На Западе Бродского укоряли за то ли старомодное, то ли потребительское отношение к женщине. В России - называли бабником, хотя и высоко ценили любовную лирику. Но не будем смешивать творчество и личную жизнь автора. Попробуем разобраться в любовной мудрости поэта, исходя из его стихотворений. Думается, что отношение Бродского к женщине – самое, что ни на есть исконное, можно сказать, античное – понимание того, что служение Эросу - необходимейшее и важнейшее предназначение человека. А служение это, как учит Бродский, многогранно – от порывов чувственной страсти до самоотречения во имя предмета обожания, отождествления и слияния с ним. И Эросом не стоит пренебрегать никогда. Бродский, безусловно, брутален:

Пенис – как олицетворение любовной жизни. «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный». Так понимали любовь во времена Анакреонта и Мимнерма, Лукреция и Марциала, Боккаччо и Рабле, Монтеня и Херрика, Рочестера и Уичерли. Греки выражали это особенно отчетливо, и Бродский, который был истинным эллином наших дней – недаром он и рисовал себя в виде древнего грека, понимал любовь именно по-древнему, классически:

Плотскую любовь Бродский считает возвращением к исконному состоянию вещей, к природе:

В его стихах секс (слова этого он определенно избегает) – неотъемлемый компонент даже не страсти или желания, а просто человеческой жизни. То есть любовь по Бродскому, это, в первую очередь, половой акт, акт демонстрации пола. (Русский мемуарист XIX века Михаил Дмитриев писал о своих крестьянах: «Самое слово «любовь» принимается у них не иначе как в самом постыдном, физическом смысле». Бродский здесь ближе к народу чем большинство литераторов - выходцев «из народа»). В любви Бродский призывает искать свободы:

Любовь же в браке - не свободна, потому Бродский отзывается о ней пренебрежительно:

Грубоватых описаний человеческой сексуальности у него хватает с избытком. В них чувствуется бывший питерский подросток из полубогемной-полупролетарской среды с принятыми там взглядами. То, что Бродский и в зрелом возрасте следует этим канонам поведения, свидетельствует о том, что, по его мнению, они вполне пригожи на все времена, и тоже в известном смысле являются классическими:

А вот особенно натуралистическое:

- будь эти строки переведены на английский, скандала бы не миновать. Поэт смотрит на педофилию без осуждения. Но так смотрели на нее древние. Он и сегодня спустя две тысячи лет не осуждает Тиберия за его оргии с детьми:

- вот перволюбовь по Бродскому, свободная от всего наносного - стыда, страха, жалости, ухищрений. И действительно, в первобытной орде, история которой занимает 99% времени существования человечества, люди не стыдились естественного. Но мысль о свободе от условностей цивилизации у Бродского, соседствует со скепсисом:

Да, нет ничего проще, как, опрокинув все, побежать стремглав купаться (и, по-видимому, в пруду, а не в озере – тут поэт, скорее всего, не совсем точен)¹. Но нам всегда что-то мешает – выпавшие козырные карты ли, тысячи ли других обстоятельств.
Бродский остро подмечает все перемены в любимой:

Сдается, правда, что не любимая поглупела, а просто автор смотрит на нее уже не теми глазами. Когда мы влюблены, всякая мелочь в предмете нашего обожания кажется нам чудесной, а затем ослепление покидает нас, и мы прозреваем…
О женщине Бродский отзывается скептически и ей не верит:

Недаром Бродский называет любовь «игрой без правил».
Любовь обязательно угасает, и верить в нее не стоит, она – повод для невыразимой силы эмоций в лучшем случае, но необходимо трезво сознавать, что они – лишь на время:

Человек, прошедший через потерю, - мудрее:

Нормальный «еще»-мужик всегда смотрит на женщину с практическим охотничьим интересом:

«Определенный возраст» - это старость, время мудрости и подготовки к переходу в иной мир:

Достижение асексуальности - достижение мудрости. Но слова Бродского не следует понимать как проповедь скопчества или воздержания. Всему свое время. Становясь мудрее, мы теряем если не главное, то многое. В этом заключается трагический парадокс жизни известный как «если бы молодость знала, если бы старость могла». Но для того и существуют поэты (они же - мудрецы), чтоб вразумлять молодых, избавляя их ненужной потери времени, делясь своим опытом и наблюдениями над жизнью. Слушай поэта - и будешь счастлив, поелику возможно, продлишь молодость и приблизишь мудрость, не приближая старость.
Возраст активный, творческий, «еще-не-мудрости», требует именно попыток «покрыть» (хотя в тридцать лет Бродский писал - «сражаясь за сомнительную честь покрыть молодку», взгляды его, как видим, менялись с возрастом. Утеряв привилегию молодости, он переосмыслил утраченные возможности). Пока мы живем полноценно, мы должны стараться покрывать – безо всякой романтической лабуды, и мыслей о семейном долге и счастье. Двадцатью годами ранее Бродский писал, предупреждая о том, что ждет впереди:

Потому надо жить и дышать полной грудью. Но, помня, что все не так просто, что секс почти всегда недоступен, и путь к нему труден:

Даже некрасивая, но хорошо сложенная девушка – лучше любой самой умной и захватывающей книжки:

Для тех, кто в виду разного рода обстоятельств обречен на чтение, бесплодное теоретизирование, а не на активную любовную жизнь, это различие чувствуется особенно остро:

В целом у Бродского сквозит несовременное, не то, чтобы презрение к женщинам, но все же подростковое отношение к «бабам». Можно назвать это потребительством и неуважением, можно - архетипическим мужским взглядом.
Порой Бродский мог быть несправедливо строг к женщинам:

О любовной философии Бродского дает представление одиннадцатая элегия из цикла «Римских элегий». Заметим, что, вступив в соревнование с Гете (а любое произведение-отклик – соревнование), наш поэт проиграл. Все-таки Гете написал элегии лучше. Он не так многословен, и более четок. Но также нельзя не отметить, что любовь великий немец понимал одинаково с Бродским – тот же упор на эротизм, на страсть, на тело. Итак:

В XVIII веке Гете предлагал не бояться нарушить «верность постылую», и смело обратиться к чувственным радостям. В XX веке Бродский защищает телесные наслаждения, кои могут породить бессмертие, хотя бы для некоторых. Вводя имя подружки Микелины в черед Лесбии, Юлии, Цинтии, Ливии, поэт дает понять, что и он желал бы, благодаря ей, занять место среди Катулла, Тибулла и Овидия. Минута удовольствий, помноженная на талант скульптора или поэта, порождает бессмертное творение.
Поэтому описания идиллической любви пастуха и пастушки на лоне природы в «Лесной идиллии», Бродскому следовало бы дополнить упоминанием, что любовь не будет длиться вечно, и потому в лес стоит уходить к «милашкам», а не к «милашке».
Итак, любовная жизнь мужчины по Бродскому сплетена из двух любовей, - «высокой» и «низкой», любви-страсти и любви-чувства. И потому тот счастлив, кто имеет испепеляющую любовь на всю жизнь и много чувственной любви в повседневности. Думаю, Бродский в душе презирал бы тех, у кого в течение жизни было мало женщин, ибо для чего они жили? Но он бы презирал и тех, кто не познал бы мук «настоящей» любви, ибо такая жизнь подобна прозябанию в сумерках.
Возраст потери мужественности Бродский описывает трижды, словами исключительной поэтической силы:

