ИЗ СБОРНИКА «НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ» (1918)


РОЯЛЬ

Негромко, в сумерках, женщина мне поёт,
Унося меня сквозь вереницу лет – и вот
Вижу: ребенок сидит под роялем, окружен звенящим гуденьем,
Сжимая ноги матери, а она улыбается, захвачена пеньем.

Невольно пенья коварное мастерство
Предает меня прошлому: сердце плачет во мне оттого,
Что стремится снова домой, к вечерам воскресным зимним
В уютной гостиной, где вторил рояль нашим гимнам.

И напрасно певица голос возвысила свой
Под гром рояля appassionato: со мною былой
Блеск волшебный детских годов; возмужалость мою сметая,
Воспоминаний несется поток – как дитя, я о прошлом рыдаю.


ДЕКАБРЬСКАЯ НОЧЬ

Сними свой плащ и шляпу повесь,
К камельку поближе придвинься:
Не бывали женщины здесь.

Ярко пылает очаг у меня:
Пускай округа во мраке –
Посидим у огня.

Мелькают жаркие язычки,
Вино горячо в бокале.
Поцелуями щёки согрею твои,
Чтоб они запылали.


ИЗ СБОРНИКА «ПТИЦЫ, ЗВЕРИ И ЦВЕТЫ» (1923)


ПЕРСИК

Тебе хочется бросить в меня камнем?
На вот, возьми-ка лучше остаток персика.

Кроваво-красный, до темноты;
Бог весть, откуда такой он взялся:
Жертвенный фунт окровавленной чьей-то плоти.

Испещрен тайнами
и упорно намерен хранить их.

Почему вместо серебристого соцветия,
вместо серебристого бокальчика на коротком стебле –
эта сферическая тяжесть, готовая катиться и падать?

Таким был персик до того, как я надкусил его.

Почему такой бархатистый, такой сладострастно грузный?
Почему так непомерно тяжел на ладони?
Почему так неровен?

Откуда бороздка?
Откуда прелестная округлость двух полушарий?
Откуда шероховатость кожицы?
Откуда схожесть с надрезом?

Почему персик не был круглым и завершённым, как биллиардный шар?
Он был бы таким, изготовь его человек...
А я взял, да и съел его.

Хотя он и не был круглым и завершённым, как биллиардный шар.
За то, что я говорю это, тебе хочется чем-нибудь в меня кинуть...
На вот, возьми-ка косточку персика.

                                          Сан-Джервазио.


КОЛИБРИ

Могу представить, как в некоем давнем мире,
Первобытно-немом, другом, далеком от нас,
В оглушающем безмолвии, полном только жужжанья
и невнятного гула,
В зарослях, среди просветов, мелькала птица колибри.

Прежде чем живое одушевилось,
Пока взбухала и напирала Материя,
преодолевая бесчувственность,
Эта крошка проклюнулась из скорлупы
И, сверкая оперением, исчезла меж громадных,
неспешно идущих в рост стеблей.

Похоже, в те времена цветы еще не цвели –
В том мире, где птичка колибри, взлетев, обогнала все созданное.
Наверно, она вонзала свой острый клюв в источавшие сок тугие побеги.
Возможно, она была огромной:
Ведь, говорят, папоротники и ящерицы раньше были гигантскими.
Возможно, она была хищным, наводящим ужас чудовищем.

Мы смотрим на птицу колибри в перевернутый телескоп Времени –
И впрямь повезло нам: что правда, то правда.

                                          Эспаньола.


ИСТОРИЯ

Час безучастной красоты:
Когда снег на яблони падал
И зола копилась горой в очаге,
К нам первая горесть пришла и досада.

Безмерный, жгучий полдня блеск:
Цепи горных вершин для лазурных баталий
Строились, как колесницы – а мы
Раны свои считали.

А позже, в странный сумрачный час,
Мы лежали, губы к губам прижимая:
Глаза твои были как звёзды в озёрной воде –
И миру, казалось, конца нет и края.

От рассвета к рассвету часы текли,
От ночи к ночи безмолвно,
Но не смогли проторить
Тропинки ровной.

Жизнь твоя и моя, любовь
К тебе – вместе с ненавистью неизбывной –
Сплетались тесней и тесней,
Пока не слились неразрывно.

