряты поспешно стали снимать шкуру.
Чуждые, плоские лица были глубоко бесстрастны и равнодушны., женщины смотрели и сосали чубуки, сплевывая наземь. И у меня мелькнула мысль: вот совсем так хунхузы буду вспарывать животы и нам, равнодушно попыхивая трубочками, даже не замечая наших страданий. Я, улыбаясь, сказал это товарищам. Все нервно повели плечами, у всех как будто тоже уж мелькнула эта мысль.
Всего ужаснее казалось именно это глубокое безразличие. В свирепом сладострастии баши-бузука, упивающееся муками, все-таки есть что-то человеческое и понятное. Но эти маленькие, полусонные глаза, равнодушно смотрящие из косых расщелин на твои безмерные муки, - смотрящие и не видящие… Брр!..»
Спустя тридцать и более лет, вот также – не замечая страданий, гнали на убой бурятских скотоводов и их лам большевики, истребляли голодом в народных коммунах детей и внуков хунхузов маоисты, думая лишь о выполнении предначертанных сверху великих планов осчастливливания народов.
А обычный политик (император, военный диктатор, министр-карьерист в «буржуазном» правительстве) выглядит
|
…способным захлебнуться
скорее в собственной купальне, чем
великой мыслью…
|
|
|
А раз все так пошло, то не зря Бродский утверждал, что
|
|
|
Есть еще одно стихотворение Бродского, не предназначавшееся для печати (что, конечно, натянутость – автор понимает, что любой его текст рано или поздно станет достоянием всех), которое можно считать ошибкой - «На независимость Украины». Но при внимательном его прочтении нигде нельзя найти в нем противоборства с идеей (и свершившимся фактом) независимости Украины. Бродский - не Солженицын с его романтическими представлениями о родстве славянских народов. Он - отпускает украинцев на свободу, ни в чем не укоряя:
|
…Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане...
|
|
|
Всякие же колкости, подпущенные в адрес «хохлов», - это дружеская подначка, в духе вышеупомянутой неполиткорректности:
|
…Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы...
|
|
|
Вряд ли Бродский всерьез полагал, что немцы с поляками будут угнетать украинцев. Тут речь идет о культурной и экономической экспансии, о том, что в нашу эпоху свято место пусто не бывает, и русское доминирование на Украине во всех сферах жизни, начиная от языковой, неизбежно должно смениться иным господством – не намеренно враждебно, а просто в силу большей привлекательности или неотразимости. И так - по всему стихотворению. Заключающие же строки:
|
…Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
|
|
|
- единственные, по-настоящему оскорбительные, следует, видимо, рассматривать в том же контексте, что и сравнение цивилизаций ацтеков и испанцев. Как не крути, но Шевченко – не Пушкин, при всей талантливости первого. И это надо честно признать. Только и всего. С такой же честностью любой русский может признать, что как художник Шевченко – выше Пушкина (но при этом любить графику А.С. безмерно), или что Россия не дала миру ни одного великого живописца, или что ее лучшие композиторы несопоставимы с Моцартом и Бахом (вспомним известное стихотворение поэта из окружения Бродского «Бог - это Бах, царь под ним - Моцарт», впрочем, более хлесткое и запоминающееся, чем справедливое).
|
|