То, что описания этой пугающей реальности - одни из лучших у поэта, свидетельствует о прочувствованном страхе перед ней. По принципу противоположности можно реконструировать идеальную жизнь мужчины по Бродскому, – когда ты рассматриваешь красавиц, не просто так, а, надеясь их покрыть; с утра, одеваясь, тешишь себя мыслью в течение дня где-нибудь все это с себя внезапно скинуть с кем-то; и голая баба на скомканной простыне - для тебя повседневная реальность. И «баба» эта, разумеется, не законная супруга или купленная проститутка.
Но вместе с любовью-желанием, любовью-игрой, любовью-привычкой, любовью-инстинктом, любовью-тренировкой, существует Любовь – божественное помутнение рассудка, напряжение высших чувств души:

Такая любовь бывает, возможно, только один раз в жизни, и эта любовь конечна:

хотя воспоминания о ней продолжают волновать до конца:

В стихотворении «Памяти Н. Н.» Бродский размышляет над смыслом любви и памяти о ней:

Важны не конкретные подробности любовной связи («где, как кончали»), а общая память о ней, то тепло, которое согревает, когда костер страсти уже давно погас. В унылом (или даже бодром) настоящем эта память поддерживает нас, не дает забыть о высшей силе, что «движет Солнце и другие светила».

Бродский точно предрек свою смерть:

В строке потрясает спокойная уверенность и констатация факта, словно сказано не о нем самом.
И еще:

Думая постоянно о смерти (как написал он в «Посвящается позвоночнику»: «точно на свете есть нечто еще, кроме отчаяния, неврастении и страха смерти»):

Бродский завещает ее не бояться, а относится к смерти как к переходу в иное состояние – вне зависимости от веры в загробную жизнь:

Понятие «бесчеловечности» - одно из ключевых у Бродского, но об этом подробнее мы поговорим в другом месте.
Поэт возвращает нам мысли о смерти, которые порой слишком уходят из повседневного обихода современной цивилизации. О смерти надо думать, о ней нельзя забывать – вот урок Бродского. Он подчеркивает роль мистического в повседневности, учит задумываться почаще о трансцендентном, оценивать все с точки зрения вечности, помнить о преходящности всего сущего, жизни - в особенности:

Смерть – это возвращение в исконный, предвечный Хаос:

Обращаясь к умершему другу, Бродский пишет:

Тут что-то похожее на знаменитые строки Шекспира из «Бури»:

Бродский отчасти пантеист, вряд ли он верит в персональное существование за гробом. Но что-то такое «там» существует.
В стихотворении «На смерть Жукова» Бродский пишет:

Поэтический ли это образ, или же автор всерьез верит в то, что в загробном мире возможно общение душ умерших? А как же насчет неразличимой тьмы? Думается, четкой позиции у Бродского не было, в один момент он полагал одно, в другой - другое. Также метался и Чехов, если верить Бунину. Как утверждал столетием ранее Гюго – великий мистик и визионер, когда человек желает постичь тайну Бога, он умирает. Также и таинство смерти – пока мы живы, мы можем выдвигать всякие домыслы, что «там» на самом деле – узнаем лишь после кончины. Как писал друг Бродского Лев Лосев «потом узнаем, что будет потом».
Мысль о смерти приходит поэту при созерцании облаков:

Мир облаков – отражение загробной жизни. А раз так, то какая «там» жизнь, каково инобытие?

Бродский предполагает, что «тот» мир – мир рванных ассоциаций, странностей и абсурда. Таково небытие. Возможно, это единый сон всего человечества.

- мысль о небе и облаках порождает представление о трансцендентном. Но что еще способно так заставить задуматься о вечном, то есть о смерти, как не созерцание бесконечного небосвода? Бродский вслед за древними, за китайцами обращается к Небу как божеству, как к олицетворению недоступного воображению. Почаще глядите в небо и строй ваших мыслей настроится на философский лад, точнее, вы научитесь постигать непостижимое, взглянете на жизнь со стороны.

Поэт напоминает, что не надо обольщаться насчет нашей собственной значимости:

Первично небытие:

И хоть после смерти все будет все равно, не лишне подумать и том, как обойдутся с твоими бренными останками:

Кафка в разговорах с Яноухом соглашается рассматривать сон как предвестие смерти. Того же мнения и Бродский:

Человек, по Бродскому (тут он следует за христианскими отцами церкви – Блаженным Августином и прочими – в пику Руссо и традиции Просвещения), везде плох²; от себя добавим – плох везде по-разному. Плохой человек в роли правителя в «нормальном»³ государстве – это одно, плохой человек, облеченный властью в стране тоталитарного кошмара, – совсем другое, неимоверно более страшное.
Мудрость Бродского не абстрактна, а представляет собой следствие опыта жизни во второй половине XX века, по преимуществу в тоталитарной стране. Это отличает его от «великой четверки» - Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. Им, рожденным и выросшим в «нормальной» стране, и очутившимся в зрелые годы в советском аду, до конца жизни, видимо, было не дано понять многого по части общественных взаимоотношений. Они могли испытывать страх, ненависть, растерянность, но целостной картины происходящего у них не имелось. Сам факт, что они не покинули коммунистической России, или вернулись в нее, говорит либо о неизжитых иллюзиях, либо о политической слепоте, ставших для них и их детей фатальными. Грубо говоря, никто из них не мог ясно артикулировать, году так в 1925 или в 1935, что Россия - под властью террористов-фанатиков, что в ней уничтожаются самые основы традиционного бытия, что само пребывание их здесь ежеминутно опасно для жизни. Не понимала этого и Цветаева из своего эмигрантского далека. Даже Пастернак и Ахматова на склоне жизни не сделали каких-то внятных выводов из судьбы России, «Реквием» - всего лишь крик боли. «Доктор Живаго» - общее место. Ни в одном самом заветном и тайном тексте они не прокляли большевистскую революцию и Ленина. Все это нельзя ставить им в вину – это лишь иллюстрация того, что современникам часто не понятна суть событий, и что должно придти иное поколение, с иным опытом, чтобы назвать вещи должным образом. (Отметим в скобках, что нобелевский лауреат Иван Бунин, будучи значительно старше этих поэтов, тем не менее, ясно понимал сущность Зверя - «Окаянные дни».)
Бродский сказал за них то, что сами они сказать оказались не в состоянии. Разумеется, мы далеки от мысли сводить поэзию к откликам на политические события. Ахматова и Мандельштам не обязаны вообще упоминать о большевиках. Но, осмысливая свою судьбу, судьбу России – чем поэты неустанно занимались, они должны были искать первоистоки трагедии. Сам Бродский пуще всего боялся прослыть банальным антисоветчиком, полагая себя сугубо поэтом, и исходя из принципа, что, прежде всего, зол сам по себе человек. Но каждая его строка – это подкоп (перефразировав слова Молотова о Ленине) под тоталитаризм, под систему подавления индивидуальности, хотел он того или нет. Скорее всего, это получалось неосознанно. Настоящий поэт, рожденный при советской власти, желая сохранить свою автономию, не мог не отталкиваться от навязываемых ему ценностей. В этом состояло «родовое проклятие» коммунистической системы – честный и талантливый поэт автоматически являлся антисоветчиком. Это могло вредить в глазах респектабельной западной публики, либо сочувственно настроенной по отношению к коммунизму, либо аполитичной, и потому недовольной политической заангажированностью, которая ей мерещилась в упоминании, пусть даже самом минимальном, «прелестей» жизни при коммунистической власти. Мы не говорим уже о не самых худших советских литераторах, которые изначально могли вполне положительно воспринимать Бродского, но которых пугал его «экстремизм», его принципиальность и откровенность. Они, наверное, никак не могли понять, почему Бродский не хочет идти по пути Евтушенко или Вознесенского.
Валери, Элиот, Оден писали, не зная крайней степени зла, оставаясь в области здравого смысла. Опыт жизни при коммунизме, это то главное, что отличает Бродского от западных поэтов XX века, делая его значительно мудрее политически. Ему выпало на долю родиться под властью абсолютного зла, и с младенческих лет ощутить худшие условия человеческого существования из всех возможных – «Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло». («Меньше единицы») Если Ахматова или Цветаева не могли адекватно выразить суть чудовища, то Октавио Пас, Шеймус Хини, Роберт Фрост были либо аполитичны, либо в определенный период жизни леваками, и не понимали основной угрозы своего времени, оставаясь в кругу или традиционных тем, или в мире прекраснодушных иллюзий. Их поэзии это не вредило, но делало чуть менее интересными читателю. Тогда как они старались уйти от сравнений или противопоставлений, Бродский без обиняков заявляет - «рекомендую США», недвусмысленно обозначая свой идеал. Это Гете в начале XIX века мог сочувственно отзываться об Америке и направлять туда своих героев в поисках лучшей жизни («Годы странствий Вильгельма Мейстера»). В XX же столетии писать так о Штатах требовало значительного мужества, точнее, независимости от общественного мнения. Бродский называет своими именами зло и добро, не думая о политкорректности. Если сравнить его с Оденом, то левачество последнего подрывает доверие к поэтическим выводам англо-американского поэта. Любовь Одена сводить причины зла в мире к нищете кажется нам наивной («Something to do with violence and poor»). Кстати говоря, многие бывшие леваки кончают жизнь угрюмыми мизантропами. Бродского мизантропом не назовешь.
Когда западные поэты в плане именования политического зла ограничиваются, как правило, «империализмом», «колониализмом» и «нацизмом», Бродский не забывает напоминать о главной мерзости XX века – коммунизме («количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких»). Каждый особенно ненавидит то зло, от которого пострадал лично. Как Нелли Закс и Пауль Целан ненавидели нацизм, так Иосиф Бродский - коммунизм. Однако он не делал из этого культа и не превращал антикоммунизм в смысл жизни.
Бродский учит, что люди везде одинаковы, но что в одних местах законы и принятые нормы поведения ограничивают возможности для злодейства, а в других – поощряют. Современник Иосифа Бродского Лев Лосев хорошо это выразил в стихотворении «Письмо на родину»:

Можно быть певцом либерализма и западных ценностей и не быть пошлым – вот в чем заключается урок и пример Бродского.
Бродский всем своим творчеством - подбором сюжетов, языком, авторским отношением, учил жить не по-советски, игнорировать подневольного читателя окружающую его ужасную, рабскую реальность. Он учил вытравлять все советское – как Сологдин, не принимать реальности (пусть и, говоря ее языком, но, лучше, возвращая словам первоначальный смысл) и жить, как будто революции не было. Бродский умел писать стихи так, словно советской власти не существует – этим он наставлял не приспосабливаться к обстоятельствам, а не игнорировать их. Можно сказать, что он был не антисоветчик, а несоветчик. Только выдавив из себя советского раба и коммунистическую чушь можно было написать «Письма римскому другу». (Примечательно, что столь мудрое, без преувеличения, конгениальное подражание древнеримскому то ли поэту, то ли философу написано в тридцать два года!)
Он, обыгрывая советские идиомы:

умел показать всю их нелепость и несерьезность. Своим блестящим использованием жаргона, порожденного советским бытием (квинтэссенция – «Представление»), жаргона криминального и крайне грубого:

Бродский показал, что единственно живым и плодотворным при коммунизме, является худшее проявление человеческой культуры. Он никогда не забывал, что любой нестандартно мыслящий или ведущий себя человек – находится в тоталитарном государстве под наблюдением:

Реплика в «Новом Жюль Верне»:

говорит о тщете надежд на политические преобразования. Тут нельзя не вспомнить о докторе Джонсоне с его высказыванием, что для человеческого счастья совершенно все равно при каком правительстве жить. Господа и рабы были, есть и будут всегда, только под разными названиями. Неравенство заложено в человеческой природе, в природе человечества. И всегда найдутся те, кто будет этим возмущаться – и в верхах и в низах.
Традиционное зло вызывает у Бродского – по сравнению со тоталитарным злом XX века – нечто вроде добродушной усмешки, точнее, выражение понимания того, что раз уж человек плох, то пусть это будет выражаться в привычных рамках угнетения – политического, социального, экономического. Тиран из «Развивая Платона» - это не тиран подобный Сталину или Гитлеру. Это, если мерить рамками XX века – Франко или Маркос, Сомоса или Трухильо, а по меркам любимого поэтом XIX века – Наполеон III, кайзер Вильгельм II, любой из русских царей, какой-нибудь испанский генерал-диктатор, столь многочисленный в прошлом веке⁴.
Этот тиран ходит в оперу, при нем имеются кофейни с «недурным бланманже», «яхт-клуб и футбольный клуб», короче есть все кроме Свободы – всегда утопичной и абстрактной, но которая манит либо незрелые умы, либо одиночек-отщепенцев.
Герой «Развивая Платона» - именно такая одиночка, которой неуютно всегда и везде. Его имя - Нерваль, Бодлер и т. д. Но при обычном обществе, идеал которого достигнут в XIX веке, у этой единицы одни страдания, а в СССР – совсем другие.
Общественная философия Бродского проста – раз уж суждено страдать, то лучше страдать в нормальной стране с уютным бытом, с нестрашным тираном – олицетворением извечной человеческой глупости и злости. Толпа всегда заподозрит художника, думающую личность в чем-то, и припишет ему:

Тиран в «Развивая Платона» – не тоталитарный тиран, а власть вообще, символ того, что думающий человек всегда в одиночестве и противостоит толпе и государству, но власть – неизбежное зло. Бороться против нее как таковой - глупо, если она не тоталитарна, не необычно жестока. В другом стихотворении Бродский, рассуждая о власти вообще, отмечает, что она везде и всегда имеет свои пороки:

В «Развивая Платона» - стихотворении программном, Бродский утверждает, что для художника полезней жить именно при умеренном политическом авторитаризме. В «идеальной» демократии, в теократии или тоталитарной диктатуре нет той изюминки, которая была у Флобера или Бодлера при Наполеоне III, у героев Чехова при Александре III. Они могли потешаться над всем сразу – от политической несвободы до филистерства. Когда мещане пытались засудить Бодлера и Флобера за аморализм, это было нестрашно и забавно. Но тогда же поддерживался и хороший вкус, прививаемый обязательной латынью, вера в авторитеты, а, главное, здравый смысл. В меру уважалась наука, традиция имела свое значение, а новаторство было оригинальным и не показушно-надуманным - Бодлер, Рембо, импрессионисты, делившие зрителя с наивными художниками-академистами.
Идеальная, по Бродскому, жизнь наблюдалась во Франции при Июльской монархии, Второй империи, в 1871- 1914, времена братьев Гонкуров и Мюссе, Флобера и Тургенева, Пруста и Золя. Демократия не отвергалась как принцип, но существовала в жестких рамках. Воевали привычно за земли и за троны, а не за насаждение идеологий. Наличествовала свобода нравов, и не только в богеме, но церковь сохраняла свой авторитет. Разврат был тайным, но не особенно скрывался.
Одним словом:

Да и как писал о том времени Валери, воздух всецело принадлежал еще птицам, а Бродский любил птиц и открытое небо. Это было время наивного, но не надуманного, оптимизма, базировавшегося на common sense, породившим такую милую фантастику Жюль Верна, симпатичного и непобедимого детектива Конан Дойля, а необходимым предостережением выступала пугающая, но в меру, фантазия Герберта Уэллса. Картина, нарисованная в «Развивая Платона», конечно, условная. Приметы прошлого века переплетаются с приветами века XX-го:

Во Франции XIX века футбола не знали, картинка навеяна американским футболом, да и советским тоже. Но существовали какие-то другие доступные и массовые развлечения, потакающие вкусу толпы, об этом речь. Для Бродского нет принципиальной разницы между миром XIX столетия и современным ему Западом, оттого в «Развивая Платона» приметы современности («витрины авиалиний», «футбольный клуб», автомобили) переплетаются с чертами прошлого века.
Толпа, схватившая героя – это не советский суд, хотя что-то он и взял от него, а торжество пошлости и банальности. Если ты художник, вообще, думающая особь, – живи, как учит Бродский, – гордой одиночкой, противостоящим, но без вызова, массе, и наслаждайся такой жизнью и тайным знанием, радостями, недоступными толпе.
XIX век был настоящим концом истории . К его завершению все было уже известно – и либеральная демократия, и социализм всех видов – вплоть до террора Парижской коммуны, и протофашизм – как у доктора Франсиа в Парагвае, и мусульманский революционный фанатизм – как у махдистов в Судане. Неслучайно одно из самых сильных, известных, и при том политических стихотворений Бродского - «1867» - привязано как раз к середине XIX столетия. Вообще, цикл «Мексиканский дивертисмент» воспринимается как элегия прошлому веку – «золотому веку»:

Думается, сам Бродский хотел бы жить в XIX веке где-нибудь в Европе:

Но родиться тогда ему не довелось, и первые тридцать два года своей жизни он провел в СССР, о котором он оставил страшные свидетельства, квинтэссенцией которых является «Пятая годовщина». Разбор этого стихотворения представляется излишним. Отметим лишь основное – в брежневском СССР, с его прекратившимся массовым террором, главное, что раздражало Бродского – общая серость и безнадежность:

В таких условиях самое страшное – бессмысленная растрата человеческого потенциала:

Бродский и люди его круга не могли поехать, куда им хотелось (Рим, Венеция и т.д.), читать книги по своему выбору, предприимчивые люди не могли торговать, крестьяне - свободно сеять. Загнанность жизни в убогие рамки – главное преступление коммунистического режима «вегетарианской» эпохи, учит нас поэт.
Но как жить человеку в свободном мире? - в тех же США, представлявшихся Бродскому идеальным местом на Земле⁵. Ответ дает «Ответ на анкету»:

Последние три строки крайне туманны. Я их смысл понимаю так – в СССР изображения вождей преследовали человека везде, а настоящий свободный человек живет, не имея портретов начальства, не интересуясь им. У него свое, независимое от верхов бытие. А общий смысл прост - поменьше надейся на правительство, вообще, на что-либо вне себя, не жди ни от кого благ, уповай исключительно на себя – и будешь не то, чтобы счастлив, а просто будешь иметь меньше претензий к себе и окружающему миру.
Бродский указал нам и следующего после коммунизма врага человечества - исламизм. Об этом «К переговорам в Кабуле». Главная мысль в стихотворении следующая:

Бродский предлагает миру традиционному, исламскому, выйти из самоизоляции и присоединиться к миру западному, который «лучше», влиться в него. Тут поэт не миндальничает, не пытается произносить ненужных реверансов, самоуничижаться, что стало почти единственно допустимым тоном сегодня, касательно обсуждения вопросов Третьего мира или ислама. Если Бродский полагает, что жизнь на Западе лучше, то не считает нужным это скрывать и объявляет об этом прямо и недвусмысленно.
Яснее всего эта позиция - мужественного отстаивания здравого смысла в политике и в общественной жизни, проявилась в «Мексиканском дивертисменте». Цикл не случайно начинается событиями середины XIX века и плавно переходит в современность. Что тогда, что сейчас силы «прогрессивного» добра, которые на самом деле суть зло, угрожают спокойному течению человеческой жизни. Борьба за «свободу» всегда приводит к ухудшению жизни, и к тому, что у власти оказываются мерзавцы. Алжир, Вьетнам – тому пример. В прошлом столетии расстреляли императора Максимилиана - во имя свободы и прогресса, что не дало счастья пеонам, в настоящем - интеллектуалы-марксисты мутят воду. В итоге:

Последняя строка говорит о том, что человечество не поумнеет никогда, и всегда будут существовать те, кто ищет «альтернативы».
Мужество и честность заключаются в том, чтобы оставаться не вовлеченным в дурные страсти:

Нестерпима пошлость прогрессистов всех мастей, их историческое вранье в угоду «угнетенным»:

Примитивная цивилизация - не идиллична и не справедлива. Она жестока. Она хуже любого цивилизованного зла. Конкистадоры, казаки Ермака, Хабарова, Дежнева, колонизаторы лучше, чем местные вожди и жрецы:

И хотя:

Однако:

А потому:

Сам цикл «Мексиканский дивертисмент» - как и «Развивая Платона» - об условной Мексике, поэт перемешивает разные эпохи (при Хуареце не было ни винтовок, ни гочкисов) – отражение иностранной интервенции и гражданскую войну 60-х годов XIX века с событиями Мексиканской революции 1910 – 1917 годов. Главное же, что:

Не знаю, писал ли кто во второй половине двадцатого столетия с такой смелостью и свободой на вышеупомянутые темы, как Бродский. При всей его гениальности следует держать в уме, что подобная бесстрастность и трезвость стали возможными лишь вследствие жизни при тоталитарной диктатуре. Только пройдя советский кошмар, поэт приобрел иммунитет к прогрессистской фразеологии, увы, столь заразной, и которой переболели почти все остальные великие – его современники.
Бродский неполиткорректен, но его неполиткорректность никогда не вызывающа. Прочитав:

ни один финн не обидится. Другими словами, поэт не намерен никого обижать, а если и использует педжоративную лексику, то только с эмфатической целью. Пример Бродского учит нас, что с политкорректностью не нужно бороться, ее можно просто избегать – если она кому-то невмоготу.
Бродский - не революционер. Но кой-какие советы дает и свой вариант утопии предлагает, правда, актуальный для 60-х годов:

Этот эскапизм – еще один вариант отрицания соввласти, модель достойного поведения, раз уж тебя угодило родиться в СССР (КНР, КНДР, СРВ и т.д., сколько их еще будет диктатур?), вариация на тему «если выпало в Империи…»
У Бродского есть немало тонких замечаний о политике:

(тут мысль та, что подданные супердержав нынче реже погибают в войнах, «холодная война» была горячей для Вьетнамов и Корей).

Кстати, стихотворение «На смерь Жукова» пусть и из самых известных и поэтически сильных, но не очень удачных политически. Игра в Державина не пошла на пользу. Жуков – не Суворов. Все эти «родину спасшему», приложение десницы к «правому делу» довольно лицемерны. Хоть Бродский справедливо пишет о том, что «меч был вражьих тупей», но сдается, что стихотворение было написано, скорее, на злобу дня, в пику Брежневу. Жуков был важен поэту именно как опальный Велизарий, вне контекста всей его жизни типичного советского военоначальника, ни разу не усомнившегося в правильности строя (именно строя, а не «родины»), которому служил.
Когда же бывшая родина переходит, по мысли поэта, все пределы мерзости, то он резок необычайно:

Вторжение в Афганистан для него - всемирная катастрофа, почему стихотворение «Стихи о зимней кампании 1980-го года» и заканчивается космической сценой и видом «шарика» из иллюминатора. У него нет слюняво-фальшивой жалости к ребятишкам:

Обратимся к «Бюсту Тиберия» - стихотворению важном для понимания Бродским природы власти:

Бродский учит, что насилие идеологическое (коммунистическое, нацистское и т.д.) куда хуже насилия естественного, от которого не уйти никому и никогда. Потому не стоит приписывать тиранам обычным черты тиранов неестественных, так сказать. Тиберий с его кровожадностью – понятен, как понятен каждый из нас, родись мы в императорской семье. Наши капризы, стоившие жизни подданным, стали бы следствием извечной испорченности человека, а не какого-то злого умысла, точнее, по Самюэлю Джонсону, благих идей, коими вымощена дорога в ад. Робеспьер, вожди Коммуны, Ленин, Сталин, Мао, дядюшка Хо, Пол Пот, казнили же из любви к человечеству, и часто были неврастениками и параноиками. Тиберий, Калигула, Тамерлан или Иван Грозный представляли, скорее, классических злодеев, упивавшихся муками жертв. Вспоминается сценка из времен русско-японской войны, описанная Вересаевым. Эшелон, следовавший в Маньчжурию, остановился в забайкальской степи. Офицеры сторговали у бурят овцу. Поезд вот-вот уже должен тронуться, но буряты никак не начинали резать животное.
« - Чего они ждут? Скажи, чтобы поскорее резали, а то на поезд уйдет! - обратился главный врач к станционному сторожу, понимавшему по-бурятски.
- Они, ваше благородие, конфузятся. По-русски, говорят, не умеем резать, а по-бурятски конфузятся.
- Не все ли нам равно! Пусть режут как хотят, только поскорее.
Буряты встрепенулись. Они прижали к земле ноги и голову овцы, молодой бурят разрезал ножом живой овце верхнюю часть брюха и запустил руку в разрез. Овца забилась, ее ясные, глупые глаза заворочались, мимо руки бурята полезли вздутые белые внутренности. Бурят копался рукою под ребрами, пузыри внутренностей хлопали от порывистого дыхания овцы, она задергалась сильнее и хрипло заблеяла. Старый бурят с бесстрастным лицом, сидевший на корточках, покосился на нас и сжал рукою узкую, мягкую морду овцы. Молодой бурят сдавил сквозь грудобрюшную преграду сердце овцы, овца в последний раз дернулась, ее ворочавшиеся светлые глаза остановились. Буряты поспешно стали снимать шкуру.
Чуждые, плоские лица были глубоко бесстрастны и равнодушны., женщины смотрели и сосали чубуки, сплевывая наземь. И у меня мелькнула мысль: вот совсем так хунхузы буду вспарывать животы и нам, равнодушно попыхивая трубочками, даже не замечая наших страданий. Я, улыбаясь, сказал это товарищам. Все нервно повели плечами, у всех как будто тоже уж мелькнула эта мысль.
Всего ужаснее казалось именно это глубокое безразличие. В свирепом сладострастии баши-бузука, упивающееся муками, все-таки есть что-то человеческое и понятное. Но эти маленькие, полусонные глаза, равнодушно смотрящие из косых расщелин на твои безмерные муки, - смотрящие и не видящие… Брр!..»
Спустя тридцать и более лет, вот также – не замечая страданий, гнали на убой бурятских скотоводов и их лам большевики, истребляли голодом в народных коммунах детей и внуков хунхузов маоисты, думая лишь о выполнении предначертанных сверху великих планов осчастливливания народов.
А обычный политик (император, военный диктатор, министр-карьерист в «буржуазном» правительстве) выглядит