                                          Цеарн.


ИЗ СБОРНИКА «КОЛЮЧКИ» (1929)


БРИТАНСКИЙ РАБОЧИЙ И БРИТАНСКАЯ ВЛАСТЬ

Тётя, родная! возьми за ручку,
укрой, защити от бед.
Малыш твой готов вот-вот напроказить –
тебе же как будто и дела нет.

Тётя, родная! Возьми за ручку –
утешить, слезы унять.
Так хочется нам, чтобы ты нас любила –
коли не можешь нанять.

Стоим на обочине мы без дела,
стоим и баклуши, тётечка, бьём.
Что из того? Лишь бы ты нас любила
и лелеяла в сердце своём.

Но жизнь дорожает – поверь нам, тётя:
впору хоть в петлю лезть...
Только бы знать, что тётя нас любит:
это великая честь!

Тётя, родная! возьми за ручку,
укрой, защити от бед.
Малыш твой, гляди, вот-вот напроказит –
тебе же как будто и дела нет.


РЕДАКТОР ИЗВЕСТНОЙ ГАЗЕТЫ СВОЕМУ ПОДЧИНЁННОМУ

Мистер Смит, а мистер Смит!
Вынужден вам поставить на вид:
в матерьяле любом, не колеблясь ничуть,
подать вы обязаны самую суть.

А вы поглядите, что вы начудили!
Вы пишете, жизнь далека от идиллии,
зная, что каждому следует помнить:
мир – само совершенство,
и что всякий в нём счастлив, счастлив –
и полон, чёрт побери вас, блаженства.

Примите хотя бы мисс Добсон в расчёт:
если она иное прочтёт –
стащит немедля очки и отбросит газету сердито она,
будто бумага насквозь смертельным ядом пропитана.

На «Утреннюю улыбку» мисс Добсон подпишется,
с которой легко и свободно дышится:
там она узнает с немалой отрадой,
что она бесподобна – и малый что надо.
Матерьял для газеты должен тщательно отбиваться,
легко пережёвываться и без труда глотаться;
намекайте читателям, что они остряки хоть куда
(в рамках приличья, конечно),
а чувство юмора у них потрясающе безупречно.

Мистер Смит, а мистер Смит!
Вам ли не помнить – просто стыд! –
что самая суть не для всех съедобна:
мисс Добсон, скажем, усвоить ее неспособна.

Мистер Смит, а мистер Смит!
У нас учитывают гастрит
мисс Хобсон, чей нежный пищеварительный тракт
отвергнет любой неудобоваримый факт.

Мистер Смит, а мистер Смит!
Знайте: мисс Добсон над прессой бдит,
обаятельная старая дева, страдающая от несварения –
британской читающей публики олицетворение.


НАРОД

О, народ, народ,
поистине ты плоть от плоти моей!

Когда по переулкам рабочих кварталов
мимо течёт и течёт трудящийся люд,
когда я смотрю на несчастные, полные страха лица,
словно тянут их на крючке, будто пойманную плотву, –
криком кричу в душе: заведомо мне не под силу
вырвать эти крючки, что так искажают лица, прочь,
сеть-невидимку стальную порвать, что тянет несчастных

опять и опять работать,
работать опять и опять.

Похожи они на затравленных рыб, полумёртвых от страха:
где-то там, на приволье, злой удильщик забавляется с ними,
до поры не вытаскивая на сушу – пленных рыб фабричного мира.


ИЗ СБОРНИКА «АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ» (1929)


ЖАЛКИЕ ЛЮДИ

Подумайте-ка: соловей – незаметная, скромная пташка
словно колокол звоном, наполняет округу трепещущей песней.
А люди лениво цедят сквозь зубы пустые фразы.

Как великолепна поступь хищников,
пока их не сразит пуля,
как дерзко они утверждают право на жизнь!

И насколько ничтожны и жалки убого одетые люди,
спешащие толпами по тротуарам,
или втиснутые, как механизмы, в автомобили!


МОСКИТ

Москиту прекрасно известно: он –
крошечный, но хищник.
Однако ведь он просто-напросто
хочет напиться досыта:
он не хранит мою кровь в банке крови.