А раз все так пошло, то не зря Бродский утверждал, что

Есть еще одно стихотворение Бродского, не предназначавшееся для печати (что, конечно, натянутость – автор понимает, что любой его текст рано или поздно станет достоянием всех), которое можно считать ошибкой - «На независимость Украины». Но при внимательном его прочтении нигде нельзя найти в нем противоборства с идеей (и свершившимся фактом) независимости Украины. Бродский - не Солженицын с его романтическими представлениями о родстве славянских народов. Он - отпускает украинцев на свободу, ни в чем не укоряя:

Всякие же колкости, подпущенные в адрес «хохлов», - это дружеская подначка, в духе вышеупомянутой неполиткорректности:

Вряд ли Бродский всерьез полагал, что немцы с поляками будут угнетать украинцев. Тут речь идет о культурной и экономической экспансии, о том, что в нашу эпоху свято место пусто не бывает, и русское доминирование на Украине во всех сферах жизни, начиная от языковой, неизбежно должно смениться иным господством – не намеренно враждебно, а просто в силу большей привлекательности или неотразимости. И так - по всему стихотворению. Заключающие же строки:

- единственные, по-настоящему оскорбительные, следует, видимо, рассматривать в том же контексте, что и сравнение цивилизаций ацтеков и испанцев. Как не крути, но Шевченко – не Пушкин, при всей талантливости первого. И это надо честно признать. Только и всего. С такой же честностью любой русский может признать, что как художник Шевченко – выше Пушкина (но при этом любить графику А.С. безмерно), или что Россия не дала миру ни одного великого живописца, или что ее лучшие композиторы несопоставимы с Моцартом и Бахом (вспомним известное стихотворение поэта из окружения Бродского «Бог - это Бах, царь под ним - Моцарт», впрочем, более хлесткое и запоминающееся, чем справедливое).

Одержимостью размышлений о времени Бродский напоминает того же Бл.Августина. Время для Бродского тесно связано с возрастом:

Образ ребенка – как символа всепожирающего времени, точнее, непреодолимого барьера на пути к будущему, предвестника смерти характерен для Бродского, хотя и не нов – вспомним Пушкина «мне время тлеть, тебе цвести».
Будущее тревожит поэта, ибо оно – конец всему:

Однако и прошлое также опасно:

Загадка человеческого существования мучит Бродского – зачем мы живем, если стареем и умираем? Что наши дела, когда все пожрется жерлом вечности? Что есть память? Существует ли, вообще, время? Эти философские размышления всегда волновали поэта:

Завершенной концепции феномена времени у Бродского не возникает, только отдельные наброски. Поэтому надо просто читать и перечитывать его стихи, и всякий раз открывать для себя что-то новое:

Через пятнадцать лет Бродский вернулся к этому наблюдению:

В гротескно-абстрактном стихотворении «Семенов» - столь же параболическом и загадочном как «Сказка» Гете, Бродский утверждает основной посыл своих размышлений - субъективность времени – оно есть, пока есть тот, кто есть.
Есть у Бродского и мотив вечного возвращения, точнее, повторения:

Со временем переплетается проблема эволюции:

Вот как Бродский видит обычную жизнь:

Жизнь не несет никакого особого смысла. Она, если угодно, пошла и неприглядна. Но любые попытки ее изменить, заняться социальной инженерией – гораздо хуже. Надо принимать ее такой, какая она есть, не определяя ее эпитетами вроде «несовершенство» и т.п.

Бродский так высказывается о жизни:

Но одно можно сказать с уверенностью. Добиваются успеха в ней, или, по крайней мере, спокойно живут, только те:

Беспокоиться не стоит:

И вообще:

Зрелый Бродский дает целый свод поучений как жить в стихотворении «Назидание». Вопреки гетевскому названию и азиатской тематике, в нем нет ничего от духа великого немца. Слишком жестокой оказалась жизнь, чтобы сосредотачиваться на возвышенной натурфилософии по подобию «Западно-Восточного дивана» или «Китайско-немецких времен года и дня»:

И потому:

То есть, не высовывайся, знай всегда рамки, которые накладывает на нас жизнь. Иначе - конец.

Порой Бродский нарочито жесток:

В стихотворении есть очень чеканная строка:

(По чеканности ее напоминает строка из «Писем династии Минь»:

Впрочем, совсем без натурфилософии не обойтись:

Но при этом:

Ключевым в его философии является понятие «трения»:

Бродского волнует связь вещей, соотношение целого и частей:

Бродского – ввиду торжества здравого смысла в его произведениях, - можно было бы назвать доктором Джонсоном нашего времени. Как в беседах англичанина, так и в стихах Бродского здравый смысл выражает себя посредством запоминающихся навсегда немногих слов - афоризмов, часто парадоксальных, у Самюэля Джонсона, и стихотворных строк непревзойденной красоты у Бродского.
Можно, конечно, обвинять Джонсона, что он защищал телесные наказания вообще, и детей в частности, что он оправдывал рабство в колониях, но все-таки очевидно, что здравый смысл - на его стороне. Так и у Бродского – по части любви его суждения могут показаться циничным и грубо материалистичными, политики – сугубо консервативными, приземленными, ограниченно-буружазными. Но опять-таки, опыт человечества – за него. В этом состояла интеллектуальная смелость Бродского – ведь ему было куда труднее чем Джонсону, поскольку приходилось отстаивать прописные истины в век торжества утопических идеологий. Нельзя не вспомнить его раннюю строку о «страшной роже труда» - с молодости Бродский не умилялся рабочим классом как большинство его сверстников.
Бродский смело мог браться разъяснять любые темы, вплоть до политэкономии:

И это также - повод для раздумий читателю. Но лучше всего у поэта получаются апокалиптические раздумья - о возникновении мира и конце его:

Одно из ключевых понятий у Бродского – «бесчеловечность»:

Что хотел сказать этим поэт? Почему «бесчеловечность»? Бесчеловечность как главное свойство внешнего мира? Но откуда тогда берется человек?

Между человеком и бесчеловечностью находится Бог. Он уравнивает и примиряет взаимоотрицающее:

Бог не может обойтись без человека:

Бог – прежде всего мораль:

О Боге, точнее, богах, Бродский сообщает немного, борясь с сомнениями и искушениями, подавляя в себе страх:

Почему Бродский говорит порой о «богах»? Возможно, это переход от чистого неверия к монотеизму. Возможно, игра-подражание древним. Возможно, искренняя вера, допущение множества первопричин.
Не зная точно, поэт постоянно варьирует – то «Бог», то «боги». В этом он похож на Конфуция, который проповедовал свое учение, не касаясь трансцендентных вопросов – богов и загробной жизни. Китайский мудрец просто брал на веру сложившиеся понятия, не углубляясь в них; они ему не помогали и не мешали в решении этических проблем. В некотором роде миросозерацание Бродского схоже также и с буддизмом – в плане безразличия последнего к онтологии, отсутствия персонализированного божества. Этика для них важнее метафизики.
Бог в мировоззрении Бродского – не главная составляющая. Поэт не желает профанировать сакральный предмет, касаясь его всуе. Скорее всего, самим фактом упоминания Творца всерьез, он дает нам понять, что не все безнадежно и бездумно.

Синоним творчества для Бродского – перо:

Но почему же тогда Бродский - «учитель», раз ему нечего сказать? Думается, поэт имел в виду, что ему для нечего сказать для определенного человека или народа, ибо его мудрость – вне национальных или иных рамок. Поучения Бродского – на все времена, для эллина и иудея. Лафонтен или Крылов не советовали сугубо для соотечественников, и не давали персональных рекомендаций.
Возможно, так – через отрицание, Бродский обозначал свой космополитизм. Ведь всемирная отзывчивость Бродского была не меньше чем у Пушкина. Трудно найти в русской поэзии человека со столь широким географически-историческим диапазоном сюжетов – от Каппадокии до Мексики, от Афганистана до Рима (как эпохи цезарей, так и современного автору). Всемирная отзывчивость Бродского учит нас интересоваться «другими» - людьми, странами, континентами, не замыкаться в привычном мирке, быть воистину «гражданином мира». Только преодолев провинциальную ущербность, можно обрести широту взгляда, необходимую для понимания жизни во всей ее сложности, для наслаждения счастьем бытия.
Но в чем смысл творчества? Для чего пишутся стихи? Бродский об этом неустанно размышляет:

Человек смертен, но, уходя в вечность, он что-то оставляет для тех, кто придет после него. Кто-то - картину, кто-то – счет в банке, кто-то – дом, кто-то память о красиво забитом голе. Поэт оставляет «часть речи», слова, которые и через поколения волнуют людей, доставляют им наслаждение. Но поэт – не благодетель, и не пишет стихи сугубо для блага иных людей – современников или потомков. Ему самому доставляет удовольствие творить. К тому же, сочинительство для него – образ жизни, способ познания мира и общения с ним, реализация заложенного от рождения потенциала, коего он оказывается заложником.
Стихами поэт благодарит (Бога? природу? родителей?) за возможность быть, стихами он делится мудростью с другими, стихами он негодует (но не скулит!), любит и прощает. Стихи он пишет, пока существует:

Квинтэссенцией понимания природы творчества является стихотворение «Испанская танцовщица» (написанное, кстати, в манере Пастернака («Во всем мне хочется дойти...»). Заканчивается оно так:

Творчество – трансцендентально. Бездна (которую Паскаль носил в себе) открывается и познается через художество – от поэзии до танца. Точнее, она даже не познается, а лишь дается намек на нее, и каждый художник представляет нам свое видение предвечного. В «Танцовщице» Бродский полон темной гностики:

Очевидна перекличка, вольная или невольная с символической эзотерикой Гете, особенно из второй части «Фауста». Мысли великих сходятся.
Бродский считает творчество порой высшим мужеством:

поскольку -

и -

У позднего Бродского есть и другое стихотворение об искусстве - «Храм Мельпомены». Оно (написанное редчайшей рифмовкой АААА) более неопределенно и менее восторженно по отношению к культурным ценностям. Общий тон его – ироничен, и в нем делается упор на вторичность творчества по сравнению с реальной жизнью:

Повседневность ничуть не хуже искусства. И последнее нельзя ставить выше жизни. Сапоги не выше Шекспира, но и не наоборот. О трагедии Бродский писал не раз:

Есть у него и большое стихотворение «Портрет трагедии» - ернически-абсурдное и малопонятное, зашифрованное подобно многим поэмам Гете. По большому счету в нем одна, безусловно запоминающаяся, строка:

и то навеянная фольклором. Наверное, смысл «Портрета» - в признании смерти жанра, в невозможности писать сегодня как прежде, в осознании, что времена Расина ушли, – от этого одновременно и грустно, и лихо на душе – что можно творить по иному. А еще это размышление о том, что не стоит слишком серьезно относиться к искусству, ибо «жизнь коротка, а искусство – вечно» - в древнеримском значении высказывания как невозможности в течении жизни ухватить и познать истину.
Бросается в глаза укорененность в бытии Бродского, в его стихах нет фантастики («Новый Жюль Верн» - сугубый реализм в форме иронического гротеска), действие не происходит на иных планетах или волшебных мирах. Единственное исключение, да и то, скорее, реалистическое, это термит из «Бюста Тиберия», роющейся на Земле, где вымерло человечество, и натыкающийся на древний бюст – образ, навеянный «Машиной времени» Уэллса.
Что касается «кириллициных знаков», то Бродский обожал игру не только со звуками, но и с буквами, придавая им порой почти мистическое значение - почти как в каббале:

Бродский любил полунаучные обороты, должные придать его словам дополнительную серьезность и обстоятельность:

Он часто употреблял констатирующий оборот речи, начинающийся с «так»:

Вообще, следить за любимыми оборотами Бродского – занятие прелюбопытное.

Тема климата вообще характерна для Бродского. В стихотворении «После нас, разумеется, не потоп…» он противопоставляет мир природы и мир политики. Его слова

звучат как символ того, что жизнь (природа) шире любых попыток вместить ее в какие-либо рамки, дать ей определение, она ускользает от наших попыток заставить ее подчиняться правилам. Если конституция не в силах совладеть с дождем, то что уж говорить о чем-либо еще?

Ряд стихотворений Бродского требует отдельного разбора, ибо мудрость в них выражена концентрировано и потрясающе выразительно. В первую очередь это относится к «Выступлению в Сорбонне» (1989), которое так и просится быть прокомментированным:

Потому слушать мальчишек не следует. Долой всех революционеров, которые, как правило, юноши с пылким воображением без житейского опыта. Никакого доверия авторам лозунгов «Требуйте невозможного!». Долой всех экстремистов – политических, литературных, философских, всех авторов сенсационных теорий. Написавший нашумевший книги «Пол и характер» Отто Вейнингер застрелил себя в двадцатитрехлетнем возрасте, едва выйдя из пубертатного периода. Может быть, он даже был девственником. Что он мог знать о «бездне пола»? А ведь пол-Европы купилось на его книжку.