ЛЮДИ ВОВСЕ НЕ ЗЛЫ

Люди вовсе не злы, если они свободны.
Злыми делает их неволя и нужда зарабатывать деньги.
Освободить всех от погони за средствами к жизни –
И в мир придут изобилие
и радостный труд.


ТЫ

Ты? Нет, ты не знаешь меня!
Разве ты сжимала меня коленями,
как сжимают в щипцах раскаленный уголь,
хотя бы однажды?


НЕЧТО ТРЕТЬЕ

Вода – Н2О – состоит из двух частей водорода и одной кислорода,
но водой их делает нечто третье,
неведомое никому.

Атом соединяет две силы,
но только присутствие третьей превращает их в атом.


БАСТА!

Когда человек неспособен любить, неспособен чувствовать, неспособен желать, если сердце его охладевает –
все, что ему остается, это сказать: – Баста! Что ж, придется смириться
и запастись терпением.
Я перестал – может быть, надолго – существовать на белом свете.


ИЗ СБОНИКОВ «ЕЩЁ АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ» И «ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ» (1932)


ЖАЛКИЕ ЛЮДИ

Человек создал машину,
а машина создала человека.

Динамо-машина – вот Бог-Отец,
включенное радио – вот Бог-Сын,
Дух Святой – бензин, которым все движется.

И сам человек волей-неволей превратился в динамо-машину,
стал громкоговорителем,
а дух человеческий служит чем-то вроде горючего.

Человек создал машину,
а машина создала человека.


ПОИСКИ ЛЮБВИ

Если кто-то намерен искать любовь,
сразу ясно: любить ему не дано.

Кто не может любить – любви не найдёт;
только любящие находят любовь,
и искать ее им вовсе не надо.


ПОИСКИ ИСТИНЫ

Не ищи ничего иного, кроме истины, –
только истину.
Хладнокровно ищи – и доберись до сути.

Доберись – и тотчас задайся вопросом:
а каков из меня получился лжец?


ЦВЕТЫ И ЛЮДИ

Цветы обретают цветенье – и это поистине чудо.
Сокровенной зрелости люди не обретают – увы, увы!

Все, что мне надо от вас, мужчины и женщины,
все, что мне надо –
чтобы вы обретали, подобно цветам,
собственную красоту.

О, бросьте твердить о том, будто я хочу пробудить в вас дикость!
Разве дик цветок генцианы на верхушке грубого стебля?
Отзовется ли ваша душа на ее синеву?

Я хочу, чтоб вы были как дикий нарцисс или генциана.
Но скажите мне, есть ли в вас красота, сравнимая
с жимолостью, что вот сейчас, вечером,
изливает свое дыхание?


УСТАЛОСТЬ

Моя душа прожила долгий и трудный день –
охваченная усталостью,
ищет она забвения.

Но во всем, во всем мире
нет места теперь душе, чтоб забыться
в непроницаемой тьме покоя:
человек убил на земле тишину
и осквернил безмятежные уголки,
куда прежде сходили ангелы.


БИТВА ЗА ЖИЗНЬ

Что, жизнь – борьба, затяжная, упорная битва?
Да, это так! Я сражаюсь без перерыва.
Я приневолен сражаться.
Но я не захвачен борьбой, сраженьем, противоборством:
я насильно втянут в битву за жизнь.


СЧАСТЬЕ БЫТЬ ОДНОМУ

Для меня нет большего счастья, чем быть одному,
когда я могу постигать чистую радость луны,
путешествующей одиноко – сквозь время,
или величие ясеня на северном склоне холма,
где он стоит, одинокий, шурша под ветром.


ДЫХАНИЕ ЖИЗНИ

Дыхание жизни – резкие дуновения перемен,
порывы ветра, несущего также дыхание гибели.
Но глубоко вдохнуть полной с избытком жизни
можно только, когда ты один – в молчанье, во тьме,
в густом, непроглядном мраке.


СМЕРТЬ ТЯЖЕЛА

Нелегко умирать – о, как нелегко! –
смерть тяжела...

Смерть приходит, когда пожелает –
не по нашей воле.

Умиранье подчас длится так долго:
мы будем мучительно ждать смерти –
и не дождемся.

Снаряжайте корабль смерти – и пусть душа устремится
к темной пучине забвения.
Быть может, нам суждено жить еще
после горьких скитаний беспамятства.

Перевод Сергея Сухарева