Без овладения элементарными практическими навыками любые рассуждения - наивны, если не опасны. Нельзя доверять человеку что-либо серьезное, если он не имеет основательного житейского опыта. Это грозит торжеством безжалостной молодежи «знакомой с кровью понаслышке или по ломке целок». Что это за политик, ученый, философ, писатель не умеющий сварить суп? Какова цена, какая вера его словам? Он подобен звездочету у Лафонтена, рассуждавшего о светилах, но свалившегося в колодец.

Мы принимаем этику и, вообще, правила этого мира окончательно лишь тогда, когда пропускаем их через призму личного опыта. Только тогда мы понимаем, почему нельзя воровать или обманывать, а если и считаем, что можно, – то мы знаем пределы тому, а не принимаем на веру и безоглядно наивный имморализм.

Опыт - не опыт без отрицательного опыта. Не пройдя через мытарства нищетой, безнадежностью, оглупляющей рутиной, из которой не видно выхода, через крушение планов и надежд, также не постичь Истины (см. далее). Только перестрадав, можно выработать адекватное представление о справедливости, и, даже не требовать, а смиренно ждать или рассуждать о ней. Поэтому не верьте юным борцам за справедливость – именно их энтузиазмом ленины и пол поты создавали фабрики смерти. И, вообще, больше претензий к себе и спроса с себя.

Не ждите немедленного воздаяния вашим трудам и заслугам. Старайтесь изо всех сил, но знайте – ни на кого это не подействует. Нельзя сказать, что мир не устроен по законам справедливости – Бродский этого не утверждает, но когда оно «сработает» - не знает никто. Бродский вслед за Марком Аврелием учит нас стоицизму перед лицом нелогичности и жестокости мира. Точнее, это не жестокость, а «бесчеловечность» - в том смысле, что нельзя переносить на вселенную наши представления (индивидуальные и вечно меняющиеся) о морали.

Роман Гете в полном варианте называется «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся». Хочешь познать мудрость до конца – отрекись прежде всего от выгод, не думай обратить знание себе на пользу.

Мудрость – вещь в себе, не инструмент для извлечения выгод. Она бескорыстна, ничего не дает и ничему не служит. Познав ее, не стоит заниматься поучениями. Живи скромно, довольствуйся тем, что понял. Будь равнодушен к признанию и регалиям, имей совесть, и если есть истинное желание и ощущение таланта в чем-то - следуй искренним внутренним позывам – пиши, пой, возделывай грядки, собирай марки, реализуйся в том, в чем заключается твое призвание.

Поэт сочиняет это ранним утром в европейском городе. Конечно, в 1989 году никаких борделей не было. Если солдаты и шли по ночному городу, то, возвращаясь с дискотеки. Но, как мы отметили, идеальной эпохой для Бродского был XIX век, когда шествующие их публичного дом солдаты были обычным зрелищем. В данном стихотворении он архаизирует. Поэт вновь показывает нам, что такое повседневная жизнь – «Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня». Почему дождь – объясним чуть ниже.

Истина многолика, никто не обладает монополией на нее. Но склоняться от того (бессмертна душа или не бессмертна, «химия» все наши мысли или не «химия», существует загробное воздаяние - не существует и т.д.) к аморализму и эгоизму - неправильно. Каждый из нас – творец этики ежеминутно. В этом мы близки к богам, если они есть. Каждое мгновение мы совершаем моральный выбор своей свободной волей. В этом заключается наше величие. Мы погружены в мораль как светила - в межзвездный вакуум, точнее, мы излучаем мораль постоянно как звезды – свет.

Добро – категория трансцендентальная, сопричастностью к творимому нами добру, мы сопричастны к потусторонним силам, как их называет Бродский, – «богам». Там, где не хватает слабых и ненадежных человеческих сил, подстраховывают они, - все наши упущения, и промахи, и ошибки.
В Древней Греции люди были ближе к природе, и перемены погоды воспринимались как естественное чередование жизненного цикла, а не как повод для головной боли. Диалектика дождя заключается в отрицании сухости, хорошей погоды вообще. Он не дает забыть о переменчивости всего сущего. Дождь стирает следы нашего бытия – и нас вместе с ними. Природа порождает нас, но она же и губит.

Человек мудрый, в философии – читай, мудрости, уже не нуждается. Потому, когда он к ней все-таки обращается, он воспринимает все с лету, словно читает уже знакомую книгу. Человек за пятьдесят знает смысл жизни, и постиг смысл бытия во Вселенной. Принцип всеобщей связи, всеобщей причинности любой пастух формулирует и обосновывает для себя безо (до) всякого Эйнштейна. Он знает неслучайность всего. Он знает что «мораль отсутствует в природе». Она – достояние человека и богов.

Из предыдущего наблюдения о бесчеловечности опять-таки не следует аморализм. Потому сам Бродский пишет стихи, а не тихо кайфует, достигнув полтинника.

А раз ты уже лишен искушений, то можно позволить себе выглядеть плохо. Это уже не важно. Близость смерти проясняет многое и упрощает. Эстетика сливается с метафизикой, порождая в некоторых случаях гениальные стихи.
В марте 1989 года Бродский был уже всемирно известным лауреатом Нобелевской премии, за право публиковать его стихи и эссе дрались лучшие советские журналы, Система трещала по швам. Поэт видел воздаяние своим гонителям, но вряд ли испытывал оттого злорадство, хотя порой и позволял себе ярость – ведь он не хотел обладать холодностью вещей.
Некоторые стихотворения Бродского перекликаются с известными стихами, написанными ранее другими поэтами. Так, «Бюст Тиберия» созвучен « Loitering with a vacant eye» Альфреда Хаусмена из цикла «Шропширский парень».
Почти столетие назад подобно Бродскому беседовал с древней мраморной статуей герой Хаусмена. У британского поэта – самоотреченный стоицизм. Его шропширский паренек, встретив в лондонском музее высеченного из камня грека, учится у него мужественно нести свой жизненный удел:

Бродский же перед бюстом Тиберия размышляет о природе власти, человеческой жестокости и агрессии, смысле истории.
У него есть еще одно пересечение с английской поэтической классикой. Стихотворение «Торс» очень созвучно «Озимандии» Шелли:

Сравни с -

А вот этот пассаж:

разве не чистый Блейк – «Tyger Tyger, burning bright»?

___________________________

¹ Упоминаемые в «Посвящается Чехову» цикады не живут в средней полосе, а на юге России озер нет.
² «прежде всего в любых книгах по истории следовало бы написать, что человек - плох».
³ под «нормальностью» мы понимаем бытие, не подвергнутое разрушительному социальному экспериментаторству.
⁴ «Прошлый» - относительно Бродского
⁵ с поправкой на «человек, прежде всего, плох».